К югу от Петербурга лежат новгородские земли – собственно, бывшая столица Российской империи представляет собой их северную часть. Но центр и окраина давным-давно поменялись ролями и, как следствие, местами: территория на краю ойкумены стала считаться центром, а бывший центр – периферией. Со всеми вытекающими из этой «рокировки» причинами дальнейшего процветания одной части и запустения другой…

Чтобы попасть в деревню Заречье (с ударением на первом слоге!), одну из немногочисленных «живых» деревень Хвойнинского района Новгородской области, нужно купить билет на «шестьсот веселый» поезд, который преодолевает трехсоткилометровое расстояние от Петербурга до железнодорожной станции Хвойная почти за десять часов. От райцентра до Заречья – чуть больше двадцати километров, но ни рейсовых автобусов, ни иного общественного транспорта в этих краях нет. Если не повезет с «попуткой», то единственный способ добраться – идти по шоссе, которое быстро превращается в проселок с глубокими колеями, окаменевшими на летней жаре. Тому же, кто преодолевает эту дорогу в «сезон дождей», становится понятно, почему здесь не ступала нога иноземного захватчика. И татары-ордынцы, и фашисты были врагами кому угодно – князьям, коммунистам – только не самим себе!

Деревня Заречье расположилась по берегам неширокой и неторопливой речки Ратцы не позже семисот лет назад, да так с тех пор и стоит. Чистейшая вода, плотные, будто восковые кувшинки, аккуратные бобровые хатки, толстые раки в прибрежных норках, плещущая серебряными хвостами рыба, непуганые дикие утки с выводками утят – красота сказочная и незабываемая! У самой воды – баньки, что традиционно топятся по-черному. Выше – деревянные избы, многие построены давным-давно, по старым канонам: под общей крышей, разъединенные сенцами – половина для людей и половина для скота. Русские печки, низкие потолки, маленькие оконца…

Нежный, пряный и свежий воздух ударяет в голову, проникая, кажется, именно в те слои мозга, где хранится коллективное бессознательное. Архетипическое представление о родине у российского горожанина совпадает с пейзажем деревни Заречье, как предмет и его голограмма. Только архетип-голограмму нельзя потрогать, понюхать, попробовать на вкус, нельзя воспользоваться. А тут – пожалуйста: живи, купайся, пей воду, лови раков!

Речка Ратца впадает в Шварковское озеро, вокруг которого когда-то давно густо стояли деревни. Теперь от большинства из них сохранились только названия, все заполонил лес, а на месте бывших фундаментов растут крапива да иван-чай. В немногих уцелевших домах живут только летом и только дачники. Между Заречьем и озером – заброшенный жальник (не пасека, а старое кладбище). Тут давно никого не хоронят, густо разрослись осины, малинник. Но под ногами то и дело скользит тонкий, темно-зеленый, какой-то особый кладбищенский мох, который растет только на каменных плитах. Поверхность камня то ли выщерблена временем, то ли это остатки надписей, сделанных несколько веков назад. Вот, кажется, углубление в виде православного креста… Нет, это глаз пытается найти привычную символику в случайном узоре трещин! Мальчишки-дачники иногда раскапывают древние могилы, и если находят черепа, делают из них, полированных, пепельницы. Взрослые не препятствуют: отношение к жизни и смерти у сограждан-современников нынче совсем простое. Возможно, это защитная реакция психики на бессчетные мирные трупы афганской и чеченских войн, криминальной ситуации, беспомощной медицины. Крестьянская космическая онтология рухнула еще в коллективизацию…

Сейчас в Заречье постоянно живет около двух десятков человек. Стариков осталось немного, из мужчин, считай, никого. Лет пять назад помер Петрович по прозвищу Рассказ – любил человек поговорить, вспомнить, что было и чего не было. Он и последняя гражданская жена его (а теперь вдова) тетя Мотя прошли войну: Петрович – кашеваром при полковой кухне, а Матрена начинала служить на Дороге Жизни регулировщицей, указывала путь грузовикам мимо воронок по ладожскому льду, потом воевала с «зелеными» в Прибалтике. Один из ее рассказов: поймали в лесу «зеленого» партизана, раздели догола и стали вешать на осине. Бойцы – девчонки двадцатилетние – давай забавляться, раскачивать повешенного, но еще живого врага, от одной к другой, по кругу. А Мотя сломила веточку – «и по жопы его, и по жопы! А у его пенек-то встал, как у жеребеночка… Вот смеху было!».

Тетя Мотя гордится тем, что повидала мир, разных людей и разные места. Ездила и в Ленинград, и в Новгород. Это отличает ее от коренных деревенских жителей, большинство из которых дальше райцентра не бывали ни разу. О городском житье-бытье здесь ходят легенды и мифы, источником которых служат телепрограммы и рассказы дачников. В застойные советские времена небогатые москвичи, ленинградцы, рижане понакупали в Заречье и окрестных деревнях баснословно дешевое жилье. Поколение, родившееся на новгородской земле после войны, стремилось уехать туда, где жизнь пошумнее, побыстрее, и некоторым это удалось. После смерти стариков родственники распродавали избы за бесценок: деревенский дом можно было сторговать за сто-триста рублей.

Раньше в Заречье была совхозная молочная ферма, там деревенские в основном и работали. Теперь коровник превратился в руины, а коров на всю деревню две – у восьмидесятилетней бабы Тони и у фермерши Светы (о фермерской семье речь впереди). Когда совхоз упразднили, скот, технику и инвентарь раздали по дворам. Неожиданное богатство свалилось на голову привычно нищим людям в конце лета. Так, например, единственной молодой семье (она – доярка, он – механизатор, обоим по двадцать лет, да годовалый ребенок) достались шесть коров, трактор, новый кирпичный дом. К весне, через полгода, все, кроме дома, было пропито…

Пьют в Заречье давно, выносливо и безнадежно. Старшее поколение пило вначале от беды и от нужды: школу и церковь закрыли, хлеба не хватало. Но брагу можно сделать из березового сока. А отличный самогон получается из картошки, даром что растет она на местных почвах прекрасно! Пили по праздникам – чтобы праздники отличались от будней. Пили по будням – просто так. Впрочем, необходимую крестьянскую работу, пусть через пень-колоду, с похмелья, но делали: понимали, что детей кормить надо. Дети же почему-то выросли совсем непутевые. Те, что остались в Заречье, пьют по-черному, себя не помня и о детях собственных забывая. Если живы старики, они внукам и правнукам с голоду умереть не дают, а летом деревенских еще и дачники подкармливают. Плохо зимой. Три зимы назад в Заречье голодной смертью погибла маленькая девочка: мать пила и грудь ей не давала. А манки – жиденькую кашку сварить – не нашлось…

Но не все алкогольные истории заканчиваются трагически. Тетя Мотя в день восьмидесятилетия выпила три пол-литровых бутылки водки и тоже начала умирать. Соседи вызвали из райцентра «скорую» (единственный телефон, на счастье, работал). Врачи, соотнеся годы и литры, ехать не захотели: «Помирает? Ну и пусть себе!» Но деревенские пригрозили сообщить на самый верх, что, мол, медики отказались спасать ветерана Великой Отечественной войны, имеющую правительственные награды. Врачи приехали, откачали. И теперь тетя Мотя капли в рот не берет! Одна во всей деревне…

С тех пор, как развалился совхоз, работать деревенским негде, да и не понимают они уже, зачем это – работать? Старикам платят пенсии, детям – пособие. На водку хватает. Кто может, ходит в лес по ягоды. Прошлым летом килограмм черники в райцентре принимали по восемь рублей, дачники на месте брали по шесть. Три килограмма ягод – две буханки хлеба. Жить можно.

…К тете Лиде приехали на каникулы внуки-погодки: два мальчика и две девочки от десяти до четырнадцати. Самый рост, самый «жор». В родительском доме еды не вдоволь: тети-Лидин сын – безработный, невестка на рынке молоком торгует. Тетя Лида говорит, держат курочек: «Кто раньше встанет, бежит гнездышко проверять, найдет яичко да выпьет…А следующий-то уже курицу ловит, щупает, пустая или нет? Если с яйцом – лупит по хвосту, чтобы в руки снеслась!». Чтобы подкормиться, решили сена накосить и железнодорожникам продать – те скотину держат, а на покос времени нет. Накосили, высушили, сметали стог – все впятером, тетя Лида да четверо подростков. А покупатели явились – стога нет: тети-Лидин муж, внуков дед, накануне другим продал. И водки купил. Напился, лег спать и спит – сутки, другие, третьи… Последнюю недопитую бутылку под подушкой держит: начнет просыпаться, присосется как младенец, булькнет раз-другой – и снова затихнет…

Года три назад появились в Заречье фермеры: муж с женой да с мальчиком Сережей, городские. В Петербурге они продали две отдельные квартиры и купили деревенский дом (самый лучший, большой, кирпичный, от последних совхозных времен кому-то доставшийся). В доме поставили хорошую мебель, телевизор, даже компьютер. Пригнали технику: грузовик, трактор, фургончик, «легковушку». Скотину завели. Хотели жить фермерским хозяйством, а деревенских обеспечить работой и заработком. Но сработал «закон соленого огурца», согласно которому огурец свежий, попав в банку с рассолом, неизбежно просаливается. Хозяин начал пить, хозяйство – рушиться. Уцелели корова и поросенок, кое-как еще ездит «легковушка». Жена мужа ругает, даже, говорят, поколачивает, но сама все чаще заглядывает к соседкам пропустить стаканчик.

А самым востребованным оказался, как ни странно, компьютер: в очередь к Сереже поиграть в «стрелялки» выстраивается вся деревенская молодежь от десяти до двадцати лет. Дети, внуки и правнуки людей, всю жизнь сильно пивших, эти ребята лет за пять с трудом одолевают по два-три класса начальной школы. К четырнадцати годам их на законных основаниях отчисляют из интерната в райцентре. Вернувшись в деревню, они не знают, чем себя занять: работать не умеют, да никто и не принуждает, в армию (куда бы пошли с радостью) не берут по причинам медицинским. Что остается? Ходить в лес по ягоды да играть в компьютерные игры…

Они красивы, эти потомки новгородских крестьян, никогда не мешавших кровь с иноземцами: синие глаза, широкие плечи, никаких «татарских» скул и носов «картошкой». Вокруг них – чистая и щедрая земля, кормившая их предков тысячу лет. А в трехстах километрах – Петербург: культурная, как говорят, столица России.