(письмо Вадиму Пугачу)

 

 

 

           Привет,

           Как-то у меня не получается статьей, – ну не получается! – ну да попробую без статьи, письмом (впрочем, – Достоевский, кажется? да? – замечал, что письмо трудный жанр, проще повесть хорошую написать, чем хорошее письмо – да и то правда – много мы хороших писем читали? – разве у Пушкина? – а у другого кого, так присмотришься, а они и не письма). –А почему письмо, – так это тут, ассоциация, наверно, такая простая: получать – письмо. – Вот и письмо.
           А еще – ведь если статья, так ведь, наверное, и похвалить? да? – а как мы хвалим? – все больше по немецки, да по козацки.
           Ну – гут.
           Ну – добре.
           Ну – о це дило.
           Немногословно, короче. Потому как многословные похвалы… – И тут я тебе, как такой Сенека Луцилию, «сладенький кусочек на закуску». Ты только глянь, как оно иные иных хвалят. Смотреть бы да смотреть (и не насмотришься), учиться бы да учиться (а не научишься):

в его … герметичном мире есть место дорогим гостям, живым и мертвым, маститым и изобретающим себя сейчас; и все эти переклички, происходящие у нас на глазах, превращают нас в соучастников текстов: чувствуешь себя таким сочувственно подслушивающим Полонием… <Его книга> кажется учебником динамического понимания поэтических возможностей языка, эта книга противостоит статичности, она живая, она движется, она сопротивляется финальной интерпретации, ею трудно овладеть, в известном смысле она – свободна.

           Что-то мне тут видеоролик приходит на ум один смешной – Леонид Ильич читает Северянина: «Ананасы… (задумался, удивленно) в шампанском?.. (задумался, неожиданно признается) Удивительно вкусно». – Вот и я около таких похвал, как Леонид Ильич: удивительно…
           А ты – будет ежели досуг – глянь, кто хвалит, и кого хвалит.
           Впрочем, шут с ними,
                                 давай лучше за стишков.
           Вот смотри, этот, об еврее об этом толедском («Среди бессмыслицы и бреда…»), – что он? что у нас в нем есть? – такой фейхтвангер-фейхтвангер, весь изменчатый, весь такой переиначатый (тут тебе и «Испанская Баллада» и «Еврей Зюсс») – на манер осип-эмильечевого «Домби и сына» (там ведь тоже и Оливер Твист вмешан, и Николас Никлби) – как там это называется между научными людьми? – синтетический квази?-мета?-прото?-хрен знает какой-диккенсо-фейхвангеровский сюжет.
           Ну и – гут?
           Может быть и гут, да только вот нет. Потому что для Мандельштама все это внове было (и Диккенса намешать, и чтоб Федра – отравительница, и чтоб муз – двенадцать, и из Блока цитату переврать, и из Ломоносова – переврать) – а внове-то оно было сто лет как! – а сейчас – «зады да зады»…
           А «зады» – это для Митрофанушки.
           А ты ведь не Митрофанушка.
           А теперь смотри: вот строчка твоя «ночь, улица, фонарь, Толедо» (извиняй, падеж изменил, ну да бог с ним, с падежом) – аналог: блоковская, разумеется, «ночь, улица, фонарь, аптека» (даже неудобно называть за очевидностью) – но, смотри обратно – Мандельштам бы никогда (в смысле, строку блокову в стишок б не впаял) – он Блока ведь не терпел – ну не то чтобы не терпел – но поэтики разные, несочетаемые – несовместимо – развалится стишок (как непромешаный хлеб, такое толстовское сравнение) – а у тебя не разваливается – вот не разваливается – значит мандельштам-мандельштам (с синтез-текстом) не при чем, да и блок-блок не при чем – совсем, значит, ни та, ни другая, третья поэтика третье (на равных правах могущее вместить в себя несочетаемое, несовместимое) стилистическое пространство. – Какое?
           Давай-ка строку –до кучи – повнимательнее рассмотрим (и твою, и блоковскую).
           «Ночь, улица, фонарь, аптека» – пространство одно. – Ночная улица, ночь и улицу в ночи освещает фонарь, в свете фонаря на ночной улице – аптека. Все в ночи. Ночь вбирает в себя все. Умрешь – вроде должен перейти в иное, посмертное пространство – никуда не перейдешь, останешься в том же самом («повторится все как встарь», разве стасуется по другому, не «улица, фонарь, аптека», а «аптека, улица, фонарь»). Все это бессмысленно. – Такие пушкинские дела («цели нет передо мною»).
           «Ночь, улица, фонарь, Толедо» – пространства два, или лучше сказать – пространство двойное. – Улица и фонарь не только ночные, но и толедские. Равно как не только Толедо ночной, но и ночь толедская. – Это двоящееся пространство мнимое, оно воображенное («закрой глаза»). Но оно осмысленное («среди бессмыслицы и бреда … каплю воздуха глотни», «среди бессмыслицы и… безумия … полна значения и смысла твоя толедская судьба»). – Занятно, это такие ахматовские дела («если бы вдруг откинуться в какой-то семнадцатый век») – тоже погружение в воображенное, в мнимое пространство, в мнимую, в воображенную, но осмысленную другую судьбу.
           И еще – там и тут – отталкивание от живописи. Ну у нее это суриковские дела, «Боярыня Морозова» (он не так, Суриков, был прост, недаром о нем Волошин монографию написал, в «Боярыне» он, между прочим, с Гойей-черным соревновался, с «Процессией в Сан-Исидро», это само по себе уже…). А у тебя – это ведь Эль-Греко? «Толедо ночью» («Буря над Толедо»)? – так?
           А вот дальше начинается очень непростой, серьезный и, одновременно совершенно ни к чему не обязывающий разговор. (Что-то вроде обсуждения проблем высшей стратегии на прогулке. «А как иначе их еще можно обсуждать!?» – недоумевал, что ли, Клаузевиц.)
           Тебе нравится «Толедо». – А что значит нравится? Как, почему нравится?

Между нашей натурой – неважно, слабая она или сильная, – и тем, что нам нравится, всегда есть некое сродство, которое лежит в основе нашего образца приятности и красоты. Все, что отвечает этому образцу, нам приятно, будь то напев, дом, речь, стихи, проза, женщина, птицы, деревья, реки, убранство комнат, платье и пр. … есть глубокое сродство между домом и напевом, сотворенными в согласии с этим … образцом, ибо они напоминают его, хотя и дом, и напев сохраняют свою особливость… (Блез Паскаль)

           Паскаля я – по правде говоря – терпеть не могу – не люблю – очень – но он умный был – вот, он, кажется, первый понял, что такое стилистическое пространство, что дом и стихотворение могут быть, по сути, чем-то одним. А еще понимал, что понимать стиль нужно, исходя из человека – что человеку нравится, с чем он сродственен – что стиль, это не какая-то абстракция, которая себе носится над землей, незримая оку – т.е., может быть, конечно, и носится – но исходить надо из человека.
           Вот и изойдем.
           Вот, значит, нравится тебе «Толедо».
           Сродственна тебе эта картина.
           Сродственен тебе этот испанский грек.
           А что он есть?

Эль Греко и бургундская улитка … сами по себе и напрочь лишены какого бы то ни было вкуса, зато они в полной мере наделены – и дарят нам возможность наслаждаться – редчайшей, почти сверхъестественной способностью к "трансцендентной вкусовой мимикрии", то есть свойством впитывать и благодаря собственной безликой пресности идеально сочетаться с любыми привкусами, которые им сообщают, чтобы подать на стол. Оба – и улитка и Эль Греко – служат магическими посредниками, переносчиками всевозможных вкусовых особенностей. И потому, чем бы ни приправлялись жареные улитки или картины Эль Греко, всякий привкус вполне отчетливо обретает в них симфоническое и даже литургическое звучание. … Такой же пресной безликостью, что и ничем не приправленная бургундская улитка, отличается и полностью лишенная малейшей вкусовой индивидуальности живопись Эль Греко. Но зато – и в этом-то весь трюк! – он, как и улитка, наделен уникальным, поразительным даром запечатлевать, доносить до нас, доводить до наивысшей, оргиастической точки любые вкусы и привкусы. … Вот где источник всех его черных и серых тонов с неповторимым привкусом католической веры и металлическим блеском воинствующей души, тот сверхчеснок в форме убывающей луны цвета агонизирующего лорковского серебра. Той самой луны, которая освещает улицы Толедо и бесчисленные мраморные складки и изгибы его Вознесения… (Сальвадор Дали)

           Дали, конечно, еще тот шут гороховый, весь двадцатый век у ковра – но дело он добре знал. Верить ему можно. Впрочем, вот тебе (для доказательства) – тех же щей – ну не то чтобы пожиже – а просто в другой горшок, менее экстравагантный.

Он захотел еще раз воссоздать перед нами те трагические подмостки, на которых он переживал свои мгновенные озарения… Мрак окутывает пейзаж вокруг Толедо, разрывы молний ослепляют нас, истерзанные бурей облака мчатся мимо нас. … С силой первозданной мощи заставляет он нас сопереживать это грандиозное зрелище и ураганом вовлекает нас во внутреннюю бурю своей души. Ибо это одновременно же и сон, измышленный раскаленной его фантазией и воплощенный … сквозь этот пейзажный образ гибели миров… С непогрешимой точностью движений сомнамбулы выписывает Эль Греко молнию и то, как она проскальзывает, обжигая дома, церкви, мосты. Все единичное теряется в этом головокружении зарниц: формы растекаются, расплываясь в беспредметность. Дух до конца покорил материю и превратил природу в образ собственного переживания. Куст на переднем плане взрывается пламенем, в котором сгорает предметность; скала теряет резкость очертаний и жесткость формы, уже не крошится камнями, но приобретает бархатистую текучесть и кажется озаренной светом изнутри. Так растворяется все предметное, становясь грандиозным воплощением внутренних состояний самого Эль Греко. (Гуго Керер)

           Цитаты такие красивые… Даже неудобно, я-то сейчас буду говорить криво, косо – ну да не суть… Значит так. Вот есть некое – совершенно само в себе нейтральное – стилистическое пространство (бургундская улитка). В нем – именно благодаря этой нейтральности – может совмещаться и взаимодействовать несочетаемое. – Как помидоры запивать молоком, и чтоб после поноса не было? А только если нет ни помидоров, ни молока, а только их вкус, и бургундская улитка. – А как сочетаться могут Рафаэль и Грюневальд? А никак, или только так (Эль Греко). – А Мандельштам и Блок?
           А зачем это нужно? – Зачем? – а чтобы куст пламенем взрывался (неопалимей всякой купины), чтобы камни лихорадило, чтобы каждый шаг был верен свету, чтобы дом стоял на взлете, а не на склоне холма. – Но этого-то и нет! – взлета, преображения, вознесения – у НАС (это я и о себе,любимом) – НЕТ. –
                                 Все, казалось бы, для этого есть – и понимание – и технология – и внутреннее пространство – и внутреннее сродство – а взлета нет (почему так, это уже совсем другой разговор). – А вместо взлета есть шаркающее ковылянье в туннеле. Потеря смысла. Потеря самого себя. Потеря того и этого света.