* * *
Сами себе аплодируйте крыльями, птицы!
Город проводит вас в странствие, тысячелицый.
К югу, ребята! Довольно бесцельно носиться
В небе столицы!
Сонмы дерев, как неделю не бритые спички
Машут ветвями вослед : «До свидания, птички!
Преодолейте, любезные: тучки; кавычки;
Силу привычки».
Перелетая гурьбой за урез горизонта,
Что же вы ищите, шустрые? Бунта ли? Понта?
Не удивлюсь, если попросту воздуха: он-то
И разряжён так,
Чтобы впустить и вместить вас. Так будьте же скоры,
Будьте смелы, поглощая равнины и горы,
Пусть пощадят вас стихии и винтомоторы,
Сети и своры.
Вы-то летаете вольно, а мы, не в пример вам,
Разве что в адских машинах, подобны консервам,
А на земле мы рабы своим грусти и нервам
Как в Круге первом.
Род человеческий, занят своим аты-батом,
Кесарь, рожденный елозить завидуй пернатым!
Это они, а не мы, воспаряют к пенатам
Белым, кудлатым.
* * *
очнись на востоке, беспечный гайдзин,
отведай сакэ, обездоль апельсин
и вторгнись, как в задницу клизма
в безмозглую бездну буддизма.
стань лучше и чище процентов на дцать,
учись отрицать и на цитре бряцать,
пой мантры на весь околоток,
и пяткой лупи в подбородок.
частушку на танка сменяй, самурай,
от фудзи фигей и от гейш угорай,
в тени отцветающей сливы
черти иероглиф «пошли вы».
освой караоке, сёппуку и го,
поскольку без этих вещей нелегко
найти, матерясь, по компасу
матёрую аматерасу.
плыви, зарекись от тюрьмы и сумо,
и коль просветленье не грянет само
прячь в жёлтое море концы, трус,
и съешь обездоленный цитрус,
усни и проснись в нашей дивной стране,
где я эти строки пишу при луне,
где васи, и маши, и вани
давно обитают в нирване...
* * *
Как буги вьюги жгло!
Как изгородь ломало!
Как иссекло стекло!
Иссякло. Доиграло.
Пурга несла пургу
на людоедской мове,
а нынче ни гугу:
спеклась на полуслове.
Прохожий, что дубел,
теперь бредёт, развязен.
Башмак его не бел,
а чёрен, хлюпок, грязен.
Где злость? Где трубный звук?
Где чистота и ярость?
такая юнь вокруг,
а будто старость.
* * *
Умер виршеплёт, вернее, отмер:
попусту то сохло, то лилось.
Слово одинокое на отмель
выскочит и сдохнет, как лосось.
Человек меняет лёт на гнёт.
Абсолютный слух сменяет сплетней.
Складывает крылья и идёт:
некрасивый, тридцатитрёхлетний.
Живы ли икринки в иле, или
нету жизни в жанре низовом?
Муха копошится в рыбьей гнили:
точка черная на розовом.
Моисей
ракита системы «гори-говори»
коптит на горе, распадаясь на три.
пред ней, исчезающе мал, человечек.
цикада звенит, как высотный разведчик.
и голос вещает куста изнутри.
другая эпоха, другая гора,
но та же цикада и та же жара.
опять человечек, и голос знакомый,
и он говорит о завете, законе...
но после сечёт на манер топора:
«лишь пепел в печах и вагоны волос
(иосиф некрасофф, «мороз холокос»),
лишь грохот погромов в местах незнакомых,
лишь лёт насекомых и звон ни по ком их
таков Мой ответ на твой скрытый вопрос».
пылали костры и светились шатры,
а мал-человек возвратился с горы.
он думал: «как жаль их!» вздымая скрижали,
и что-то втирал о счастливом финале,
а люди балдели от этой муры.
Одуванчик
Белесый дождь горизонтальный
Из одуванчиковых пор.
Смотри же на полет летальный,
Задув пушистого в упор.
Мы тоже станем лысы, дряблы,
Цветка весеннего итог.
Дожить хотя до октября бы,
Когда и нас рассеет бог.
И нет нам вёсен про запас, но
Я не жалею, что умру,
Поскольку видел, как прекрасно
И ясно семя на ветру.
* * *
слабо ли в райские врата,
не причинив себе вреда?
дух оперировать без боли
слабо ли?
слабо, витийствуя рожать?
о братстве петь из-под ножа?
фабриковать, вскрывая вены
катрены
о смысле сущего? слабо в
двух пулях выразить любовь,
сказать, мол, верю и надеюсь,
прицелясь?
слабо не обломать перо,
построчно потроша нутро,
дословно на сибирь, меся грязь,
ссылаясь
источник счастья и обид,
что столь же чист, сколь ядовит?
короче говоря, слабо ли
на воле?
любимая, прости меня:
и жить без этого огня
невыносимо, и, тем паче,
иначе.
я сам себя загнал, засим
я сам себе невыносим,
и чудо лишь тебе, постылый,
под силу...
Крит
ветер, бей в берега, поднимай на крыло,
умыкай инженера усталого,
чтоб критяне, толпясь, разевали хлебло
на кидалово, глянь-ка, дедалово.
не астерий, а именно это: обло
и лаяй механизм, порождающий зло,
что любого икара до талова,
в состояние жидкого олова,
даже боги не ровня с бескрылой толпой
в генерации зла, если над головой
гордый профиль свободнонесущий.
улетай же, старик, и себя не вини,
будь такой же, как я в свои лучшие дни:
распонтованный, борзый, не ссущий.
* * *
ну-ка, память моя, кругом.
предъяви ее, ту, по ком
умирал, лаская
что посмел бы назвать соском,
если б не было то звонком
на воротах рая.
ту, которую всю, везде,
и в ромашках, и в резеде,
и пестом, и дланью
оживи ее, ту, мою,
о которой всё думаю
даже без сознанья.
от которой сводило пах,
от которой сам воздух пах
спермацетом, миррой,
ту, которую на руках,
ту, что нынче пою в стихах
о, реанимируй.
ну и пусть хоть слагай, хоть вой
что из прошлого ни ногой
та, одна на землю,
облик, ощупь, дыханье, вкус
воскреси. растворяюсь, вьюсь,
истекаю, внемля.
* * *
Оседая, я крикнул: «Бежи!»,
что подразумевало: «Немедля,
беглый взгляд на оседлую жизнь
бросив, двигай отсюда, земеля.
Свою молодость, жимолость жил
расстреляв из пращи ли, пищали,
оседаю, как будто не жил
прощевай же, парнишка прыщавый.
Оставайся хоть ты молодым,
никогда не сыграющим в ящик,
я запомню тебя таковым
без грядущего, но настоящим».
* * *
Метемпсихованный, битая аватара,
Жертва солнечного удара и лунного перегара,
Членовредитель, неумных детей родитель,
Пастух разведенок, подонок, небокоптитель,
Преданный зритель и никогда не автор
С тайной тревогой вглядывается в завтра.
Это не сила, это, от силы, слабость,
Просто душа носилась, верней, слонялась
По алфавиту донизу, до э-ю-я,
И по-стрекозьи, до верхнего «до» июля,
Да позабылась прелесть пути кривого,
Вот и жим-жим теперь. Хочет начать ab ovo.
Жидкого монгольфьера возьми в баллонах,
Бахни за тех, чья вера рубить бабло, нах:
Им ли с тобой сидеть, оседлавши крышу,
С тайной тревогой, как сказано было выше?
Им ли желать себе паровозных топок,
Чтобы хоть дымом на воздух, в эфир, в оффтопик?
Коли нечем крыть, чем не повод рубить канаты,
Утекая в место, где предки лежат, брадаты?
Как Господь хипповал, а потом наповал, бедняга,
Так и ты замыкай, оставляй самый кайф, бумага,
Ибо кто ты есть, как не лист, отлетевший с крыши,
На котором, пока летишь, наконец напишут...
* * *
Идет слепой, как дождь идет слепой,
С протянутой в грядущее рукой,
Нащупывая в ранящем грядущем,
Куда идет невидящий идущий.
Стучит клюка, как дождь, стучит клюка,
Во мраке растворяется рука,
И в этот час ночной слепому равен
Любой из тех, кто на глаза исправен.
Слепой уходит, слепотой храним,
И мысль о нем уходит вслед за ним,
Потом приходит вновь и остается,
Постылая, как жизнь на дне колодца...
* * *
Как причинное место
Оголяя прием,
По дороге из детства
Да в родной чернозем,
Через яростный вереск
Пробиваясь на свет,
Словно рыба на нерест
Промелькнула, и нет
Все, что было под кожей,
Передам по рядам,
Но вот это, похоже,
Никому не отдам:
Этот флюоресцентный
Глаз-алмаз в небесах
Несомненную ценность
Для сказавшего ах,
Этот даже не голос
Хронос, взятый внаем,
Полоскавший мне полость
Первосортным сырьем,
Этот промысел смысла,
Исчисленье числа
С вящей помощью дышла,
Коромысла, весла.
Вот работа для плуга
Я ль не плуг твой, Господь?
Ради воздуха, духа
Резать землю и плоть,
Быть, покуда не лягу
И легка борозда,
И трудом, и трудягой,
И орудьем труда.
* * *
Находящийся на волоске
опохмелом скрипит по тоске,
и врывается в этот анапест
почерк Севера мглист и разлапист.
Путь земной прочертив буквой «Г»,
ты бытуешь в кромешной тайге,
Мефистофелю Фауст-патрону
и свою доверяя персону.
Ты штудировал жизнь по слогам,
препарировал шелест и гам,
но теперь понимаешь, биолог:
век опалых иголок недолог.
Бросив жить, что теперь возопит
отучившийся шпарить пиит?
Что звучит в нерифмованном, белом
крике кречета оторопелом?
Стадо пастырям, ниву жнецам.
А тебе остаешься ты сам.
Чем темнее на сердце, тем ниже
и темнее твой стиль. Так темни же.