К/т «Иллюзион»

Вечер совсем худой,
ночь – непечатный пряник.
В будке киномеханик
крутит роман со звездой.

Ценный, бесценный кадр:
по-над скамейкой стылой
реет ночной кобылой
летний кинотеатр.

Кондора дней пяток,
дни сочтены Гоморры.
О времена! О мойры!
Киноэкран жесток.

После приходит явь
не одного дня года.
Льёт из кинопровода,
не наспасёшься вплавь:

только того гляди,
только моргай ногами.
В сумрачном кинохраме
всё уще впозади.

Спасся бы Кондор, но
силой неволи обутый,
42-м маршрутом
едет опять в кино.

 

 

 

 

Зимовье людей

дожди дождя и холода и снега полон рот
земля на две расколота зима наоборот
зима стучит по ветками по крышами крупой
и я и вечер ветреный и день и ночь крутой

не жди кота мурчащего как будто без потерь
возможет сжиться с чащею живой домашний зверь
на вечной фотографии проступит арьергард
дожди дождю потрафили на местности без карт

однако без однако как? однакова живём
в одной системе знаковой не просим ни о чём
и только следом обуви засыпанным в метель
кой-кто молиться пробовал за оттепель теперь

 

 

 

 

Дифференциальное исчисление

За порогом порог, под одеждой – одежда одежды.
Смыслов смысла с лихвой режиссёров вложил режиссёр
в глубину без брегов глубины голубиной, безбрежной,
в облака облаков, отраженья в озёрах озёр

Преизбыток всего, кроме резкости, фокус – как фокус,
вот он есть – вроде есть? – но ничто не потрогать рукой,
ибо в ловкости рук непременна и ловкости ловкость,
за порогом порог, за покоем покоя покой.

 

 

 

 

Письмо счастья

режут по металлу
за сто пятьдесят
для всего кварталу
ключики висят

этот от кладовой
этот от входной
ключик от сверхновой
ключик от родной

на петле верёвки
вдетой через рот
ржавый гвоздь бытовки
тайный ключ несёт

а в замке амбарном
тысяч грамм на три
ключ соседский гарный
заперт изнутри

распустились почки
пересох ручей
я иду на почту
мне не до ключей

светофор и ясень
милицейски жёлт
долг как лето красен
ранним платежом

сон в руках не ложен
скомканный квиток
хоть платёж наложен
в даль и на восток

ключ в двойном металле
ну теперь зажжём
счастья мне прислали
должным платежом

 

 

 

 

Хорошее воспитание

В кремне, граните – а высеку
скальных, наспинных, как птиц,
детскую музыку, физику,
физику твёрдых частиц.

Тельные, цельные звери и
люди – душевности свет.
Музыки метаматерия,
физики чёткий ответ.

Лирики и математики
чистого мира идей.
Так развивали нас матери,
общелюдейных людей.

Ныне же в остолбенении –
врозь табачок и пути –
в физике имени Ленина,
в музыке сферы Эйнштеина
ищем себя мы найти.

 

 

 

 

На селе

Привычка – вторая отмычка.
За печкой свистит горемычка,
в подвале картофь прорастает
сквозь сэрце мое не таясь,
и птичечка, птичка летает,
как словно арапская вязь.

Раз кошка – приятное словье
больной голове на здоровье –
кивает усатым мурлом
на смертныя жизни облом,
то как не рыдать мне в утехе,
с завалинки грязи грозя,
арапским пичужкам под стрехи
последовать ибо нельзя?

Даёт молоко и мычанье
бессмысленный скот. Сосельчане
навоз убирают в стога
и сливе дают пирога.
Любовь расправляется с миром
по нитке, казённым пайком,
берёт не таясь и тайком
проросшие в сэрце пожитки;
когда ж отливает, то в грязной земле
обломки и ветошь одна на селе.

 

 

 

 

Белая гора

Несвежий снег закрыл тропины,
под скользкою ногой хрипит.
Такое в наши филиппины,
едва 15 трилобит
за час, приходит лето типа,
не обнажая хладный склон,
зато внизу, что твой Антипа,
сжигая Рим и Вавилон.

Но кто из нас низкопоклонски
на реках сиро вавилонских
не плакал сиднем на жаре
по нашим северным пальмирам,
текущим молоком и миром
на льдом увенчанной горе?

 

 

 

 

Гончаров круг

Разбито святое корыто,
посуда лежит в дребезгу.
Побоище светом покрыто,
как видно, на радость врагу.

Но ночь появилась нагая,
по правилу первой руки.
Не бога горшки обжигают,
когда обжигают горшки:

горшечник всю ночь отчебучил,
измучил, растёр в порошок
и армию глиняных чучел
из тьмы налепил и обжёг –

и утром на страже закона,
размытого по черепкам,
посуда напротив дракона
по пОлкам стоит по полкАм.

 

 

 

 

Tristia turistica

Узка, шатается колейка,
близка Наталии коленка,
качает головой коса;
не чает лесополоса
бежать путей и выйти замуж;
кирзовым рюкзаком, бальзамом
вьетнамским вьедливым, сырком, –
весна заветная тишком
погнала в лес делить палатки,
пеналы спальников, облатки
конфет, причастие вином;
об ветку поезд-метроном
оббил все ноги терпеливо;
с собой немного чернослива
и кураги – Наталья, хошь? -
и мне! – соседская деваха;
коленкам некуда деваться,
и есть намёк, да сказка ложь.

 

 

 

 

Девятью пять

Таблица полна умноженья
на девять, четыре и пять,
но в свойственном цифрам движенье
им трудно на месте стоять.
На строгом своём диалекте:
аймара, мандинго, урду –
с листка в разлинованной клетке
они на меня негоду –

за то ли, что я ли, не я ли
им имя дал, правду, закон,
за дырочки звёзд в одеяле
и веки веков испокон,
за грех и паденье наружу,
на стужу и безблагодать,
за в клетках стесненье и лужу,
где им поколенно стоять.

 

 

 

 

Управление полетов

Среди рыб, заступивших брега и границы,
среди нас, населяющих твердь,
самолёт – это символ летающей птицы,
попирающей смертию смерть.

Серебристой свободой несётся из облак,
на добычу расставив шасси.
Мы же в банке сидим, задыхаясь бок о бок,
как ни бойся, ни верь, ни проси.

От станка до звонка, нощно и трудоденно,
мы работаем, рыбы, людьми.
И когда припечёт, за словами на стены
не полезем, Нептун их возьми.

Тихий ангел спикирует в нашу обитель,
реактивным подстёгнут движком,
и уйдём в океан, но тогда не скорбите
о вернувшихся с холода в дом.

 

 

 

 

Сантехники душ человеческих

Не встал бы я от сериала
из жизни о рабочих Пресни –
цивилизацию прорвало
на самом интересном месте.

Чини теперь, раздет по пояс
и по колено в гнусной жиже,
скрипи ключами, беспокоясь
не угодить тому, что ниже;

пером скрипичным по экрану
води на радость и в угоду
народовластному барану,
овцеподобному народу,

а хочешь – не води руками
в пустыне сорок лет и гласом,
пусть море чермное, как плазма,
смыкается над головами.