Неудобная попалась модель. Нет, она не шевелилась. Даже, что удивительно, не моргала. Хотя моргать как раз можно было сколько угодно. Но, нет, сосредоточенное, серьёзное, красивое лицо. Позы сама безошибочно находила неловкие. Это были стоп-кадры порывистых движений. У неё пластика раздражённой женщины, а ему только этого и надо. Застыть, отвернувшись, с видом презираю. Сгруппироваться на диване в позе не подходи, я тебя боюсь, но если что, ударю. Это у неё получалось. Приходила всегда вовремя, быстро раздевалась, аккуратно вешала блузку или платье на спинку стула – ни в коем случае не помять. И никогда не придёт в свитере и джинсах – всегда в чём-то дорогом, воздушном. Дескать, да, я согласилась позировать обнажённой, потому что я женщина без предрассудков, разбираюсь в искусстве, не чужда литературе и музыке, а вы – известный художник, но надеть мне есть что, да что там, я хорошо одеваюсь, и ещё я умная и тонкая.

Не оттого она взбеленилась, что выглядела на его набросках диковатой жительницей южноамериканской сельвы. Вот она стоит спиной, вся красная, в каком-то синеньком тазике, на фоне, по идее, родных осин, но похожих почему-то на тропические лианы. Нет, вообще-то ей понравилось. Она же всё понимала: как, например, здорово, что кажется, будто до её кожи дотронешься и обожжёшься, – такая горячая. Даром, что была она бледная и анемичная. Всё равно все будут знать, что это она, уж она об этом позаботится. Но… Но почему? Но почему у неё нет лица!? Овал замазан коричневым или розоватым. Как ровное, гладкое место на месте бывшего носа беспокоило майора Ковалёва, так нервировал её этот непропечённый блин вместо лица.

– Почему??? – гневно вопрошала она. – Что такое у меня с лицом, что нельзя…

Вопрос был глупый. Её имидж интеллектуалки сильно полинял. Но художник терпеливо объяснил, что это такая манера, что ему так нужно, что когда пишешь ню, главное – пластика, главное – тело, а не лицо. Да-да, она помнила, как однажды смотрела по телевизору конкурс красоты, и там девушки дефилировали в купальниках и больших-больших, – чтобы лица не отвлекали жюри от фигур – солнцезащитных очках. Но то были девчонки сопливые, у них и лица-то у всех одинаковые, а у неё-то лицо особенное, им нельзя жертвовать, даже во имя её, тоже особенного, тела. Как странно, что он этого не понимает, он же творческий человек. Он что же, не видит, какая душа глядит на него её пусть не очень большими, но такими выразительными глазами, какая в этих глазах плещется сложность… Да, она ему это высказала – раскрасневшаяся, и не только лицом, но всем телом. Прямо пятнами пошла, и художник подивился своей прозорливости – он её уже написал такую, пятнистую, вчера, когда никаких пятен ещё не было. Впрочем, дело принимало неприятный оборот. Он понял, что пора выпускать тяжёлую артиллерию.

– Если бы мне нужно было ваше лицо, – медленно и раздельно проговорил он, глядя прямо ей в сложные глаза, – я бы не стал вас мучить и просить позировать обнажённой.

«Вовсе и не мучил», – смущённо подумала она.

– Я вам больше скажу, – продолжал он, перейдя на шёпот, она не разобрала, гневный или страстный, – в данном случае мне всё равно, какое у вас лицо, есть ли у вас вообще лицо. Вы – женщина. Вы просто женщина, одна-единственная на свете, может быть, первая и последняя, может, вас Ева зовут, чёрт вас побери совсем!

Она потупилась. Смутилась. Было очень приятно, и не только на душе.

– И вообще, я здесь хозяин, на этой картине! – теперь уже гремел он. – Что захочу, то с вами и сделаю. Захочу – и… Захочу – и… Захочу – и лицо замажу!

Пятна на лице и теле слились в ровный окрас. Ей показалось, что её грубо использовали, а какой же интеллигентной женщине это не понравится. Не зря же все красивые интеллектуалки не к литераторам тянутся, не к музыкантам, а именно к художникам – вот настоящие мужчины, крепкие ремесленники, творцы с закатанными рукавами: сильные руки, мощные плечи, оценивающий, раздевающий взгляд. Она летела домой, как на крыльях.

Художник устало потёр лоб, прошёлся по мастерской, остановил взгляд на наброске, сделанном недели две назад, когда его любимую модель, сорокалетнюю бомжиху Ленку с её вечным фингалом под глазом, ещё не загребли за хорошие дела куда следует. Вот кто умел так закинуть бедро на бедро, что, казалось, от этого движения сейчас и улетит вместе с креслом, застеленным застиранно-белым покрывалом. Будь здесь Ленка, разве позвал бы он эту дуру! С Ленкой же можно было разговаривать! Об искусстве! Вот хотя бы насчёт лица, вернее, его отсутствия: процитируешь ей Матисса – «Я пишу не женщин, а картины» – и она же сразу всё понимает.