Посвящается моему сыну Леониду

 

 

 

...Naviga-re necesse est — плавать по морю необходимо.

 

           Белое море.
           Уже от самого названия веет чем-то далëким, суровым. Произнесу эти слова торжественно — и будто холодная сыпь солëной морской волны обдаст с головой.
           Туда, на северные острова, поехал я в начале ноября со своим приятелем Сергеем Буровым на лосиную охоту.

           В Беломорье все мужики «морехо'цци». Вот к одному из них, Савве Никитичу Некрасову, в Колежму, мы и отправились.
           Сергей в двух словах объяснил:
           — Савка — мой очень хороший давний друг. Истый помор. Моряк. Горлопан. Они все горлопаны из-за этого моря — его ведь перекричать надо. К Савве приезжаешь, чувствуешь, он тебе рад. В душе у человека никаких тëмных закутков. Да там по-другому и нельзя. Сама природа к этому обязывает.

           Колежма — старинный посëлок на берегу Онежской губы Белого моря.
           Ещë при Иване Грозном перешли колежемские земли вместе с рыбными ловицами и соляными варницами в собственность Соловецкого монастыря.
           Приехали мы под утро. Был отлив.
           Вода ушла, обнажив размашистые отмели и бугристые острова из жëлтого песка. Мотобот у причала оказался на суше. Лежат на боку лодки, стоявшие в прилив на якорях, — вода суха' — ку'йпога.
           Я поднялся на гле'день.
           Внизу рубленые дома, ба'енки, ломаные линии изгородей из кольев, деревянные гати-мостовые, а дальше к горизонту — пустынная гряда холмов и почти плоская тундровая равнина.
           И запах здесь держится иной — пахнет ка'рбасами, просмоленными их бортами.
           Стоит дух влажного песка, мха, сетей и рыбы.
           Действительно есть какая-то сила в этих домах, в этой природе, которая делает Север ни на что не похожим...

           Савву Никитича я представлял себе как раз таким: лет сорока, чуть выше среднего роста, крепкий, соломенные волосы, пшеничные усы, открытая улыбка.
           Увидев Сергея, он шагнул навстречу, широко развëл огромные ручищи и крепко о'бнял.
           — О, Чернобровый приехал!

 

 

           ***

 

           На следующий день, когда мы остались с Буровым вдвоëм, я не утерпел:
           — Сергей, а почему он тебя «чернобровым» назвал?
           — У меня отец Чернобровый был, и от отца это прозвище перешло ко мне. Здесь никого по имени не зовут. У самого Савки прозвище Капитан.

           Отчаливать мы решили в момент, когда силы прилива и отлива уравновешиваются, — матëра вода «стоит». В это время Луна, ровно сказочный гигант, после выдоха ненадолго замирает перед тем, как вновь глубоко вдохнуть морем.

           Но до этого у Савки было ëще одно важное дело. Василий Шумов, сосед, попросил у него накануне мотоцикл. Он — в ответ: «Я тебе дам, но токо верни не по частям». —
           «Савв, в восемь часов — пригоню под окно».
           Но ни в восемь утра, ни в восемь вечера мотоцикл не появился.
           — Пора'то хоцю' Ваську увидеть, набеду' об ëм скуця'ю, — мечтательно произнëс Савва.

           Ну, у поморов и речь...
           Для постороннего уха не сразу понятная: «Гово'ря одна, да разны погово'рушки».

           Дома Васи не было. Савва Никитич пошëл искать. Я увязался за компанию.
           Одно беспокоило: как я с ним буду общаться?
           Он же толкует не по-русски.

           Центральная поселковая улица круто сворачивала. Мы вышли из-за поворота. Впереди прямой участок дороги. Идут люди. Кто в магазин, кто куда. Женщины, детишки. День в разгаре.
           Савва увлечëнно рассказывает мне что-то.
           И вдруг — раз! Тишина. Замолчал. Остановился как вкопанный.
           Чего это он? Весь напружинился, глаза устремились в одну точку, не моргает. Губами шевелит, но не молится. Проследил за его взглядом: на мостике, метров триста от нас, какой-то мужик. Может, Васька?
           Савва набрал полные легкие воздуха и силой выплеснул:
           — ...ыблядок!
           А я-то боялся, что он русского не знает.
           — Утоплю, с-суку!!!

           Маты осколочными минами летели через весь посëлок по навесной траектории и кучно ложились рядом с Васькой. Смотрю, тот заметался на мостике.

           Неотвратимо, как Судный Час, Савва приблизился к нему.
           — По ка'льи-то те вот жарну щас!
           Перед носом у Васьки — сурдопереводом — образовался бесформенный кулак размером с детский футбольный мяч.
           Мужичонка в ответ лишь шумно сопел и чесал лысину. Голова и плечи его непроизвольно подëргивались, не давая возможности и нам толком сосредоточиться. В том месте, куда он поглядывал, из-под воды торчал никелированный руль мотоцикла.
           Наконец, заикаясь, Васька попытался выстроить речь в свою защиту.
           — Ввввы-в...
           Лицо от натуги сделалось пунцовым. Я стал ему помогать, подсказывая слова. Он, вконец разволновавшись, обречëнно махнул рукой и замолчал.
           Тик заметно усилился.
           — Поди'-ко скоре проць, а то застëгану.

           Поостыв, Савка развернулся и побрëл к дому. Проходя берегом, он залюбовался сверкающей на солнце водной гладью:
           — Море-то как лëшшицце.

           Нам пора было собираться и выходить.

           Савва Никитич оделся по уму: оплецу'ха — поморская шапка-ушанка с длинными до плеч ушами; луза'н, надеваемый через голову, с большими карманами на животе и спине; бу'ксы — непромокаемые, пропитанные жиром рыбацкие штаны.
           Наши с Сергеем ватники больше смахивали на сухопутную амуницию.

           Карбас, на котором мы собирались идти в море, Савва перегнал к бранице — расчищенному месту на лодочной пристани, куда стаскивают груз.
           Поклажи набралось прилично, но и лодка большая, надëжная, с дизельным стационарным двигателем-двадцаткой.
           — Мало, кто сейчас умеет ладить такие. А Савва в этом деле — «жех»! — опытный, знающий своë дело мастер. В старину поморы на таких судах, за два — три месяца плавания доходили до Новой Земли: «Лодка не ка'нет, не лягу'цця, да не опру'жлива — дак и доро'дно быват». Во как!

           Пока Сергей вычерпывал пли'цей воду из карбаса, я сел за вëсла.
           Савка готовил к запуску дизель и капитанствовал:
           — Грени'-ко ишша мале'нько.
           Я сделал ëще ряд энергичных гребков и вывел лодку с мели.
           Мотор заработал и, монотонно бурча, стал уводить нас в открытое море.

           Сергей долгим взглядом проводил пристань:
           — «Аго'й!» — Прощай! — говорили в старину моряки земле.
           Савва трижды перекрестился.
           — Никитич, — усмехнулся я, — небось, и без крестного знамения обойдемся.
           — Кто в море не хаживал — Богу не ма'ливался, — произнëс он и надолго замолчал.

           Курс взяли на север: где-то там пролив Горло соединяет Белое море с Баренцевым. Затем повернули к востоку. Мы угадали в погодье: нежно светило солнце, щëки пощипывал лëгкий «сланец», вода была кротка'.

           Часа четыре шли на полном ходу.
           Вдоль Поморского берега, как Млечный Путь, вытянулись острова.

           — Остановимся на Мягострове. Он, пожалуй, самый крупный в Онежских шхерах: двенадцать километров из края в край. Вон тот, — впереди по курсу.
           — А откуда такое название? — поинтересовался я у Сергея.
           — Одни считают, от карельского «мяги» пошло. Гора, значит. Но я так не думаю. Очень тяжëлый остров: болотья — скалы, болотья — скалы. Три дня ходьбы по нашей тайге легче, чем полдня тут. Нет ни дорожек, ни тропинок. Звериные только тропы да багульник по колено. Грузно бродить. Через каждые сто метров нужно останавливаться и отдыхать. А есть места такие топкие... Я один раз решил сократить путь и выйти к взморью напрямик, побыстрее. Думаю, раз зверь ходит, и я пройду. От берëзы к берëзе прыгал, пока они вместе со мной в жижу не начали уходить. Одним словом Мягостров — мягкий.

           Пролив Железные ворота, отделяющий Мягостров от материка, мелководен. Опасно держать напрямую. Поэтому заходили к острову с восточного берега. Он более приглуб, чем остальные.
           Савка указал место высадки.
           Издали я увидел избушку и рядом высокий крест. Сергей пояснил:
           — Крест «на добычу» — чтобы рыба лучше ловилась.

           Сначала с кормы, потом с носа мы зачалили лодку двумя якорями.
           Раскатали голенища болотных сапог. Сошли в воду.
           Савва первым делом подошëл к обветренному сосновому кресту и трижды перекрестился с поклоном.
           — Думаешь, поможет? — осклабился я.
           — Зря ты так, — упрекнул меня Сергей, — тоня' — место святое. Приходить сюда надо с чистой душой. В сенях гости по традиции говорят: «Господи, благослови!» Хозяин отвечает: «Аминь!» И только потом входят в избу. А не с шуточками...
           Савка отмолчался. Он, словно здороваясь, любовно погладил ладонью шершавую, поверхность креста.

           Перетаскали вещи в избушку — тëмную, приземистую. Заходишь — низко кланяешься. У порога печка-буржуйка. Рядом и'стопель — запас сухих дров. У махонького оконца стол. Раскидистые щедрые полати. Пока обживались, стемнело.

 

 

              ***

 

           ...Неделю охотимся.
           Каждый день зверя видим — взять не можем.
           Савва предложил:
           — Попробуем на Маникострове. Там, если лось зашедший, его легче брать.

           Утром мы переехали. Остров маленький: можно организовать загон. При этом я остался на номере, а Сергей с Саввой отправились кромкой берега в обход и оттуда, с подветренной стороны, решили шумнуть. Если зверь в окладе, непременно вывалит на меня.

           Я едва перевалил взгорок: открытое болото с редкими сосëнками, а краем невысокий, в мой рост, чапыжник. Место хорошее. Лоси, как стронешь их с лëжки, любят закрайком леса уходить.
           Слышу выстрел погонщиков. Начали ход. Я снял карабин с предохранителя. Жду.
           Стою не шевелюсь. Не курю. Дышу через раз.
           Морозец подсушил почву и кустарник. На болоте ледяная корка. Жëсткая погода: за версту шорох слышно. Ветер слегка подтягивает от меня. Потрескивание веток! Может, показалось? Нет, ещë раз треснуло. Над молодым подлеском плывут рога. Бычара! Самого не вижу пока. Остановился, крутит головой: прислушивается, принюхивается, осторожничает. Опять тронулся. Прямо сюда...
           Волнительная дрожь по телу.
           Плавно поднимаю карабин. Вглядываюсь в оптику. Вот это рога... Борода. Ноздри раздуваются. Вышел на чисти?нку. Великан! В пол-оборота повернулся ко мне. Нащупываю перекрестием прицела точку под левой лопаткой. Без рывков, плавно, спускаю курок.
           Выстрел!
           Бык в агонии прыгнул, не разбирая пути. Рывок. Ещë один. Ноги непослушно подкосились, и он рухнул глыбой на землю.
           Захрипел.

           Я с гордостью, всей грудью, выдохнул:
           — Е-е-есть!
           Ловко мы его.
           Закинув карабин за плечо, пошëл к зверю. Лежит неподвижно, но, кто его знает... Лучше подходить со спины, а то, уже умирая, может копытищем гальну'ть: как картонную коробку, насквозь пробьëт.
           Кровь нужно пустить, пока не остыла.
           Уверено перерезаю горло. (Нож остро наточен: лезвие ещë в Колежме, перед самым выходом, правил.) Бордовый фонтан из шеи сначала хлынул, затем сник. Кровь, крупными каплями зрелой брусники окропляя седую бороду, уносила остатки жизни лесного великана.
           Величавые размашистые рога, которыми короновали хозяина острова, теперь касались белого багульника. Гармония, веками создаваемая, была нарушена одним выстрелом.
           Странно, привычного чувства азарта и радости я не испытывал.

           Наступила тишина. Ветер стих. Мне на миг показалось, что вся природа замерла.
           Сверху раздался скрипучий, хриплый крик.
           Задрал голову: надо мной чëрной тенью пролетал ворон.

           Подтянулись мужики. Сергей крепко пожал мне руку:
           — Могучий зверь. Молодец!
           Савва Никитич угрюмо молчал.
           — Ты чего, — спросил я, заметив, как он переменился в лице.
           — Это не просто лось. Не надо было его стрелять. Плохой знак. Зря я вас сюда привëл...

           В гнетущем безмолвии освежевали шкуру, разделали мясо. Голову с огромными, тяжëлыми рогами в двенадцать отростков я взял себе трофеем.

           Выходим к берегу, выносим тушу и вещи, смотрим: карбас-то нам не достать. Качается на волнах: до него метров тридцать, а, может, и того не будет. Вода поднялась. Высоты сапог не хватает.

           Савва растерянно произнëс:
           — Чертовщина какая-то! Не могла вода за два часа так подняться.

           Нужно раздеваться и вброд. Но ветер... Северный ветер, осень.
           Хотя мне и раньше, как раз в эту пору, доводилось подбирать кряковых вплавь. Дело привычное. Я бодро заверил мужиков:
           — Сейчас достану.
           Сергей категорично:
           — Не дури! Это море. Руку в воду опустишь — жжëт во всю силу, а ты вброд... Морская вода — рассол. Уже давно минус, а она всë не замерзает. Пресные заводи, волохни'цы, давно во льду, а тут волны плещутся. Мы-то с Савкой мëрзлым морем учëные. Давай останемся до утра. Заночуем. Изба есть и на этом острове. Мяса вдоволь. Чай с собой. Чего ещë надо? Хлеба только нет и соли.

           Я разгорячëнно перетаптываюсь на месте, слушаю, а сам на лодку поглядываю, примеряюсь. Бравый, после удачного выстрела.
           — Не, ночевать будем на старом месте. Выпьем, добычу отметим.
           Савва, в отчаянии:
           — Саня, не бара'кай! — И обращаясь к Сергею: — Он не ба'рдат ницëво. Му'ниди отморозит себе и всë.

           Показно' снимаю шапку, куртку, рубаху. Разуваюсь. Одежду аккуратно вешаю на борт выброшенного штормом разбитого баркаса.
           Савка вслед:
           — Ты хоть одëжу возьми, над головой неси. Заскочишь в лодку — оболока'йся живей!
           Я хотел посмеяться, но отчего-то не стал. «Ладно, — думаю, — возьму. Не велик груз». Самому в душе озорно. Вот тебе и поморы: моря боятся.

           Ветер крепчает, пронизывает.
           Кожа превращается в мелкую кухонную тëрку.
           Не мешкая, подхожу к воде. Делаю шаг.
           — ë-ëë-о! В-в-вот этта д-аа...
           Зря полез. Если бы не мужики, вернулся бы. Но я чувствую на себе пытливые взгляды, которые вилами упираются мне в спину.

           Нащупывая опору, по склизкому от водорослей и тины каменистому дну, я едва-едва, продвигаюсь к лодке. Ноги жжëт, как серной кислотой. Мëрзлый рассол, поднимаясь выше и выше, острой бритвой полосует кожу.
           Вот, чëрт, дëрнул!
           Пробую ступать быстрее. Не м-мм-мог-г-гу... Зубы лихорадочно отстукивают дробь, своим клацаньем перебивая шумное прерывистое дыхание.
           Студëная вода подступает к груди.

           — Не могли лодку нормально поставить! Мореходы долбанные...

           Я, словно в бреду, дотягиваюсь до просмоленного борта.
           Запрыгиваю.
           Мокрое тело на морозном ветру, кажется, вспыхнет сейчас.
           Одежда ремнëм перетянута. Непослушными пальцами пытаюсь ослабить узел. Не хватает силы хлястик дд-дëрнуть...
           Наконец-то!

           Успеваю заметить, что мой «меньшой брат» спрятался с головой, как черепаха в панцирь. Скорей одеваться! Сперва — брюки. Учили нас так: «Сам погибай, а товарища выручай!» На сырые ноги натягиваю ватные штаны — не лезут. Липнут к ногам. Наконец нацепил и — хлоп! — падаю на дно карбаса, от ветра кроюсь. Лëжа одеваю рубаху. Затем куртку.
           Куртка и штаны — моë спасание!
           С благодарностью вспоминаю Савву... но, будто опасаясь быть уличëнным в доброте, отгоняю эту думку прочь.

           Обезумев от холода, стараюсь не унять дрожь, а наоборот, усилить еë, согреваясь при этом. Пробую себя ущипнуть: тело не чувствует новой боли. Оно онемело от боли той. Крепко стискиваю зубы и глухо рычу.

           Понимая моë состояние, меня не понукают. Не задают вопросов. Не острят.
           Встаю. Выбираю якоря. Несколько сильных гребков — и упираюсь в берег. Смотрю, мужики запаливают костëр.
           Не глядя им в глаза, прошу подать портянки и сапоги. Озябшими руками обматываю ступни «ноговицой» и обуваюсь.

           Ветхий, отслуживший свой век баркас, уже пылает.
           Савка зовëт:
           — Иди ближе к огню-то. Грейся.
           Я молча подхожу к костру с подветренной стороны. Языки пламени и дым ударяются в меня. Искры пригоршнями звëзд летят на ватные брюки и фуфайку.
           Коленям становится горячо. Отступаю на шаг. И здесь жар обнял.
           Отодвигаюсь ещë дальше. Присаживаюсь на корточки. Замëрзшие пряди волос на голове оттаивают. Дым щиплет глаза. Я довольно жмурюсь.

           Вдоль горизонта растянулась длинная полоса зари, предвещая перемену погоды.
           Савка залил огнище. Обугленные чëрные рëбра бота ворчливо зашипели.

           Когда причалили к Мягострову, солнце спряталось глубоко за горизонт.
           — Т'емëнь-то кака!
           На ощупь добрались до избушки. Зажгли керосиновую лампу.
           — Попе'рьво скиныва'й скоре' мо'кру рубаху.
           Я переоделся.
           Шерстяной, ручной вязки, тëплый свитер с глухим воротом приятно покалывал.
           Достали самогон. Разлили по кружкам. Нарезали ломтиками сало. Выпили.
           Кровь пошла по кругу, согревая.
           Заранее припасëнная лучина и «берëсто» быстро занялись. Спустя минуту поленья облизывал алыми языками огонь. Дрова «запле'ли». В трубе довольно загудело.

           Сергей стал готовить на ужин сырую вырезку. Я никогда не ел прежде сырого мяса и оттого лишь с подозрением наблюдал.
           Он, между тем, нарезал лосятину мелкими кусками. Сложил в миску. Сжав в кулаке, выдавил до капли лимон. Нашинковал крупную луковицу. Щедро посыпал душистым чëрным перцем и каменной, грубого помола, солью.
           — Ты, ужа', излиху-то не сыпь, — предупредил Савка.
           Не отвлекаясь, Сергей принялся разминать пальцами густо-красные кубики лосятины, жамкать, тормошить их. Мясо приобрело бурый оттенок.
           Яство выдержали на холоде. Дали дойти соком.

           Самогон потихоньку делал своë дело, и я уже с интересом поглядывал на эту «сыромятину». В желудке требовательно посасывало.
           Сели вечерять.

           Старинная охотничья изба.
           Снаружи — шум ветра, приглушëнный плеск волн, стынь, а внутри — тепло...
           О чëм-то потрескивают поленья в печи. Флегматичным лепестком повис огонëк на фитиле. По кружкам разлита оло?вина. Сырое звериное мясо на закуску. Неспешные разговоры. Палëшка, запечëнная в золе. Горячий сладкий чай.
           Всë это — награда за тяжëлый день.

           — Ну, расскажи, как ты тогда? — поинтересовался Сергей.
           — Чуть не умер...
           — Ещë бы! Не зря на поморской иконе «Страшный суд» ад изображëн Студëным морем.
           — Ты есюды спать повались, ближе к печи.

           Ночью меня стало лихорадить.
           Я натянул всю свободную одежду и укрылся с головой. Нагрелся. Вспотел. Поднялась температура. Сильный жар смешал сон и явь.

           Кровь.
           Лезвие ножа.
           Хриплый крик ворона, призывающего: «Ка-ара! Ка-ара! Ка-ара!»
           Яркий свет.
           Копыто лося, пробивающее мне грудь.
           И острая боль...

           Я открыл глаза. Пот крупными каплями стекал по лицу. Горячка усилилась.
           За окном серело. А полагал, не дождусь утра...

           Савка вышел на улицу «вы'ветрицце» и, справив нужду, вернулся.
           — Ветру выпало много. Нельзя идти. Ждать надо. Вона-ка боры каки на мори.

           Три дня бушует Белое море. Никак погода не может угомониться. Валы морского прибоя, напоминающие непрерывно закручивающуюся спираль, набегают один за другим. Страшный шторм упал. Три дня каждое утро я слышу его рëв, смотрю в окно и вижу всë одно и то же: свинцовое небо, белые гребни волн до самого горизонта, пустынный берег. В небе висит бусовая серая мгла с мелким затяжным дождëм.

           Мне становилось всë хуже.
           Надо возвращаться домой. Хоть как...

           Шторм, вроде, стал утихать.
           Мы уложили ружья, вещи и рубленую тушу в лодку. Поверх всего — лосиную голову с рогами. Можно отправляться. Быстро отчалили, а ветер поднялся с новой силой.

           Карбас ставит дыбом, чуть ли не на корму. Нас маслает вовсю.
           Десяти минут не прошло, а вся одежда моя уже сырая насквозь. Забившись в нос, я уцепился двумя руками, чтобы только не выпасть за борт.

           И тут я почувствовал на себе чей-то пронзительный взор. Лосиная голова... Жëсткий, мстительный взгляд.

           Когда проходили узким местом, нас сильно кинуло на камень. Борт подломился.
           Всë-таки лягнул!

           Сергей и до этого не успевал вычерпывать воду, а теперь дела и вовсе пошли плохо.

           — Вто'ра, — сумрачно произнëс Савка.
           — Беда...

           Волны, точно отцепившись, лютовали.
           Я с тихим ужасом наблюдал, как поднимается по сапогам студëный рассол и, словно язычник, заклинал Белое Море спасти нас...

           И тут, в радуге брызг, я увидел Савву.

           Он стоит за штурвалом, всматриваясь в солëную промозглую морось.
           Сильный. Надëжный. Невозмутимый.
           Высокая волна, ударившись с ходу в дюжую грудь, как в гранитный утëс, осыпается пыльëм.
           Нет в его глазах страха.

           Он уважает Море, но оно Само на посылках. Не Морю решать: жизнь или студëный ад.
           Судьбу определят Высшая Сила.
           И сейчас общая мера содеянного добра и зла — на весах.

 

              п. Колежма, 2007 г.