На вершине

           Странное это занятие — гулять по развалинам города, получая от этого, пусть и горькое, пусть и тягучее, но все-таки удовольствие. Что-то есть в этом изначально неправильное. В качестве извинения можно лишь сослаться на древность этих камней. Неправильный вид торчащих из земли остатков стен делает их скорее похожими на результат игры случайных сил стихии, чем на плод труда человеческих рук. Никак не верится, что, например, в этой маленькой нише, укрытой от дождя каменным навесом, некогда гнездилось тело человека. Что человек этот рождался среди этих камней, рос, уходил куда-то далеко-далеко покорять свирепых варваров, а потом, много лет спустя возвращался в свой родной городишко, растил виноград и детей, пас овец на склонах холмов, и так продолжалось несколько веков.

           Время основания Тусколума относят примерно к первому веку нашей эры. Расположился он на двух ровных площадках, уступом примыкающих одна к другой на самой вершине горы. Лучше всего сохранился театр и несколько расположенных рядом построек, которые освободили от земли археологи. Каменные сиденья форума полусферой опускаются к маленькой площадке для ораторов, а у верхнего края этой чаши лежат на боку несколько фрагментов от колонн базилики.

           От остальных построек древнего города остались лишь рассеянные в беспорядке обломки, иногда на пару метров вросшие в склоны, подобно скалам. Увитые плющом, спрятавшиеся между дубов и каштанов, они воспринимаются как естественное дополнение пейзажа. Дорога, сложенная из огромных булыжников пересекает весь город, и от нее разбегаются сотни тропинок, выбирая направление по собственной прихоти.

           На вершине горы уже в наше время установлен высокий крест из металлических труб. Перекладина его, возвышающаяся метров на пять, далеко видна со склонов. От подножия этого креста открывается взгляду почти необозримая перспектива. Несколько вилл на склоне, чьи стены выглядывают из-под дубовых крон, и песочного цвета город, умостившийся у подножия. А чуть дальше, километрах в двадцати отсюда, начинаются высотки спальных районов Рима. (Если рано утром отправиться пешком с этой вершины, то можно рассчитывать пообедать в одном из кафе в центре столицы, расположившись за столиком на тротуаре, где-нибудь у перекрестка всех дорог.) А еще дальше, в ясную погоду у горизонта можно увидеть сверкающую выгнутую полосу — это солнечные лучи отражаются в море.

           На противоположную от креста часть горы несут от автостоянки своих зачехленных птиц планеристы. Постоянно дующий здесь ветер распахивает полы куртки и заставляет жмуриться и склонять голову. И радиоуправляемые пластиковые аисты, распахнув белые крылья, выписывают широкие плавные петли в небе ни чем не хуже, чем его пернатые обитатели. А опустив взгляд с небес на землю, увидишь, как прямо из-под ног круто уходит вниз зеленый травянистый склон, лишь местами тронутый бородавками высохших папоротников. И склон противоположной горы, поросший дубом, сейчас безлиственный и поэтому какой-то буро-замшевый, чуть размытый, так же резко уходит вверх. Темная вершина напротив кажется такой близкой, но если проследить взглядом возможный путь к ней, то становится жалко пешехода, который рискнул бы на такой подвиг преодоления.

           Откуда-то слева из лощины между двух гор выплывают полсотни пушистых шариков — отара овец. Направляют ее две овчарки, мчащиеся по крутой дуге, но лай их не слышен, скраденный расстоянием. А справа далеко внизу полого уходит вдаль темно-зеленый ковер, на котором белесая дымка не дает различить отдельные растения и постройки. И лишь чуть наискосок отпечатался в ней серебряный волос автострады. И совсем далеко, словно призраки, иногда появляются в облаках несколько белых вершин.

           От вершины горы спускаются серпантином две дороги: налево пойдешь — в Гроттаферрата попадешь, направо пойдешь — во Фраскати придешь. Гроттаферрата спрятала историю своего происхождения в своем названии: грот, забранный железной решеткой. Спрятала где-то во временах Нерона, да так хорошо, что и сама ее позабыла, и ныне городок привлекает туристов средневековым монастырем.

           Крепостная стена толщиной метра три, с узкими бойницами для лучников, окружает широкий двор с памятником святому и несколько построек. Главный храм скорее напоминает какой-то странный мавританский замок. С квадратной желтой колокольней и невысоким и плоским зданием церкви. Аббатство сан Поло было основано еще до разделения церкви на православную и католическую, и внутреннее убранство храма сочетает в себе приметы обеих ветвей христианства. Со скамьями для верующих, с иконами и скульптурой, с византийской роскошью алтаря. Под пение хора совершают службу священники в пышных расшитых золотом белых одеждах.

           На центральной улице, начинающейся прямо от ворот аббатства, по причине карнавала расположилась пестрая мелочная торговля. Вы можете отыскать на этих лотках все что угодно, от чугунного утюга, разогреваемого углями, и красного значка с надписью СССР, до японского черного жемчуга и поддельных античных статуэток. Над шумом и гамом висит густой аромат кофе, а на тротуаре скрипка и мандолина вытворяют какие-то невозможные чудеса: вот такая она, Гроттаферрата — усердно молящаяся и безалаберно торгующая.

           Фраскати: торжественная его центральная площадь, с высокой стелой и фонтаном, с уходящим вверх и упирающимся в большой желтый замок, парком. Это замок настоящего принца, и дело не в том, что он принц — здесь каждый второй по праву считает себя потомком древнего рода, а дело в том, что далеко не каждый здешний принц может позволить себе такой замок. А в двух шагах от этой площади начинается город из сказки о золотом ключике. Во все стороны вихляют каблучки булыжных улочек, по которым с трудом протискивается похожий на запорожца фиатик. А из окон домов, расположенных по разные стороны улицы, переброшена веревка, и белье сохнет прямо над головой прохожих. Если заглянуть сквозь каменную арку внутрь маленького квадратного дворика, то, как на пожелтевшем плакате, вдруг увидишь застывшего в полете, окруженного снопом лучей, сизого голубя.

           Но вернемся в Тусколум — сейчас это большой ландшафтный парк, с тенистыми тропинками, деревянными скамьями, площадками, оборудованными для приготовления шашлыка. Это одно из любимых мест отдыха горожан, но сегодня в холодный весенний день людей почти нет. Когда я присел за один из столиков, стремительный ветер пронес над головой свинцово-вишневое облако, и крупная ледышка упала с небес в мой стакан белого вина.

 

 

 



Пока горит свеча

           Отец Вилли был машинистом и, как практически всех железнодорожников, его мобилизовали с самого начала войны. Он водил поезда на восточный фронт: в Оршу, Могилев, Бобруйск, пока его состав не подорвался на мине белорусских партизан. Чудом он остался жив, но потерял левый глаз и с тех пор работал в мастерских по ремонту локомотивов на окраине Юлиха. В той же мастерской работали и военнопленные из расположенного рядом концлагеря.

           Юлих — маленький городок, возникший на том месте, где дорога из Аахена в Кëльн пересекает реку Рур. Небольшое поселение на этом месте известно еще со времен римлян, но статус города оно обрело лишь примерно 800 лет назад. Еще 4 веками спустя один из баронов фон Юлих решил вывести столицу своих карликовых владений в число солидных феодальных городов. Он выписал из Италии архитектора, по проекту которого в центре города была построена большая крепость. Окруженная рвом, с подъемным мостом и стенами толщиной 16 метров, она, казалось бы, была способна выдержать длительную осаду. Однако, в боевых действиях она приняла участие лишь однажды: во время то ли семилетней, то ли тридцатилетней войны ее без боя заняла армия одной из враждующих сторон. Крепость была реставрирована несколько лет назад к своему 450-летию.

           Весь современный Юлих проходится пешком из конца в конец за полчаса. Если пересечь его и выйти к Руру — там вы найдете его другую историческую реликвию: предмостные укрепления, построенные армией Наполеона. Сейчас они превращены в парк, где можно погулять у реки или пройтись в узком переходе внутри тоже очень солидной крепостной стены.

           Недалеко от города есть искусственная гора, возникшая в результате двухвековой добычи угля открытым способом. Эдакий террикон-переросток, на котором сейчас разбит лесопарк, а с вершины открывается вид на карьер, где до сих пор ведутся разработки, и дальше — на Арденнскую равнину — арену одного из самых кровавых сражений второй мировой.

           Отсюда, из Арденн, начал свой путь в ад герой "Колыбельной для кошки" Курта Воннегута — военнопленный американец. Путь, закончившийся на оплавленных развалинах Дрездена, уничтоженного американской авиацией за одну ночь. Юлих разделил судьбу Дрездена: американская авиация стерла этот крошечный город с лица земли в конце 44-го. Уцелела только крепость, и в одной из ее приземистых башен я видел фотографию города после той бомбежки. Гладкий пустырь, засыпанный мелким щебнем.

           Впервые я посетил Юлих лет шесть назад, и больше всего меня поразило то, что восстанавливался он после войны практически с нуля, в разоренной стране, но люди строили не бараки из шпал, чтобы выжить, а именно восстанавливали город — почти в первоначальном виде. Видно, что все здания современные, но центр производит впечатление настоящего средневековья. С кривыми улочками, с боем часов на башне, с замысловатыми переходами под каменными арками... В центре симпатичное озеро с домиком для уток и в закутке кабачок "Пиноккио", где на салфетках с портретом Буратино вам подадут пиццу и бокал отличного пшеничного пива.

           — Когда пришли американцы, — говорит Вилли, — они много помогали нам, и я, мальчишка, был просто в восторге от всего американского: от сигарет, от машин, от демократии... Америка представлялась мне какой-то сказочной страной Озз, где живут совсем другие люди...

           Много лет спустя ему довелось побывать в Америке и его иллюзии в одночасье поблекли и испарились. Вообще, Вилли много пришлось поездить по свету: он бывал и в Америке, и в Японии, а Европа для него — дом родной. Он свободно говорит на английском, французском и итальянском. Много раз он участвовал в регатах, до сих пор приглашают его выйти в море старые приятели, но — увы — это удовольствие не по карману пенсионеру.

           Жена его умерла несколько лет назад, сыновья выросли и разъехались по всему свету, и сейчас Вилли живет в своем двухэтажном доме красного кирпича вдвоем с котом Ромео (имя которого Вилли произносит с ударением на первом слоге: Это сын придумал назвать его Ромео, я бы предпочел Отелло. О, котофео! — и чешет зверя за ухом). Ромео еще достаточно юн и совершенно черен, местами шерсть аж лоснится фиолетовым, и лишь на шее вытерлась узкая полоска от ошейника против блох.

           Чтобы не было совсем одиноко, Вилли сдает комнаты приезжим по договору с исследовательским центром, расположенным неподалеку. Исследовательский центр Юлих находится в семи километрах от центра города в небольшом лесном массиве. Центр возник после войны — здесь строился первый западногерманский ядерный реактор, и место выбиралось специально достаточно удаленное от крупных городов. Сейчас реактор уже закрыт, и центр объединяет несколько институтов с самыми разными областями деятельности.

           В этот раз мы приехали всего на неделю — на сеанс электронного охлаждения на синхротроне COSY. Поселили нас на территории центра в одном из корпусов, крыло которого переоборудовано под общежитие. В четверг, в разгар работы вылетел вакуум в циклотроне — инжекторе и смена закончилась неожиданно рано. Вернувшись в общежитие, мы обнаружили, что хлеба на ужин практически не осталось. Ни одной торговой точки на территории нет, и мы с коллегой двинулись пешком в город к ближайшему супермаркету.

           Пару километров после главной проходной дорога идет лесом — прямая, гладкая как стекло, трасса и пешеходная тропинка, петляющая среди деревьев где-то слева. Ветви огромных дубов смыкаются над головой и защищают путника от дождя. Потом слева от дороги начинается ограда американской базы по ремонту танков и прочей боевой техники, а направо в лес сворачивает узкая и кривая грунтовая дорога. Если продолжать движение прямо еще с километр, вы выйдете на шоссе, за которым бескрайнее поле, пересеченное высоковольтной линией. Далеко за полем — клубы пара над огромной ТЭЦ, которую местные жители в шутку называют фабрикой облаков. А справа вдоль шоссе, уже видны башни сахарного завода на окраине Юлиха.

           Возвращаясь, где-то возле американской базы мы натолкнулись на забавную картинку. Пожилой, но крепкий мужик, с короткой седой шевелюрой и седой бородой скандинавского шкипера, одетый как классический фермер, заметно в подпитии боролся со ставшим вдруг непослушным велосипедом. В багажной сетке — авоська с продуктами и картонная коробка кошачьего корма, которые то и дело норовили вывалиться на дорогу. Увидев нас — двух пешеходов, не спеша идущих в этом пустынном месте, он обратился к нам:
           — Могу ли я чем-нибудь помочь?
           — Нет, спасибо, мы знаем дорогу и не заблудимся, — и мы обогнали его.

           Случилось это рядом с развилкой, где узкая дорога уходит в лес в сторону города. С одной стороны от этой дороги — деревянная скамья, а с другой — небольшая ровная площадка, на которой монумент полускрытый листвой. Когда идешь со стороны исследовательского центра его почти незаметно, и мой приятель обратил на него внимание только сейчас.
           — Пошли, посмотрим, и я тебе расскажу, — ответил я на его вопрос.

           Монумент невелик и аскетичен. На одной из боковых граней невысокого каменного постамента — бронзовая табличка. На табличке на немецком языке выгравирована надпись, говорящая о том, что на этом месте во время второй мировой войны погибли 1500 русских и польских военнопленных. И снизу слово "мир" на трех языках. На постаменте простой металлический крест. У основания креста — фонарик из металлических планок и прозрачного пластика, внутри которого, укрытая от дождя и ветра, горит свеча.

           Увидев, что мы рассматриваем крест, седой джентльмен прислонил свой велосипед к ограде и подошел к нам. Без велосипеда походка его стала куда увереннее:
           — Вы, наверное, из России, и хотите узнать, что произошло на этом месте?
           — Да, но раньше, вроде, здесь стояла доска, на которой было написано, что этот памятник сооружен на средства русской православной церкви в Германии. Правда ли это? — спросил я его.
           — На свете есть много разных церквей, но я атеист и не очень понимаю, чем одна отличается от другой. Какая-нибудь церковь, наверное, участвовала в этом, но мы сами и делали, и устанавливали этот памятник. И вообще, не всегда верьте тому, что написано. А о том, что случилось здесь, я расскажу вам лучше любого — ведь я видел все собственными глазами. Лагерь начинался прямо на этом месте, справа от дороги — ряд ровных бараков за колючей проволокой, совсем как ваш ГУЛАГ. Первая волна бомбардировщиков практически полностью разрушила его. Уцелевшие люди бросились спасаться в лес — вот сюда. И вторая волна бомбежки накрыла их. Не уцелел почти никто. Посмотрите под деревья. Видите эти впадины? — это насыпная земля просела на месте воронок. Никогда в жизни я не видел столько убитых людей.

           Мы закурили, присев на скамью. Весь вечер моросил мелкий, почти незаметный дождь, но в этот момент закатное солнце выглянуло в просвет между облаками, и капли вспыхнули в воздухе. И вдруг он резко затушил сигарету:
           — Мне было всего одиннадцать лет, но никогда, никогда я не смогу забыть этого..., — и слезы потекли по его щекам. А потом, несмотря на все наши отговорки, Вилли затащил нас к себе в гости. На холостяцкой кухне за четырьмя неспешно выпитыми бутылками красного французского вина я и узнал большую часть того, о чем рассказал вам сегодня. И еще я узнал о том, что каждый вечер старый Вилли садится на велосипед и направляется к невысокому кресту на развилке дороги для того, чтобы зажечь свечу.

 

 

 



Свечи на ветру

           На 9 мая крестный уговорил меня сходить поработать в церковь. Ратминская церковь — храм Похвалы Богородицы — была построена в конце 19 века в усадьбе князей Вяземских. Сама усадьба сгорела в первые годы советской власти, практически сразу после того, как была объявлена памятником архитектуры, охраняемым государством. Каменная церковь, расположенная на небольшом возвышении при впадении речки Дубна в Волгу, простояла бесхозной более полувека. Коренные дубненцы (а город был построен километрах в пяти от этого места уже после Великой Отечественной, так что первому поколению "местных" сейчас едва исполнилось пятьдесят) рассказывали, как, будучи еще школьниками, приезжали сюда на велосипедах — рыться в развалинах, в надежде найти, ну если и не клад, то хотя бы старинную монету. Церковь оставалась заброшенной и когда рядом выросли несколько корпусов пансионата "Ратмино", построенные Объединенным Институтом Ядерных Исследований. Только после краха коммунистической системы на небольшой промежуток времени православие стало вдруг супермодным и популярным, и нашлись откуда-то деньги на реставрацию.

           Впервые я увидел эту церковь, когда работы по восстановлению только набирали обороты, и под строительными лесами серым камнем просвечивали потрескавшиеся стены. Сейчас уже возведена ограда, двор в основном обихожен, и белый храм радует глаз, как весенняя березка. Однако, работ по хозяйству по-прежнему невпроворот, а, после первого всплеска, энтузиазм вновь обращенных верующих пошел на спад. Как в свое время христианство вытеснило из сознания людей коммунистическую идею, так сейчас оба они оказались забыты ради суетного дела добычи пропитания. На праздники церковь не пустует, но вся текущая работа свалилась целиком на плечи батюшки и нескольких служек.

           Начало весны было холодным, и батюшка решил, что вскапывать огород еще рано. Мы, в компании с еще несколькими доброхотами, занялись уборкой территории, приведением в порядок нескольких клумб, расчисткой старых завалов строительного мусора в дальнем углу двора. Отдыхали сидя на скамье обращенной к Волге. Сквозь безлиственные еще ветви деревьев открывалась почти левитановская перспектива с чахлыми кустами по крутому берегу, невеликими домиками на пологом противоположном берегу, дальним темнеющим лесом. Левый берег Волги — это уже Тверская область. Подзол и нищета. Где-то там, в деревне Береза Оленинского района родился в середине века 19-го тот, кто сто лет спустя будет прославлен в лике святых, с именованием равноапостольный.

           К кафедральному собору Русской Православной Церкви в Японии мы добрались уже к вечеру, вдоволь натолкавшись у прилавков Акихабары. Смеркалось, и хотя зима в Токио была удивительно теплой, в этот раз дул неприятный сырой ветер и даже срывался мелкий еле заметный снежок. Собор, неожиданно возникший в глубине боковой улицы, сначала почти потерялся среди окружающих его современных многоэтажек. Но у чугунной ограды, у высоких черных ворот мы остановились, запрокинув голову в небеса, чтобы рассмотреть тяжелый сферический купол.

           Собор не похож на те белые свечки церквей, увенчанные золотыми маковками, которые разбросаны в редеющих лесах подмосковья. Подобные храмы — большого камня, с узкими прямоугольными окнами, нижние из которых забраны решеткой, с темно-красными мраморными карнизами, широкие и грузные — мне доводилось видеть в Бухаресте. Светлый камень стен делает его похожим и на те, разрушаемые косовскими повстанцами древние соборы, которые иногда мелькают в сводках новостей из Югославии. Сто лет назад, среди двухэтажных деревянных домишек старого Токио, наверное, эта каменная глыба выглядела расточительно огромной и величественной. Расписание служб на табличке подле входа написано на японском и английском языках.

           Храм был безлюден — и киоск перед входом, торгующий сувенирами, и несколько подсобных помещений в глубине двора. Да и дверь самого собора была заперта. Только за углом в маленькой часовенке горело несколько восковых свечей. От ветра вход в часовню заслоняла небольшая арка из пластика и металла, которые смотрятся чем-то инородным на фоне холодного камня. Живое пламя свечей, наверное, по контрасту, напомнило мне случайный эпизод из моей первой поездки за пределы бывшего Союза.

           В столице итальянской провинции Молиссе — в городке с помпезным названием Кампобассо — я заглянул в маленький католический собор. Здание, ничем не выделяющееся по архитектуре, по внутреннему убранству напоминало лекционный зал. Несколько ровных рядов скамей и кафедра на возвышении. Справа от кафедры, рядом с небольшой скульптурой Богоматери, располагалось устройство, назначение которого я понял не сразу. Жестяной ящик для пожертвований соседствовал с пультом, в три ряда заполненным круглыми пластмассовыми кнопками. Сзади пульта располагалась горизонтальная панель с ровными пластмассовыми столбиками белого цвета, увенчанными электрическими лампочками от карманного фонарика. Если нажать на кнопку, то загорается соответствующая лампочка. Несколько минут я смотрел на это техническое чудо, попеременно зажигая и гася лампочки. Ба, да это же свечи!

           Получая японскую визу, из-за неудачного расписания электричек я приехал в Москву часа за два до открытия посольства. Консульский отдел расположен в одном из переулков рядом с Арбатской площадью, как раз напротив ГИТИСа. Чтобы скоротать время я отправился в Дом Книги на Калининском. В разделе философии и религии я с удовольствием полистал отлично изданный и прокомментированный Коран. Полтора десятка книг Ошо соседствовали с пухлым многотомником Блаватской. Тут же оказалась и полушарлатанская "Диагностика кармы" и несколько книжек Даниила Андреева, аляповатые агитки кришнаитов, но, как это ни странно, ни одного издания Библии я не обнаружил. На входе на второй этаж на столе с десятком бестселлеров сезона я увидел и новый роман Харуки Мураками.

           Мураками я впервые читал в Америке — на родине его книг — и книги мне показались полностью лишенными какой-либо национальной окраски: замени названия нескольких географических пунктов, и автора можно смело записывать в прогрессивные австралийские писатели. И, все же, что-то, несомненно японское, в них присутствовало. Нет, не характерные пейзажи: описания Мураками неярки и не содержат отчетливых узнаваемых деталей. Скорее что-то из манеры повествования, свойственной средневековой японской классике, хотя такой же рваный стиль найдем мы, например, и у того же Курта Воннегута. Может быть, самое японское в этих книгах это крайняя отстраненность, почти отрешенность автора от повествования. Что-то такое чисто буддистское по своему духу.

           Буддизм — религия для Японии относительно новая. Каким-то образом она смогла ужиться с древней языческой верой — синтоизмом. Сам синтоизм, наверное, уже под влиянием буддизма, утратил в последнее время черты преклонения перед необузданной силой, которые остались лишь в изображениях драконов, да прочих сверхъестественных существ. Но именно приверженцы синтоизма в наибольшей степени воспротивились проповеди христианства, когда иеромонах Николай, уроженец Тверской губернии и выпускник Санкт-Петербургской Духовной Академии, после путешествия длительностью более года, добрался в 1867 году до русского посольства в Токио. (Ожидающего парохода будущего святого благословил на проповедь христианства в Японии архиепископ Иннокентий, апостол Камчатки и Америки, и Америка еще встретится нам на кривых тропках этого рассказа.)

           В Православном интернете вы можете найти почти сказочные истории первых лет жизни Николая в Японии (где сегодня он более известен под именем Николай До). О том, как служитель синтоистской шрины (так называются храмы этой религии) набросился на него с мечом, угрожая скорее убить, чем допустить кощунственную проповедь. И как затем тот же языческий жрец, крестившись с именем Павел, стал первым японским священником. О гонениях со стороны властей на первых христиан в Японии, о Божьем заступничестве, о явленных чудесах. Что-то ностальгическое присутствует в этих рассказах, хотя труды Святителя включали в себя и множество дел весьма прозаичных. Он перевел на японский язык Священное Писание и Закон Божий, составил один из первых русско-японских словарей, руководил строительством собора в Токио. 16 февраля 1912 года Святитель Николай Японский закончил свой земной путь, и этот день отмечается Русской Православной Церковью как день его памяти.

           После Второй Мировой Япония приняла решение о том, что все главы иностранных конфессий должны утверждаться на должность японским правительством. Русская православная церковь не признала правомерность этого акта, и на три десятка лет кафедральный собор перешел в ведение православной церкви Америки. В середине 70-х конфликт был урегулирован, но службы в соборе ведутся сейчас в основном на японском и иногда на английском языке. В период временного разделения японской церкви, часть православных храмов остались верными России. В Токио службы на церковнославянском начали проводиться в русском подворье. Русское подворье — это частный особняк, пожертвованный бывшими хозяевами еще до войны на нужды русской общины. Внутренние помещения особняка были переоборудованы для проведения служб, а снаружи он так и остался обычным домом, на обычной улице.

           В русское подворье я зашел на вечернюю службу накануне Татьянина дня. Только батюшка — русский, все остальные служители японцы. Среди немногочисленных прихожан есть и японцы, и русские. Внутри храм аккуратен и бел, воздух тяжел и сладок от дыма свечей и ладана. И, хотя на щуплом японце пышное одеяние православного священнослужителя очень похоже на кимоно рефери поединка в борьбе сумо, а его церковнославянский почти неотличим на слух от японского, все равно, какая-то домашняя атмосфера присутствует в этом неторопливом, почти нудном, действии.

           По дороге от института, в который я приезжал на работу в Токио, к станции метро, на перекрестке двух автострад, где бетонная развязка делит потоки машин на два этажа, притаилась в уголке старая шрина. От гремящего города ее дворик отделен живой изгородью, и по периметру стоят уже наполовину высохшие невысокие деревья. Во дворе расположены храм и маленькая служебная постройка, напоминающая сарай. На пути к храму по обе стороны от дорожки на высоких каменных постаментах стоят каменные же скульптуры киринов. Кирин — фантастическая помесь пса, льва и дракона — существо потенциально опасное, но доброе, и призвано охранять покой сего места. Сам храм — убогая на вид хижина, с черной покатой крышей, на входе большой деревянный ящик с желобом, в который можно бросить мелочь, перед тем, как прочитать молитву и хлопнуть в ладоши.

           У живой изгороди, под сенью дерев раньше стояла длинная деревянная скамья, на которой пешеход, измученный настырным мегаполисом, мог отдохнуть, запивая свой бутерброд саке из бумажного стаканчика. Когда я зашел во двор шрины после двухлетнего отсутствия, собираясь снова надолго покинуть Токио, то вместо скамьи обнаружил временный склад стройматериалов. Бетонные блоки в углу двора также указывали на то, что всеяпонский зуд строить и перестраивать все на свете добрался и сюда. Примостившись на одном из бетонных блоков, я выпил бутылку стаута, который недавно начала выпускать фирма "Кирин" — один из крупнейших производителей пива в Японии.

 

 

 



Форпост

           Начало марта, компенсируя субтильную зиму, подарило Лискам мороз и метель. Лиски — город, возникший в том месте, где стрела бегущей на юг железной дороги пересекла излучину Дона. Город, в котором дорога стала смыслом жизни большинства жителей. Наверное, не случайно, что самое высокое здание здесь — это железнодорожный вокзал. И пусть ему далеко до небоскребов Манхэттена, но с его этажей виден весь мир.

           Ожидая посадки на московский поезд, смотрю я на Лиски, спрятавшись от снега под козырьком вокзала. Справа — черный и ухоженный, как негр во фраке, выставлен на позор паровоз — предок современных тягачей прогресса. Широкая и ровная площадь, с одной стороны она блестит огнями новой автостанции, с другой стороны упирается в новое же здание крытого рынка. На противоположной стороне странным памятником лискинского ренессанса теплится косая крыша дома из красного и белого кирпича, увенчанного двумя башнями, напоминающая сквозь метель спину локомотива, сошедшего с рельсов и застывшего на насыпи колесами вверх. А в центре — изящная стела с ангелом на вершине.

           Все это чудесно образовалось в последние годы после смены экономической системы, когда дорога смогла, хотя бы отчасти и хотя бы так, реализовать свой созидательный потенциал. Образовалось на месте прежнего пятачка, запертого желтым забором и несколькими купеческими особняками, построенными еще в начале 20-го века. Снос этих старейших в городе построек произошел для меня как некое стихийное явление — однажды приехав в Лиски, я обнаружил, что их больше нет. И не то чтобы я безнадежный брюзга, но часть моего детства исчезла вместе с ними.

           Но Лиски это не только дорога на все четыре стороны. Это и бесконечная лента автомобильного моста через Дон, это озера Богатое и Песковатское, это и молодые сосновые леса, к возникновению которых и я приобщился, собирая шишки на школьных субботниках. Это тихая речка Тормасовка, текущая из-под Мельничного бугра, это несколько заводов по переработке продукции местного сельского хозяйства, это центр района в Черноземье населением сто тысяч человек. Есть в городе и отличный стадион, и своя футбольная команда, и даже свой пивзавод, оборудование для которого было привезено из Австрии лет десять назад. Но, увы мне, лискинское баварское, которое так приятно поразило в начале своего существования, сегодня я не отнесу к своим любимым сортам...

           Как это ни странно, но импортное оборудование не самое главное для того, чтобы сварить доброе пиво... А что же для этого нужно? Не исключено, что ответ можно найти прямо здесь, у лискинского вокзала, за углом крытого рынка, где приютилось фирменное кафе пивзаводика села Троицкого. Как старый одесский еврей, на смертном одре передающий наследникам секрет фирменного чая, все свои секреты троицкое пиво умещает в одном бокале под шапкой пены. Ячмень, впитавший соки черноземного пласта, хмель, легкая горечь и аромат которого остаются с тобой и через пол часа после последнего глотка, и хорошая вода, та, которой частенько не хватает старательно сваренному американскому пиву.

           Почти в центре Лонг-Айленда есть частная пивоварня с пивным рестораном. Вечерами заведение не пустует, и если к вашему приходу не оказалось свободного столика, то вам дадут маленькую радиоуправляемую пищалку. Сунув ее в карман, вы можете вернуться в машину, или просто покурить на улице, или погулять по залам ресторана — когда столик освободится, она позовет вас к официанту, который укажет вам место. Сразу за входом узкий полутемный проход ведет к высокой — до потолка — витрине, за ее стеклами — огромный металлический жбан с вентилями, манометрами и прочей приспособой, в котором, возможно, именно сейчас и бродит янтарное сусло. На витрине в качестве визитной карточки заведения — перечень сортов изготавливаемого пива, грамоты с разнообразных конкурсов. Здесь варят светлое нефильтрованное, бельгийское белое, медовое, эль палевый, красный и коричневый, два сорта стаута и портер. Все это вы можете попробовать за один присест: чтобы уложиться в разрешенные в штате пермили за рулем, каждого сорта вам принесут по сто двадцать грамм в специальном стаканчике. Трехлитровую темного стекла бутылку, замысловатой формы со стеклянной же ручкой, понравившегося сорта можно взять с собой за умеренную плату.

           Безнадежно погрязшие в борьбе с лишним весом, так же безнадежно американцы любят и обильно поесть. И к пиву вам подадут почти все, что ни пожелаете: и несколько сортов вареной и жареной рыбы, и итальянскую пиццу, и, неважно что, настолько оно острое и мексиканское, и креветки, жаренные в оливковом масле, и бифштекс с кровью, и свиные отбивные. Но из специально пивных закусок лишь стандартный набор наших ночных киосков — чипсы и подсоленные орешки. И напрасно вы будете пытаться объяснить, что к пиву не плохо бы вяленой рыбки — в существование такого сорта пищи официант просто не поверит.

           Ближе всего к разгадке великой тайны вяленой воблы подошли японцы. Именно в Японии я впервые попробовал кольца сушеного и подсоленного кальмара. Есть у них и сушеная рыба, но, как народ основательный, процесс сушки японцы довели до совершенства, превращая рыбу в безвкусную пыль, которая может храниться веками. Однако ни на мгновение не сомневаюсь, что будь пиво в Японии не легкой прелюдией к столу, а напитком самостоятельным, отличная вобла висела бы в каждом гастрономе связками. Но не пивом единым жив японец. Так чем же жив этот хитроумный азиат? — спросите вы меня. В поисках ответа перенесемся из заснеженных Лисок в один из самых фантастических мегаполисов мира, благо до поезда еще есть с полчаса.

           В декабрьскую стынь, ближе к полуночи, в том месте, где тротуар достаточно широк (а это большая редкость здесь — по узости дорог с Японией может поспорить только итальянская провинция, но на окраинах Токио, где застройка сравнительно недавняя, такие чудеса еще попадаются), вдруг появляется маленький деревянный домик — метра, может быть, два на полтора. Под его бамбуковой крышей помещается сам хозяин с газовой плиткой, да у деревянной стойки под козырьком может спрятаться от дождя пара человек. На плитке своей он жарит что-то и варит. Запах незатейлив и волшебен одновременно: так пахнет уха, сваренная в котелке на костре у реки на закате. Но торгует-то он, конечно же, не ушицей. Он спасает продрогших подогретым саке. Промозглая морось и добродушный, маленький, краснощекий толстяк в игрушечном домике на колесах.

           Остановимся, и насладимся зрелищем в деталях. На заднем плане несколько плоских высоток, чьи огни чуть смазаны водяной пылью, летящей с неба. Прямо у ног лента безумного шоссе, по которой время от времени мелькают мощные монстры, ударяя воздушной волной и скрываясь в облаке брызг. Сиреневый свет уличного фонаря у перехода слева. И маленький уголок нирваны, словно пленкой укрытый от мира облаком сладкого пара. И подогретое саке... Знаете ли Вы, что такое подогретое саке? Это не чай, который чем горячее, тем лучше. Когда берешь стакан, рука должна почувствовать тепло, но не более. И вкус — чуть с кислинкой, но после первого глотка губы становятся липкими, и с чем-то трудно уловимым словом: может едва заметная мылкость, свойственная некоторым сортам минералки, но едва-едва. С каждым глотком возвращается жизнь (а напитку-то всего градусов 12 от силы), и ты становишься таким же румяным и добрым, как и хозяин этого бамбукового самохода.

           "Мы с вами должны держаться друг друга," — выдал философскую сентенцию разговорчивый таксист перед въездом в аэропорт Кеннеди, — "и вы, и мы — форпост Европы. Только мы в Америке, а вы в Азии..."

 

 

 



Край земли

           Какие светлые мысли приходят порою в голову на шашлыках!.. Так, однажды, мне представилось, будто Америка это самопроизвольно возникшее из воздуха голографическое изображение Земного шара. И, как и у любой голограммы, каждый малый элемент его содержит в себе все детали целого. Кажется, сядь на берегу Потомака, проведи шампуром круг на земле, и в этом круге окажется весь мир, со всеми тремя его измерениями: от убожества до роскоши, от безобразного до гармоничного, от пошлого до выспреннего...

           Но жизнь легко доказывает ограниченность любой самой остроумной аналогии. Например, в лавке "вино и пиво" в центре Монтгомери виллидж на окраине Вашингтона мое внимание привлекло только бельгийское белое, сваренное в Дэнвере. Всë остальное, несмотря на пестроту этикеток, оказалось лишь разновидностями трех-четырех нехитрых рецептур. — Эти американцы мало смыслят в пиве, — поддержал меня таксист, который вез меня из аэропорта Кеннеди в Нью-Йорке в Брукхэвенскую лабораторию (сам он недавно переехал из Германии): Посудите сами, светлый "бадвайзер", который хорош только в летнюю жару, они превозносят, чуть ли не как чудо пивоваренного искусства. К счастью, а, может, и к сожалению, я направлялся в Брукхэвен не для дегустации американского пива.

           Что такое Брукхэвенская лаборатория? На инструктаже по технике безопасности для визитеров один из кадров учебного фильма представляет аэрофотосъемку этого места в годы война. Ряд серых одинаковых бараков. Здесь располагались производство и склады боеприпасов. — Если Вам попадется в лесу вот такая штука, — и добрый дяденька в кадре демонстрирует полуметровую гильзу от снаряда: ни в коем случае не прикасайтесь, а срочно звоните в службу защиты.

           Однако, сегодня Брукхэвенская Национальная Лаборатория это, прежде всего, RHIC. Расположенная почти в центре Лонг-Айленда, одного из самых дорогих мест в Америке, окруженная дачами миллиардеров, лаборатория являет собой место почти пустынное. Большую часть ее занимает Релятивистский Коллайдер Тяжелых Ионов (а именно так аббревиатура RHIC переводится на русский язык): туннель длиною примерно три километра, внутри которого размещены два кольца из сверхпроводящих магнитов. Один день работы этой установки обходится казне примерно в миллион долларов.

           Для тех, кому мало что объяснил перевод на русский язык названия одного из чудес света, я могу попробовать пояснить его смысл, не очень вдаваясь в технические детали. Коллайдер — это ускорительная установка со встречными пучками. В двух кольцах RHIC до околосветовых скоростей разгоняются сгустки ядер атомов золота и сталкиваются друг с другом в точках пересечения этих колец. Делается это для исследования кварк-глюонной плазмы — недавно открытого нового состояния вещества.

           Идея установки со встречными пучками была предложена примерно сорок лет назад независимо друг от друга Макмилланом в США и Будкером в СССР. В Институте Ядерной Физики имени Будкера в Новосибирске мне доводилось видеть останки древнего предка RHIC — первого советского электрон-электронного коллайдера — выставленные в одной из лабораторий в качестве музейного экспоната. Это плита из нержавеющей стали примерно три на два метра размером и толщиной в два десятка сантиметров, в которой выфрезированы каналы для двух электронных пучков. Две такие плиты собирались вместе и размещались между полюсами электромагнита. Трудно угадать в этой железяке черты ее монструозных потомков, по размерам превзошедших все мыслимые сооружения человека, включая египетские пирамиды.

           В Новосибирском Академгородке мне пришлось побывать лишь однажды по почти курьезному поводу. Года четыре назад один известный японский ученый, назовем его для определенности Фуджи-сан, приехал с визитом в Россию. Он был руководителем крупного ускорительного проекта, финансирование которого начало японское правительство. Целью поездки было исследовать возможности размещения части заказов на оборудование. Сначала Фуджи-сан посетил несколько московских институтов, а в дальнейшие его планы входила и поездка в Новосибирск.

           Это был его второй визит в Россию. От первого, состоявшегося еще в советские времена, Фуджи-сан сохранил фиолетовый советский четвертной и воспоминание о поездке в Дубну. Когда по разбитой дороге его мчал через леса лихой автобус, и, сидящая рядом с ним, беременная женщина подскакивала на ухабах. Естественно, ехать в Сибирь одному показалось ему слишком рискованной авантюрой. А случилось так, что у начальства, которое должно было сопровождать высокого гостя, планы вдруг резко изменились, и лететь с японцем отрядили меня, так как я был знаком с ним уже несколько лет.

           Таким образом я оказался в одном из ведущих ускорительных центров мира в свите потенциального и денежного заказчика. И сибиряки не пожалели усилий для того, чтобы произвести на гостя приятное впечатление. В шесть утра нас подобрала машина в аэропорту и на весь день закружила плотная программа. Визиты в лаборатории и мастерские, обед в отдельном зале столовой с борщом и сибирскими пельменями (а к пельменям по пятьдесят грамм отличной водки из заиндевелых бутылок — Фуджи-сан навсегда сохранил уверенность в том, что эти странные русские не обедают без водки), вечером оперный театр и ужин в ресторане. К одиннадцати нас привезли в гостиницу и, изрядно ошалевший от обилия впечатлений и смены часовых поясов, Фуджи-сан завалился спать.

           Мне спать еще не хотелось (из-за трех часов разницы, которая не до конца скомпенсировалась утомительным перелетом), и я отправился инспектировать местные пивные ларьки. Я рассеянно рассматривал многочисленные яркие этикетки, когда подошел мужичок невысокого роста, но на редкость коренастый, и, протянув мне блестящий браслет, сказал: Парень, купи часы за червонец.
           — Часы мне твои не нужны — свои такие же, а ты, небось, выпить хочешь?
           — Ага...
           — Тебя как звать?
           — Санек.
           — А меня — Толик. Давай так сделаем: ты мне рассказываешь, какое у вас пиво приличное, а я угощаю.
           — Идет, но я с бабой.
           — Так зови ее сюда.

           Его "баба", вооружившись моим червонцем, куда-то сбегала и раздобыла нам горячих пирожков с капустой. А мы набрали пива, и, пристроившись за столиком на уже опустевшем рыночке, не спеша, покончили с моими суточными. Сделать это оказалось не сложно, так как суточные на то время составляли чуть меньше трех баксов. Но моим новым знакомым этого как раз хватило, чтобы почувствовать себя намного счастливей, и я отправился проводить их к дому. Это было в начале апреля и талый снег, смешанный с грязью, сугробами лежал в канавах у обочин. И стройные сосны густо пахли весной. Уже перед подъездом Санек решил приревновать меня к своей "бабе" и чуть было не полез драться, но потом передумал и, обняв на прощание, сказал: Хороший ты парень, Толик. Приезжай летом. Я при деньгах буду. У меня банька есть в тайге — забуримся и отдохнем по полной программе.
           — А далеко банька-то?
           — Да тут рядом: километров двести всего...

           На восточной оконечности Лонг-Айленда, на небольшом возвышении, стоит белая строгая башня маяка. Ее можно обойти вдоль берега океана по дорожке, сложенной из больших и угловатых гранитных глыб. Чуть севернее, где-то у горизонта, видны берега маленького островка. А порывы ветра с океана заставляют редкого пешехода покачнуться и плотнее запахнуть полы куртки. В двух метрах снизу волна разбивается о камни на мириады белых брызг, и над головой витает вершина старого маяка. За маяком дорожка сходит к неширокой прибрежной полосе. Плоский каменистый берег с редкими песчаными залысинами упирается в почти отвесные глиняные склоны, на которых начинается подлесок.

           В паре метров от линии воды, на узкой полоске песка сидела крупная чайка. Пустой и тяжелый взгляд ее не выражал ничего. При приближении человека, как-то обреченно она чуть встрепенулась и попыталась приподняться. Оказалось, что правая нога у нее сломана, и она лишь перековыляла на несколько сантиметров ближе к воде. После этого она отвернулась и устремила глаза в сторону океана. Туда, где кончается земля.

 

 

 



Лонг-Айленд

За откатившею волной
бежит, как чертик заводной,
малютка краб,
и блюдца чайные ракушек
соленой известью блестят,
и зной сквозной,
песчаной долгою косой,
пустынный, брошен под накат.
Пунктир сухой травы морской
обозначает тот рубеж,
который шторм берет зимой.
А ныне девочка-печаль
следов цепочку за спиной,
как жизнь, не понятую мной,
тягучей струйкою песка
с ладони сыплет на ладонь.

 

 

 



Аватара

           В каждом уважающем себя и гордящемся своей историей научном центре обязательно есть свой чудак, порвавший все отношения с внешним миром. В исследовательском центре Юлих эту роль вот уже много лет исполняет "человек-лягушка". В своей первой нормальной жизни он был известным теоретиком, и до сих пор не гнушается написать пару-тройку замудрых формул и подискутировать на семинарах. Если верить местным легендам, то он уже несколько лет не выходил с территории центра. Смысл его прозвища одни объясняют тем, что питается он лягушками, пойманными в озере у кафе, другие — тем, что он, подобно лягушке, поедает разнообразных насекомых.

           Я встречаюсь с ним вечерами у маленького общежития в корпусе конструкторов, куда меня обычно селят ввиду краткосрочности визитов. Сколько я его знаю — одет он всегда одинаково — в свитер с широким воротом и потертые джинсы. Приезжает на одном и том же велосипеде c разбитым седлом и фанерным ящиком вместо багажника, с обвислыми усами Тараса Шевченко, взлохмаченный и приветливый. "Как дела?" — спрашивает он меня. Оставив велосипед у двери, неспешно обходит оба этажа, и снова уезжает куда-то в темноту.

           Есть свой отшельник от науки и в Брукхэвенской лаборатории. В офисе у него стоит раскладушка, и большую часть жизни он проводит на работе, включая выходные и праздники. Говорят, что жена бросила его несколько лет назад, и с тех пор внешний мир перестал для него существовать. Но, возможно, эти события произошли и в обратном порядке. Но как бы там ни было, на плечах этого чудака до сих пор держится половина диагностики RHIC — одной из самых масштабных установок современности.

           Как-то раз, в солнечное февральское воскресенье, мы курили на причелке корпуса электронного охлаждения, наблюдали за семьей индюков, разгребающей остатки снега у корней деревьев, и рассуждали о перспективах развития поисковых систем, построенных на принципе ассоциаций. Ветер, пересекающий Лонг-Айленд, оставлял в прозрачном воздухе можжевеловый запах океана. Вскоре к нам присоединился и упомянутый лабораторный затворник (благо, как и всегда, он был на работе) и, с некоторым скепсисом послушав нас несколько минут, рассказал такую историю.

           "Случилось это лет пятнадцать назад на берегу озера Мичиган, когда мы с женой вышли на пляж позагорать. Место было тихое и чистое, облюбованное, в основном, мамашами с маленькими детьми. Я лежал на своей подстилке лицом к озеру, и вдруг в поле моего зрения возник зеленый кузнечик. Некоторое время мы смотрели друг на друга: кузнечик, как кузнечик, — ничего особенного. И тут он прыгает и ударяется мне прямо в середину лба, причем, достаточно увесисто. Пока я пребывал в растерянности, на месте первого кузнечика возник новый и проделал тот же фокус: со всего маху ударил меня в лоб. Я вскочил на ноги и с удивлением обнаружил, что все отдыхающие, как и я, атакованы неизвестно откуда взявшимися кузнечиками. И напор зеленых бестий был настолько неудержимым, что люди были вынуждены собрать свои вещи и буквально бежать с пляжа.

           И что вы думаете? — едва мы с женой вошли в свой дом, как со стороны Мичигана налетел шквальный ветер. Он перевернул несколько стоящих на улице автомашин, и у одного из домов даже сорвал крышу. Если бы в это время люди находились на берегу, большинство из них погибло бы. Вот и объясните мне этот случай с помощью ваших наук: хоть информатикой, хоть кибернетикой! Какими каналами, какими способами информация об урагане была передана кузнечикам и как воспринята ими? Нет, только квантовая механика, с ее непредсказуемыми флуктуациями может еще что-то сказать..."

           Интересно, почему именно квантовая механика до сих пор, даже у физиков, связывается с чем-то логически труднообъяснимым? И это несмотря на то, что она незаметно разменяла столетие, если считать, что мир был обречен на встречу с ней уже на исходе века 19-го, когда Томпсон открыл электрон. Может быть просто потому, что процесс ее рождения документирован лучше, чем у других наук, и рождалась она отчасти вопреки воле, а отчасти и вопреки непониманию собственных творцов? Так, Макс Планк в канун 1900 года, спасая мир от ультрафиолетовой катастрофы, робко предложил принцип квантования энергии — как сам он прокомментировал эту эпохальную гипотезу: "скорее всего, это не более чем математический трюк, который позволяет избежать трудностей при расчетах".

           Однажды случилось и мне навестить Макса Планка, а точнее, институт его имени. Самолет прилетел во Франкфурт около шести вечера, электричка с пересадкой — и из здания вокзала славного города Гейдельберга, приюта развалин старинных замков, дворца для съездов нацистов и знаменитого зоопарка, я вышел, когда уже изрядно стемнело (а дело было в начале марта). В город я попал впервые, и, найдя на стене киоска с информацией для туристов его план, выписал на бумажку названия улиц по предполагаемому маршруту к институту. Поглядывая то на бумажку, то на таблички на домах, уверенно закутался в одеяло сеющей мороси. Через двадцать минут, за автозаправкой, обнаружилось начало дороги, ведущей в гору, а институт, как я заранее узнал в Интернете, находится на вершине холма.

           И вот, представьте себе картинку: темнота, редкий дождь, серпантином вверх дорога. Сначала исчезли дома вокруг, потом автобусные остановки, а потом и тротуар. Кругом лес — кривые субтильные дубы и орешник, тьма из-за низкой облачности, и только время от времени мелькают незнамо куда летящие машины. Пол часа я упорно лезу вверх — никаких следов института, и вот на развилке выбредаю на указатель: в одну сторону пара названий, которых я в упор не помню на плане у вокзала, а в другую — синим по красному "лесные разбойники".

           Не знаю, поймете ли вы меня, но как сладко бывает потеряться где-нибудь в самом центре цивилизованного мира! Что-то есть в этом чувстве от детского испуга перед страшной маской, вдруг встреченной на новогоднем карнавале: и страшно, и хочется расплакаться, и одновременно понимаешь, что все это понарошку — все это лишь часть общего праздника.

           Еще более острое ощущение праздника неожиданно затопило меня с месяц назад, когда к десяти вечера я наконец-таки, перемахнув для этого через пол Земли, оказался в пультовой самого большого действующего ускорителя — Теватрона — с надеждой посмотреть, как охлаждаются антипротоны в накопительном кольце на постоянных магнитах под названием "Ресайклер", или "Утилизатор". Два дня перед этим мы, скрывая нетерпение, ожидали, когда, сначала, закончится проверка техники безопасности на всех установках комплекса, потом, когда на линейном ускорителе ликвидируют предсказуемо неожиданные технические проблемы, потом, когда накопят в аккумуляторе первую партию из 500 миллиардов антипротонов.

           Середина ноября не самое холодное время в Чикаго, но пронзительный ветер вылизал Иллинойс, температура упала ниже нуля, и редкие сухие снежинки покатились по голой земле. Десяток человек вечерней смены разбились на группки: каждая у двух рядов дисплеев диагностики своей установки, и отделились от всего мира и гулом оборудования, и ветром за тонкими стенами барака, и мигающими огоньками, похожими на гирлянды на новогодней елке. Мэгги, которой выпало до 12 ночи заведовать Ресайклером, тряхнув соломенной челкой, говорила: я готова, — и 100 миллиардов антипротонов отправлялись из аккумулятора через несколько каналов транспортировки и через несколько секунд оказывались в Ресайклере. А где-то, за семь географий от Чикаго, в штате Теннеси огромный детектор, упрятанный в шахту глубоко под землей, ловил потоки нейтрино, образующиеся в источнике антипротонов.

           В прошлом году в университете города Упсала мне довелось побывать на лекции новоиспеченного нобелевского лауреата. Студенты сидели на ступеньках лестниц амфитеатра, стояли в проходах, толпа в коридоре просовывала головы в дверь. С камчатки переполненного зала докладчик казался розовощеким крепышом, и по ходу выступления с жутко серьезным названием "Асимптотическая свобода: от парадокса к парадигме" он позволил себе небольшую хохму: "Согласно второму закону Эйнштейна масса равна энергии, разделенной на квадрат скорости света. Почему это второй закон Эйнштейна? — когда я был в армии, сержант обучал нас трем законам Ома. Первый закон гласил, что напряжение равно току, умноженному на сопротивление. Согласно второму закону Ома, ток равен напряжению, деленному на сопротивление. И третий закон: сопротивление равно напряжению, деленному на ток". Не этой ли логикой американского сержанта движима, не подозревая об этом, и вся современная физика? Ведь кузнечик скачет, а куда — не видит...

 

 

 



Что такое дом
(неоконченный роман о Барсике)

           Как говаривал один великий русский математик: для простоты дальнейших выкладок предположим, что тело кота имеет форму шара.

           1

           В отношении Барсика предположение о его шарообразности сегодня уже не кажется слишком фантастическим. Пол года назад он разменял шестой год и вступил в пору расцвета. Особенно это стало проявляться к началу лета, когда шерсть его обрела здоровую пушистость, а сам он начал неуклонно набирать вес. Даже по кошачьим меркам не обладающий солидными габаритами, сейчас он постепенно превращается в пегий пушистый шарик, из которого торчит голубоглазая морда с ехидной улыбкой, четыре ноги и хвост, с изломом на последнем позвонке.

           Да, шесть лет — великолепный возраст для кота... Еще крепкий физически он уже приобщился мудрости, даруемой равно и знанием всех интимных закутков жизни, и блаженной леностью от осознания того, что главное он уже совершил, и остается лишь навести лоск на своем наследии, перед тем как передать его в лапы благодарных потомков. Именно в этом возрасте коты былинные обретали свое отчество и из простого Васьки превращались в почтенного Котофея Ивановича.

           Барсику в этом не повезло — рядом с Мусием ему до конца жизни, похоже, придется ходить в маленьких шкодных котятах. И дело вовсе не в том, что Мусий старше — полтора года в этом возрасте не столь уж большая разница. И не в том, что Мусий, не менее пушистый (а его черный мех длинными волнами опускается почти до колен), заметно крупнее Барсика. Скорее причина, нет, даже не столько в разнице характеров, а в самом способе восприятия жизни.

 

           2

           Кто такой Мусий? — сказать о нем, что он философ — это не сказать ничего. С детства он привык к одиночеству, замкнутому пространству и долгим размышлениям. Именно размышления всегда занимали большую часть его времени. И даже это сказано не совсем верно. Вся его жизнь — это нескончаемая череда размышлений. Нет, никогда он не был субтильным очкариком, корпящим над пыльными книгами. Случалось ему и подраться, любил он по молодости и порезвиться всласть. Но, при пристальном взгляде на его дурачества, всегда становилось понятно: это он не скачет как козел и шалопай, нет, это он решил, что не плохо бы поскакать как козел и шалопай, и старательно исполняет задуманное.

           Забавно бывает порою понаблюдать за ним, когда, оторвавшись от созерцания ворон, он спрыгивает с подоконника, и отправляется на кухню подкрепиться. Он не просто идет — он шествует, не спеша, ни на миг не прекращая процесса мышления. Случается, что, отрешившись, он сворачивает по дороге не в ту дверь и, неожиданно оказавшись в темном углу перед шкафом, удивленно оглядывается по сторонам, пытаясь сообразить, как и зачем он здесь оказался.

           В минуты хандры я думаю, что он не живет на свете, а лишь терпеливо пережидает жизнь ради чего-то более важного, ведомого только ему. Но не таковы ли и все земные мудрецы?...

 

           3

           В этой квартире Мусий поселился, когда ему было полтора года. Вернее, его поселили одновременно с кучей всевозможного барахла, перетащив из общежития в хозяйственной сумке. Эти гулкие две комнаты, полные казенной мебелью и запахами недавнего ремонта Мусию не понравились. С обреченностью мыслителя он принял территорию во владение, но не унизил себя ни малейшим позывом к ее благоустройству. В то время он был простужен и морально измотан необходимостью постоянно скрываться от коменданта общежития, вознамерившегося выселить его хотя бы и на улицу, но восстановить поруганные правила проживания.

           Переселение свое, хотя объективно оно и заметно улучшило его условия жизни, он воспринял как очередное бедствие из их нескончаемой чреды и продолжил осыпать свою судьбу проклятиями. Да, это еще одна замечательная черта характера Мусия: никогда он не опускается до разговоров с простыми смертными. Ни просьб, ни жалоб вы от него ни за что не услышите. Единственное, на что он иногда употребляет свой зычный голос — это выйти на середину вселенной и бросить в лицо судьбе непотребное и бессмысленное ругательство. Нет, он не рассчитывает на ответ, ему достаточно обозначить свое моральное превосходство.

           Много лет он прожил уже в этом доме, но единственное, на что применил он свое право хозяина, свелось к самому малому. Он закрепил за собой несколько уединенных мест для размышлений и принял без протеста, когда в них появились коврики, чтобы он не простужался. Иногда мне кажется, что где-то в глубине Мусия тихо живет желание бросить все это пустое благополучие и одиноким скитальцем уйти в метель, леса и болота — уйти искать свою родную Украину, где у подножия старого террикона притаился крошечный домик на садовом участке. На участке, практически ныне заброшенном, после того, как хозяева покинули его по разным причинам. На участке, где и я посадил когда-то саженец грецкого ореха в день рождения сына.

 

           4

           Без сожалений покинул бы Мусий этот мир внешнего благополучия, если бы не одно обстоятельство. Судьба, которую он не устает проклинать (скорее по привычке, чем из ненависти), явила ему однажды свою бескрайнюю милость. Мусию, тогда еще бестолковому, но уже уставшему от бед котенку, повезло встретить друга. Кто это был? В сущности, такой же тощий и голодный котенок, может быть только чуть постарше. Что он сделал? Погладил? — смеетесь: плевать хотел Мусий на ваши телячьи нежности. Нет, он просто разделил свой небогатый ужин и отдал половину голодному Мусику.

           Каждое существо, будь то кот или человек, понимает, когда с ним делятся последним. Потому, что это происходит совсем не так, чем когда тебя одаривают от избытка. И любое существо, будь то кот или человек, никогда не забывает того мгновения, когда с ним поделились последним. Не потому, что это трудно забыть, а просто потому, что это единственное о чем действительно стоит помнить.

           О, скоротечный миг жизни кота! Сколь бездарным должно быть человечество, чтобы счесть гением того, кто указал на относительность течения времени. Мусик, нашедший в детстве старшего друга, оказался обречен неумолимой относительностью на судьбу всех стариков. Катать в постылых стенах черствый мякиш веры в то, что тебя еще не забыли и когда-нибудь вернутся. Жить от встречи до встречи, зная, что они будут все реже и реже. Прощаться, стараясь угадать, а не в последний ли это раз? — и каждый раз при прощании отдавать всю нежность без остатка, боясь, что иначе она умрет невостребованной. Вздрагивать от шагов в коридоре: что это — смерть или радость? Или это уже одно и то же?

 

           5

           А что же Барсик? Миляга Барсик, симпатяга Барсик, пушистый котенок по имени "я всем нравлюсь", любитель из спортивного интереса очаровать соседа на кусок копченой колбасы? Наверное, он — единственный из обитателей здешнего мира не помнящий своих прошлых жизней. Слишком мал он был, когда появился здесь, чтобы сохранить в памяти свою вечно голодную мамашу и тощих пищащих братьев. Почему выбор пал именно на него? Дурацкий вопрос, на который можно придумать миллион правдоподобных ответов. Потому, что он был красивее своих братьев. Потому, что он первым из них научился лакать молоко из блюдечка. Потому... И все это будет ложью. Почему Вы читаете эти строки, мой уважаемый читатель?...

           Поначалу мир оказался бесконечно огромным и населенным множеством существ, чьи имена и запахи трудно было даже запомнить. Первым из всего этого многообразия выделился Мусий — большой, флегматичный и теплый. Он единственный присутствовал в мире постоянно. Мягкий зверь с шершавым языком.

           И сам мир, изначально огромный, как это не удивительно, но день за днем становился все больше и больше. Все новые и новые причудливые особенности геометрии разворачивались в нем и, вдруг, он разверзся ввысь. В высоту, в которой можно было покачаться, зацепившись когтями за занавеску. В высоту, куда можно было забраться, вскочив на диван и дальше, со спинки, по ковру, висящему на стене, куда-то в глубины необитаемого космоса.

           Потом пришло лето, и распахнулась лоджия. Мир стал еще больше, наполнился мириадами летающих, ползающих и бегающих существ. Лоджия, по которой можно пробраться на сотню метров вдоль всего мира и повстречать и злобных монстров с веником, и пятнистую кошку из крайней квартиры, и много чего еще неожиданного, забавного и опасного. С круглых перил лоджии так славно было следить за полетом птиц, и однажды, увлекшись виртуальной охотой, Барсик сорвался со скользкой крашеной трубы. Оглашая окрестности безумным воплем, он шлепнулся сначала на жестяной козырек над дверью кафе, расположенного на первом этаже, а потом на ступеньки ведущей ко входу лестницы.

           Это было самое страшное мгновение в его жизни. Нет, он практически не ушибся — второй этаж не та высота, которая ошеломит рожденного прыгать. Случилось нечто большее — вся его вселенная, каждый уголок которой был изучен и обласкан, в один миг сжалась в точку и исчезла. Жизнь окунула его во что-то поистине безмерное. Наверное, именно так каждый из нас узнает значение слова "дом".

 

           6

           Спросите у Барсика что такое дом.

           Барсик знает о доме все. Он любит время от времени порыться на полках шкафов. Забраться на верхотуру антресолей и поточить там когти о старую картонную коробку от 14 дюймового монитора. Пройтись по подоконникам и надкусить листик на каждом из цветков: вот это горек, а этот душист. Открыть дверь тумбочки (а он умеет открывать все двери в доме, иногда ему даже удается справиться со шпингалетом двери на лоджию) и укрыться в ее душной темноте.

           Барсик знает о доме столько, сколько не знает о нем никто. Ведь это его дом. Все прочие пришли сюда уже взрослыми, пришли просто как в одно из мест обитания. И только Барсик вырос здесь. Он знает тайные ночные тропы редких тараканов. Он знает, что самая свежая вода бывает в бачке унитаза, крышка которого разбилась в незапамятные времена. Он следит за каждым паучком, развесившим охотничьи сети где-то в углу над навесными шкафами, и радуется удачам бодрого восьминожки.

           Он знает характеры и привычки всех здешних обитателей. Он умеет и подольститься, и досадить. Проще всего обходиться с Мусием. Если нужно его разозлить, то достаточно просто нахально перед его носом занять одно из мест философских раздумий, и мудрец тут же превратится в фурию. Можно легко привести Мусика в уныние, для этого нужно съесть весь корм из его тарелки. Этот гордец никогда не унизит себя поисками пищи, и, просидев пол часа перед пустой посудой, додумается лишь до того, чтобы в голос проклясть все на свете и отправиться спать. Можно превратить Мусика во взбалмошного котенка. Для этого, проходя мимо медитирующего мудреца, вы должны дернуть хвостом перед его носом и стремительно умчаться на кухню. И где он ваш философ? Не он ли это несется сломя голову, перепрыгивая пылесос и буксуя на поворотах? Не намного сложнее управляться и со всеми прочими.

           И все же, как вы думаете, что ответит Барсик на вопрос: что такое дом? Я спрошу его при случае, но почти уверен в ответе. Может быть другими словами, но скажет он примерно так: дом — это та ракушка, в которой выросла ваша душа.

 

           7

           Даже по кошачьим меркам говорить Барсик научился довольно рано ...

           ....

           Наброски к эпилогу

           Почему мы живем? Невеликая истина, о которой так часто забывают... Если мы до сих пор живы, то это значит, что кто-то любит нас. Каждый миг жизни оплачен чьей-то любовью. Ни одна самая малая былинка не проживет сама по себе — она просто сломается под тяжестью своего ничтожного веса. И только любовь дает ей силы жить.

           Еще до рождения мы оказываемся вплетенными в мир сладкими паутинками любви. Именно благодаря тому, что нас уже любят, мы и появляемся на свет. И позже — маленькие пищащие комочки — впервые мы открываем глаза навстречу любви. Любовь может быть разной: она может и приласкать, и обидеть. В хищный мир приходят многие из нас и приходят хищными зверями. Но вот я смотрю в твои пылающие глаза. Ты можешь убить меня. Но любовь моя навсегда останется с тобой. Мое тело потеряет целостность и растворится в теле земли. Дух мой рассеется на миллион капелек и ляжет на траву и листья дерев. Его выпьют пчелы и птицы. И когда ты посмотришь вокруг, ты не увидишь ничего, кроме моей любви.

 

 

 



О языке котов

 

"Кратил ... под конец пришел к тому мнению, что не следует ничего говорить, но только двигал пальцем и упрекал Гераклита за его слова, что нельзя войти в ту же самую реку два раза, сам он думал, что этого нельзя сделать даже и один раз."

 

Когда тебе снится, что ты не можешь уснуть,
когда это снится каждую ночь,
ты берешь две спицы, две острые спицы
и вяжешь из шерсти скрипичный ключ.
Ты открываешь дверь.
За нею новая дверь.
За новою дверью новая дверь.
Но ты знаешь, что все это снится.
Просто это петли скрипят, когда ты вяжешь на спицах.

 

           Пролог

           С вечера снова собрались тучи, а ночью начался хилый настырный дождь. В такую погоду или хорошо поспать вволю, или наоборот — разбудит жуткая головная боль и память старых ушибов. На Мусия нашла какая-то блажь, и он всю ночь мотался по квартире: разгонялся на ковре и потом скользил по линолеуму на растопыренных когтях. Не дал спать и Барсику, и они молча дрались, расшвыривая по комнатам клочки шерсти. И, все-таки, встав утром, чтобы идти на работу, я застал их обоих спящими.

 

           1

           Присмотримся к спящему коту. Пусть, для определенности, это будет Барсик. (К спящему Мусию мы присмотримся в следующий раз.) Он прядает ушами, он топорщит усы, он клацает зубами, он помуркивает. Его хвост и лапы конвульсивно подергиваются. Ему снится сон.

           Сказав последнюю фразу, человек неглубокий остановит на ней процесс анализа ситуации: в большинстве случаев для человека назвать это и значит понять. Люди, склонные к рассуждениям и, поэтому, мнящие себя глубокими, попробуют развить словесное описание наблюдаемого явления. Как они это сделают?

           В качестве возможного пути я бы предложил им следующий: разъять фразу на отдельные слова "ему", "сниться" и "сон", затем на литературных примерах выяснить общепринятые нормы их независимого употребления. После этого попытаться разобраться, а что нового в оттенках их значения появляется при том взаимном расположении, в котором они и оказались в исследуемом предложении. Назовем этот подход "формально-лингвистическим" и отбросим, как сильно попорченный шашелем и поклонниками герменевтики.

           Другой путь заключается в постепенном обогащении дополнительными признаками всех слов составляющих фразу, позволяющем развернуть ее в по возможности наиболее детальное словесное описание. В качестве первого шага на этом пути можно, например, развить "ему снится сон" во что-нибудь этакое: "Рыжему и шкодному Барсику, еще не окончательно обрюзгшему, но уже изрядно ожиревшему, стремительная по своей динамике является картина, как он, молодой и задорный, ловким броском умыкает из-под носа замечтавшегося Мусия кусок сочной канадской селедки." Путь этот, похожий на путешествие по болотистой местности без карты, способен равно как вывести на сухой и безжизненный простор реалистического романа-эпопеи, так и поглотить пилигрима в безднах гнилостного сюра. Отвергнем же и его, как явно ненадежный, назвав, вслед за Марксом, "восхождение от абстрактного к конкретному".

           Как показывает опыт, в данном случае действительно рожденный от трудных ошибок, можно бесконечно долго размышлять о том, в каком направлении можно двигаться из исходной точки, так никогда и не стронувшись с места. Назовем это состояние "практикой медитации", и попробуем преодолеть его одним решительным рывком.

           Для этого мы напрочь забудем и о Барсике (это достаточно просто, пока паршивец не проснулся), и о его снах, и начнем построение глобальной картины вселенной в системе координат "кот — мир". Назовем этот путь "тупик для слабых" и на долгие годы растворим свое "я" в его замысловатых изгибах. И я не завидую той отчаянной голове, чьи ноги рискнут следовать за мной, ибо на этом пути не один честный кот заработал себе хроническую бессонницу.

 

           2

           Бытие есть, это значит, что бытие возможно. Всегда ли оно было возможно, всегда ли оно будет возможно, и что делает бытие возможным? Сама возможность формулировки этого вопроса поднимает проблему времени, как формы существования бытия, которая (проблема) в данный момент нас совершенно не интересует, поэтому мы забудем и о ней, и о самом вопросе, который натолкнул нас на ее постановку, но забудем временно, чтобы вернуться к ней впоследствии, если бытие будет еще возможным к тому времени.

           Итак, сконцентрируемся только на "есть", забыв о существовании временных его форм, и исследуем вопрос "Что делает бытие возможным?" (В более традиционной формулировке этот вопрос звучит так: "Как возможно бытие?" [см. например, С.Л.Катречко, Лекции по философии для аспирантов, М. Учпедгиз, unpublished]). Прежде всего, что это "что" в данном вопросе? Это предмет, это свойство, или это действие? Каждый из предложенных ответов, несомненно, нуждается в отдельном исследовании и порождает собственную, имманентную ему, теорию бытия. Чтобы остановить, пока еще чуть наметившееся, но уже полное угрозы, разрастание этого сада разбегающихся мыслей, волевым образом зафиксируем тот ответ, который устроит нас при дальнейшем анализе сновидений у котов. (Возможность волевого выбора ответа, сама по себе, уже сужает и спектр ответов достойных рассмотрения, заметим мимоходом в скобках.)

           Итак, бытие возможно, потому, что обладает некоторым свойством, которое и делает бытие возможным. Каким же свойством, кроме видообразующего свойства быть или не быть, еще обладает бытие? В качестве домашнего упражнения я предлагаю читателю самостоятельно подумать над этим вопросом, чтобы убедиться в том, что выбор ответов весьма ограничен, конечно, если отсутствие чего-либо можно назвать его ограниченным количеством. Пока же примем как доказанную теорему тот факт, что предположение о наличии у бытия иных свойств, кроме свойства быть, неизбежно наталкивается на непреодолимые логические противоречия.

           Ну вот, как я подспудно и предчувствовал, свободное течение нашей аналитической мысли с первого же крошечного шага остановлено препонами формальной логики. Почему я предчувствовал это? Да просто потому, что сама формальная логика, являясь порождением мысли, не может быть логически выведена из особенностей процесса мышления. Говоря иными словами, формальная логика обязана своим возникновением абсурдности процесса мышления. А единственный, неоднократно проверенный на практике способ, временного упорядочивания абсурда — это постулирование некоторых, пусть и явно противоречащих логике, утверждений в качестве истинных. Ступим и мы на эту тропу скорби.

           Постулат первый. Бытие возможно, благодаря наличию у него свойства иметь структуру.
           Постулат второй. Если бытие есть, то одновременно оно обладает и структурой.
           Постулат третий. Обладание структурой эквивалентно свойству быть.

           Предлагаю после столь титанического прорыва прерваться на чашку чая, но, предварительно, для упрощения наших дальнейших выкладок, можно постулировать некоторые элементы структуры бытия, необходимые как для анализа процесса сновидения у котов, так и для построения грамматики внутреннего языка последних. Итак, бытие состоит из двух основных структурных элементов: кота и мира.

 

           3

           Наилучшей иллюстрацией абсурдности процесса мышления было бы полное удовлетворение результатом, полученным в предыдущей главе. А именно: обрести уверенность в достаточности постулирования независимого существования кота и мира для полного объяснения сущности бытия. Но мы уклонимся от этой великолепной возможности для того, чтобы блестяще использовать ее в еще более неподходящем месте.

           И раз уж мы решили, что путь наш еще не закончен, попробуем описать свойства постулированных сущностей в порядке их появления. Прежде всего, кот. Кот это нечто неделимое, статичное в своих свойствах и бесконечно устойчивое. Ввиду невозможности экспериментальной проверки, можно утверждать в качестве абсолютной истины, что, в отсутствии мира, изначально покоящийся кот будет покоиться вечно.

           Мир — это почти полная противоположность коту. Мир текуч и непостоянен, у мира невозможно назвать ни одной длительно устойчивой черты. Мир полон случайных признаков, лишен жесткого каркаса, особенен и чудесен. В этой сладкой парочке "кот-мир" именно мир является вечным двигателем, мир тормошит кота, мир играет с ним, мир швыряет в кота комнатными тапочками. Кот лишь успевает отбиваться от наседающего на него шалуна, порой терпеливо, порой раздраженно, порой просто осатанело, и тогда клочья мира разлетаются по всей квартире.

           Но вот момент покоя. Кот уснул, и безумный мир временно перестал для него существовать. Но что это: даже временно изолированный от мира кот продолжает отбиваться от чего-то мироподобного! Абсурдно предполагать, что во сне кот ведет лишь мирный разговор с самим собой, ибо в этом случае необходимо, кроме кота и мира, наличие еще одного кота. Кроме того, не менее абсурдно предполагать, что реакция на второго кота у кота первого будет так похожа на реакцию на мир. (Абсурдность предположения, а мы к этому начинаем уже потихоньку привыкать, косвенно указывает на его истинность, но в данном конкретном случае мы не купимся на эту дешевую подставу.) И именно по поведению спящего и, поэтому, изолированного от мира, кота, мы заключаем, что во сне он имеет дело вовсе не с другим котом, а с другим миром.

           Не правда ли, уважаемый читатель, как завораживающе изящно течение мысли! Из совершенно очевидного, достоверно установленного эмпирически, свойства кота видеть сны мы естественным образом приходим к выводу о множественности миров! Но, бросьте, бросьте эти телячьи нежности: не нужно слюнявить мне усы и запихивать в карманы пачки ваших денег! Мы еще и не ступили на правильный путь, поэтому восторги лучше приберечь для действительно достойного момента. Сейчас нам достаточно того факта, что спящий кот требует наличия еще одного мира, чтобы сон его не обратился в небытие. Постулируем же существование и этого второго мира, и назовем его "внутренняя речь". Стоит специально отметить, что на данный момент мы еще не знаем, чья это внутренняя речь — кота или мира, но так или иначе, а структуру бытия из текущей точки нашего пути мы видим такой: кот — внутренняя речь — мир

 

           4

           Начнем с того, что зафиксируем свое внимание на текущем состоянии системы кот-мир, оставив, с безнадежностью обреченных, ее предысторию дамокловым мечом висеть над нашим мирным повествованием. И для затравки зададимся вопросом: каким образом статичный, почти каменный кот может сохранять свою целостность, приходя во взаимодействие с огненным потоком мира? Или, что то же самое: каким образом хаотичный мир избегает кристаллизации, прикоснувшись к ледяной глыбе кота? Этот же вопрос, сформулированный на языке физики: может ли длительно сохранять устойчивость термодинамически неравновесная система? — сразу же упирается в очевидное "нет".

           И все-таки, и все-таки, памятуя китайскую поговорку, гласящую, что все перемены к худшему, рассмотрим физически малый отрезок времени, за который система "кот-мир" не успевает разрушиться из-за внутренней противоречивости. Что может сообщить этой системе локальную устойчивость? Если бы кот и мир пришли в непосредственный контакт, это привело бы к потере внутренней сущности одного из них. Локальная устойчивость системы — это мгновенный снимок процесса крушения. Поверхность контакта представляет собою динамичную смесь обломков кота и мира, перемешавшихся в беспорядке. Эта смесь равным образом питается и материалом кота, и материалом мира, медленно разъедая и того, и другого.

           Именно этот пограничный слой и является той самой внутренней речью, к выводу о существовании которой мы пришли ранее из совершенно независимых предпосылок. Итак, внутренняя речь с необходимостью должна возникнуть в тот момент, когда, ранее изолированные друг от друга, кот и мир приходят в непосредственный контакт. И в этом "ранее изолированные" таится подспудно главная проблема теории бытия: в нем мы возвращаемся и к проблеме времени, в нем мы чувствуем и холод вод той реки, в которую нельзя войти даже и один раз.

 

           5

           Эволюцию бытия, как системы с двумя базисными состояниями "кот" и "мир" (не путать с "бра" и "кэт" Дирака), естественно описывать в Гильбертовом пространстве. Именно такой подход и сложился исторически первым. Причем принято различать три основных схемы описания бытия.

           В рамках монотеистического подхода предполагается, что бытие, изначально находящееся в чистом базисном состоянии "кот", за счет спонтанного порождения внутренней речи (а в соответствии с терминологией, введенной в предыдущих разделах, "внутренней речью" мы количественно характеризуем смешанное состояние) замешивается с состоянием мир и, затем, спонтанно же возвращается в исходное состояние.

           Атеистический подход в качестве стартовой точки рассматривает бытие в чистом состоянии мир. Далее вся эволюция происходит аналогично. Вообще говоря, различие между атеистическим и монотеистическом подходами в двумерном случае скорее историческое, чем принципиальное. Чтобы убедиться в этом, достаточно просто поменять названия у базисных векторов. Кроме того, оба подхода сливаются, в предположении, что бытие может попеременно находиться в обоих чистых базисных состояниях.

           Подход, связанный с постулированием невозможности обнаружить бытие ни в одном из чистых базисных состояний и с переходом к новым базисным состояниям "котомир" и "мирокот" получил название дуалистического. Кроме необходимости дополнительных априорных предположений, этот подход сталкивается и с чисто математическими трудностями (см. например "Православие для всех", Издательство московской патриархии, 2002).

 

           6

           Переход в бесконечномерное Гильбертово пространство, предполагающий множественность котов и миров, автоматически снимает все проблемы дуалистического подхода к описанию бытия. Но при этом, как атеистический, так и монотеистический подходы сталкиваются со специфическими, имманентными каждому из них, трудностями. Именно в бесконечномерном пространстве и обнаруживаются их неформальные различия.

           Так, при атеистическом подходе естественно предполагать начальное состояние бытия, как суперпозицию миров, при нулевых значениях коэффициентов у всех котов. При всей естественности этого предположения, вероятность такого состояния оказывается нулевой (при условии бесконечного количества котов). Это, однако, не ведет к внутренним противоречиям модели, в случае, если спонтанное порождение речи невозможно. Тогда вся эволюция бытия проистекает в подпространстве миров, понятие внутренней речи теряет смысл, точно так же и необходимость постулирования существования котов оказывается под серьезным вопросом.

           Монотеистическая концепция, полагающая асимметрию пространства базисных состояний (а именно: одно состояние "кот" при множественности состояний "мир"), приводит к не менее странному результату. Бытие, изначально находящее в состоянии "кот" пребудет в нем вечно, таким образом, предположение о множественности миров автоматически исключает их необходимость.

           Если атеистический подход относительно спокойно переносит исчезновение котов из теории бытия при переходе к многомерию (единственная трудность, возникающая при этом — это исчезновение из модели и внутренней речи, существование которой (речи) считается надежно установленным экспериментальным фактом), то монотеистическая концепция оказывается существенно двумерной, что, с одной стороны, говорит о ее ограниченности, а, с другой, о ее уникальности.

 

           7

           Плодотворность формального описания прячет свою кажимость за громоздкими построениями. Но эта кажимость становится явной, как только мы вспомним основную функцию любого описания. Как понять только что сказанное мной? Само это высказывание является некоторым описанием и, следовательно, должно допускать рекурсивное обращение к самому себе. Чтобы выбраться из активно прорастающего сфагнумом болота абстракции, обратим две первые фразы на них самих и одушевим мутную материю правильным деланием.

           Например, попробуем максимально подробно описать окружающие нас предметы. Берусь в общих чертах предсказать результат. Это будет что-нибудь эдакое.

           Я нахожусь в комнате, стены которой оклеены вылинявшими за десять лет обоями, на косяке двери видны отметки роста с цифрами и датами, упирающиеся в верхнюю перекладину, на письменном столе стоит монитор фирмы Самсунг, клавиатура, колонки, коврик с мышью, не убранная с нового года игрушечная елка, под столом — системный блок, тройник "пилот", перед столом стоит стул с тряпичной подушкой, интенсивно растрепанной Барсиком, ну и т.д.

           Какое отношение имеет такое описание к тому, что действительно нас окружает? А почти никакого. За этим описанием совершенно потерялись и тела умерших деревьев, забальзамированные хитрыми снадобьями, и обожженная плоть земли, превратившаяся под действием пламени в металл или стекло, и застывшая пена из нефтяных скважин. Материя потерялась за именем.

           В своем описании мы просто пометили предметы определенным образом, игнорируя при этом их реальную вещную природу. И в этом смысле описание не более чем система меток, превращающая некоторую местность в среду обитания. Кот метит свою территорию мочой и выделениями пахучих желез. Ни моча, ни секреты щек не имеют иного отношения к помеченным предметам, кроме совпадения в пространстве. Человек, в силу особенностей физиологии, метит территорию не запахом, а словом.

           Через доступную нам систему меток мы, и коты и люди, распространяем свою внутреннюю речь на окружающие нас предметы, превращая их в элементы языка. Это никоим образом не меняет структуры самих предметов, а лишь сообщает дополнительную устойчивость нашей собственной сути. Используя описание, человек, не касаясь сути окружающего, некоторую часть мира превращает в свою территорию.

           Однако, мы несколько отвлеклись, но сделали это с благой целью: разрушить кажущуюся полноту рассмотрения бытия, как системы с дискретным спектром состояний в Гильбертовом пространстве. Хотим мы, или не хотим, но, рано или поздно, мы упремся в необходимость дать координатное представление векторов "кот" и "мир" в физическом пространстве-времени, а так же указать область локализации внутренней речи, когда кот и мир приходят в непосредственный контакт друг с другом.

 

           8

           Чеширская улыбка закрывающей скобки и Гейзенберг, коротающий ночь за созиданием математического аппарата прикладной теологии. Стонущий во сне Барсик. Купол церкви над вершинами деревьев и призывный крик локомотива в степи. Язык, как система меток, и система меток, как язык.

           Можно спорить до хрипоты о том, справляет ли в данный момент индивид естественную нужду, или метит территорию для вида. Обе стороны будут правы — чтобы пометить территорию нужно справить нужду, справляя нужду, мы метим территорию. Территория помеченная автоматически включается в языковую среду и становится обиталищем речи. Речь бережет душу от гибели при прямом контакте с миром. Все иные функции случайны по отношению к сущности речи.

           Это та малая кроха, которую мы перехватили по дороге, и перехватили своевременно — путь наш еще далек, а кушать хочется всегда. Те из нас, кто сломается в дороге на этом повороте, уже не проклянут нас гордым именем "Сусанины буевы", лакомясь маринованным перчиком чахлой мудрости стариков.

           Порой я подозреваю, что у цели окажусь я в гордом одиночестве, а цель эта, если покатит, как и ожидалось, окажется Барсиком. И Барсик скажет мне: Вот видишь, я люблю тебя все-таки больше всех. А ты все время сомневался!
           И дальше мы пойдем с ним вместе.
           Этой надеждой я и движим.

 

           9

           Вопрос о локализации элементов речи проясняется при рассмотрении его на физическом плане. Так, например, места обитания кота сохраняют след его души даже после его исчезновения. И другой кот, пересекая помеченную территорию, отдает ему дань уважения, как реально присутствующему. Странно: кота уже нет, а речь его звучит еще очень долго — до летних ливней, а, может быть, даже и дольше. Может быть именно так, через посмертно звучащее слово, душа, сгоревшая в пламени мира, передает навык выживания потомкам. Метка — часть мира и, поэтому, она, потенциально, долговечней души.

           С этого момента мы вплотную сталкиваемся с самостоятельным существованием речи: когда кота уже нет, но в мире, в виде запахов, следов когтей на коре деревьев, клочьев шерсти, еще сохраняется видимость его присутствия. Область контакта кота и мира распространяет себя внутрь и того, и другого. Когда исчезнет мир, кот будет видеть сны о нем, когда исчезнет кот, мир долго будет повторять его сказки. И если конечность кота во времени явлена нам через горечь прощания, то, кот, видящий сны, тем самым читает приговор вещному миру. Или говоря по-другому: мир, распространяющий себя в кота в виде внутренней речи, тем самым манифестирует свою смертность.

           С этой точки не плохо бы, все же, оглянуться назад и раскрыть, походя, вечную тайну генезиса речи. Останавливает лишь скрытое противоречие в самой фразе: повести речь о возникновении речи, как таковой. Можно ли рассказать о тех временах в жизни рассказа, когда рассказ был невозможен? Вот она злокозненная диалектика, от которой мы так долго увиливали...

 

           10

           Здесь, мне кажется, настал момент отмести все подозрения в попытках с моей стороны очеловечивания кота. Даже кот Мурр, не говоря уже о всяких Лапченках и Шашлыках, при всей моей любви к Гофману и снисхождении к графоманам, всегда вызывал во мне внутреннее отторжение. Все эти сюсюканья с вполне самостоятельным и зрелым существом сильно наводят на мысль, что гуманизм, как концепцию построения общества, следует отвергнуть без детального рассмотрения, просто как разновидность шовинизма.

           Гуманизм — теория, отрицающая равенство человеку других одушевленных существ. Гуманистическая литература, оскорбляющая иную культуру низведением ее к человекоподобной — это ужасный позор, тем более ужасный, что главное его назначение — ползучим образом оправдать массовые убийства непохожих, но равных, творимые с совершенно наивным цинизмом. Через нарочитое изображение животных эдакими своеобразными человечками подчеркнуть их неподобие человеку и, тем самым, унизить. Никогда, никогда не приложу я к этому руку.

           И ядром этого безобразного пласта человеческой культуры является миф о том, что язык возник только вместе с человеком. О том, что миф этот столь же далек от действительности, сколь и распространен, говорить даже как-то неудобно. Корни его в смешной и нелепой фетишизации слова. В возведении слова в нечто большее, чем просто запах мочи на коре деревьев. Слово, как объект, по своим функциям не отличается от меток другой материальной природы, и обсуждать его свойства можно лишь в контексте свойств других систем меток.

 

           11

           Давайте резко сменим тон и стиль изложения, чтобы концовка выглядела естественным завершением случайного сборища начинаний.

           Ну, и, во-первых, я сразу открещусь от возможных обвинений в вегетарианстве и пацифизме. Право на убийство равных человеку дает его положение на вершине пищевой пирамиды, точно так же, как это право дано любому другому хищнику. Владение членораздельной речью ничего не добавляет к этому праву, а лишь способно поставить его под сомнение, хотя бы потому, что владеющему членораздельной речью более свойственно сомневаться в своих правах, чем укладывающемуся в восклицания и чавканье.

           Язык, как система меток, понятных всем членам сообщества, обитающих на общей территории, возник задолго до человека, и изначально человек был приобщен к нему просто по принципу наследования.

           Территория хищника обычно намного больше, чем территория травоядных, и на территории хищника проживают многочисленные представители различных видов травоядных. Каждая семья травоядных метит свою территорию в пределах территории хищника, и система меток одного вида понятна и представителям другого вида.

           Страшилки о том, как бедная волчица или лиса выходит из логова добывать пищу малолетнему потомству, не зная, найдет ли она в окрестностях хоть какую-нибудь живность, не способны вызвать сострадания, так как смеющийся беспощаден. Любой хищник отлично знает, где и в каком количестве размножается пища на его территории и охота в нормальные годы, по большей части, сводится лишь к ритуалу, исход которого известен и охотнику, и жертве. Конечно, бывают недороды и эпидемии, когда сообщество зверей оказывается на грани гибели, тогда часть неписанных законов попирается нуждой. Но, не ограничивая общности рассмотрения, мы вынесем такие случаи за скобки.

           Сама бедная потенциальная жертва отлично знает, на чьей территории проживает и запросто отличит своего законного хищника от пришлого. И если тебя решил съесть законный хозяин, то никуда ты не денешься, и шум поднимать бесполезно. При появлении чужака все травоядное сообщество не постесняется поднять такой шум, который привлечет хозяина к защите территории.

           У каждого вида есть свой собственный язык меток, но этот язык понятен и представителям иных видов, точно так же как и передача информации звуком, то, что обычно и понимают под языком, достаточна развита у многих видов, и язык их содержит десятки слов. Наиболее важные из них, такие, например, как предупреждение об опасности, тоже понятны всему живому сообществу. Язык звуков универсальнее, чем язык запахов, он понятен почти всем — и млекопитающим, и птицам, и земноводным, и даже рыбам. Но он стал основой языка человека лишь благодаря случайной к сути последнего способности к звукоподражанию.

 

           12

           Забавны мифы о поэтапном приручении человеком разных видов животных, до сих пор кочующие по учебникам природоведения. Не было никакого приручения, было лишь постепенное изменение роли человека в изначально существующем сообществе, параллельно которому шло и постепенное изменение самого сообщества. Человек овладевал звуковым языком других видов, и эти виды приспосабливались к этой новой реальности. Но до всякого языка человек, как самый сильный хищник, уже владел территорией со всеми проживающими на ней существами, и эти последние признавали законность права владения. Разделение на животных домашних и диких произошло позднее и не через одомашнивание, а, наоборот, через освобождение части подданных от власти хозяина, когда хозяин перестал выполнять некоторые из своих функций внутри сообщества.

           Те звери, птицы, насекомые и прочие, с которыми сейчас человек проживает совместно, являются лишь сильно поредевшими остатками того биоценоза, внутри которого когда-то человек стал человеком, и в этом смысле состоят с нами в кровном родстве. Большинство из них не только понимает огромное количество слов человеческого языка, но и приспособилось обращаться к человеку на языке звуков.

           Тот же Барсик, ограниченный в своих возможностях из-за особенностей физиологии, когда ему нужно что-то, отыщет того, кто может это сделать (например, открыть шпингалет на двери встроенного шкафа, на второй полке которого Барсик устроил себе гнездо из старых рубашек) и сумеет объяснить, что требуется сделать. И это вовсе не потому, что мы его так славно приручили, а потому, что его предки на равных участвовали в формировании нашего нынешнего языка.

           Эпилог

           Вот я смотрю на спящего Барсика. Он куда более гармоничен, красив и функционален, чем я. Его усы пышнее, хвост длиннее, могучие лапы способны подбросить его тело вверх на высоту нескольких его ростов: прямо с телевизора на верхушку шифоньера. Но я знаю, что, однажды придя в контакт с миром, рано или поздно он сгорит и потеряет свою целостность. Только владение речью позволяет ему на мгновение удержать себя в безумном мире. Не такова ли и моя судьба, если даже он, во всех отношениях более совершенный, обречен с момента рождения? Спасет ли меня чуть более разнообразная и развитая речь? Или она даст мне лишь горький шанс увидеть дезинтеграцию Барсика накануне собственной?

 

 

 



Океан

Ручей с холодною водой,
отделяющий Сайтаму от Токио,
где у моста,
спрятавшись под маленьким навесом от ливня,
я ронял пепел "беломора" на зеленые камни.
Парк, в двадцати минутах ходьбы от общаги,
где дорожка для бега с пружинящим покрытием
уводит ночью в тихую нирвану спящих деревьев,
но, сделав круг, возвращается обратно.
Пруд под окнами —
искусно запущенный пруд,
где в темноте надувает дядюшка бугай свои меха,
так, что удивляешься: откуда в этом тщедушном теле
возникает такой зычный голос.
И вы, розовые лилии, вставшие из ниоткуда
на тонких своих стебельках —

Прощайте, все!

На этот раз я чувствую, что расстаюсь с вами надолго,
если не навсегда.
Я не успел сделать и половины того, что хотелось,
но сделал многое.
В том числе — воплотил в жизнь голубую мечту идиота
и искупался в океане.
После этого мероприятия
с меня две недели хлопьями слезала кожа
(обожженная ражим солнцем),
и я ходил красный и довольный.
А впервые я увидел океан два года назад,
совершенно неожиданно для себя.
Кто-то из коллег посоветовал мне
на выходные съездить в Камакуру
(а это одна из древних столиц Японии):
посмотреть на Великого Будду, погулять по монастырям.
Еще на остановке электрички
почудилось мне в воздухе что-то знакомое.
И, как всегда, я отправился в путь, не зная направления,
доверяя лишь бесшабашной интуиции.
И за поворотом переулка ветер дохнул мне в лицо,
и я увидел белесое диво, простирающееся до горизонта.
Слезы хлынули из глаз, и на красный свет я пошел к нему
под свист тормозов, поперек всех правил движения.
(Почему ты не задавил меня тогда, добрый человек? —
я бы умер счастливым.)
На берегу я насобирал полный пакет битых ракушек,
и, спрятавшись между двумя бетонными волнорезами
(чтобы не было видно со стороны),
сидел на влажном песке,
пустые, мокрые глаза уперев в протяжные волны,
пока не выгнал меня из этого убежища наступающий прилив.
Я бы напился вдрызг (а с меня станется)
если бы не знал,
что вечером мне еще придется отыскать свою койку в общаге,
за сотню километров, в чужой стране.

Прощайте, все!

Я увидел океан через шесть лет,
после того, как расставался с морем.
За два дня наша самоходная баржа
прошла от Поти до Севастополя,
и выгрузила нас у дальнего причала.
(А была середина декабря, и, когда мы выходили на палубу,
чтобы поправить пленку на ящиках с мандаринами,
ветер, не мешкая, отвешивал каждому увесистую затрещину,
и солнце рассыпалось в седых гребешках.)
Мы с приятелем в ближайшем кабаке
бутылкой муската отметили чудесное свое спасение.
Он подарил мне на память алюминиевый портсигар,
а я ему — кожаные перчатки.
Мы обнялись на подножке его поезда.
На электричке я заехал в Симферополь к тете Оле, —
одни из украинских предков моих
встретили меня на остановке троллейбуса,
накормили и напоили,
дядя Артур всучил мне пару бутылок коньяка,
и пополнил мои пустые карманы двумя тысячами купонов (а тогда это были еще деньги).
И я растаял где-то в поездах, уходящих на север.

Прощайте, все!

Шесть лет — невеликий срок, в сравнении с вечностью.
Я засеял своими медяками Днепр, Неман и Волгу, Эльбу и Рейн,
фонтан Де Треви и молочную волну Мичигана.
Но шесть лет мне не приходилось бывать на берегу моря.
Мне — человеку морскому: первые в моей жизни воспоминания
приходятся на полтора года,
когда мама с северного Урала
(через всю страну, с ночевкой в Москве)
привезла меня на свою родину — в Феодосию.
Я стою у парапета, который выше меня на пол головы,
а за ним ворочается и стонет нечто огромное,
и колючие холодные частички влаги летят в лицо.
И много лет спустя, среди ночи
я просыпался на своей полке,
когда поезд выезжал на побережье —
просыпался, задохнувшись темно-красным запахом йода.

Прощайте, все!

В тот раз, в Камакуре, я посмотрел и на Великого Будду,
и погулял по тамплям и шринам.
Спасаясь от дождя,
в совершенно экзотической харчевне,
я съел плошку местной цветной вермишели,
сдобренной водорослями.
Я купил пачку ярких открыток
и йен за триста зашел на территорию храма,
посвященного кому-то из Богов языческого пантеона.
За храмом, на высоком холме,
куда вела долгая каменная лестница,
располагалось кладбище.
Я, взойдя наверх
и пройдя мимо ровного ряда маленьких надгробий
(страницы летописей былого, открытые оку иному),
перебрался через ограду
и расположился на лужайке под платаном,
и долго смотрел на красную черепицу кровель.
По дороге вниз какой-то старик
(на вид ему было лет 90,
но я до сих пор плохо определяю возраст японцев)
вдруг обратился ко мне по-английски:
— Мистер, Вы, наверное, иностранец?
— Да, я иностранец ответил я, — и, похоже, это было единственное,
что он понял из нашей беседы.
— А из какой страны Вы приехали к нам, и надолго ли?
— Я приехал из России на полтора месяца.
— Russia, — он помял это слово на губах,
и я понял, что оно ровно ничего ему не сказало.
(Возможно, подумал я позже,
в Японии еще есть люди, которые отлично помнят
Советский Союз, но ничего не слышали о России).
— А нравятся ли Вам наши кладбища? — спросил он, чуть погодя.
— Да, мне нравятся ваши кладбища, на них так спокойно, — ответил я.
— Так нравятся ли Вам наши кладбища, мистер? —
снова спросил он меня через некоторое время.
— Да, мне нравятся ваши кладбища, на них так тихо, —
снова неторопливо, в такт шагам, ответил я.
Здесь ступени закончились, и мы расстались с ним навсегда.
И цвела вишня.

Прощайте, все!

Мой словарный запас сегодня утром
пополнится еще одним японским словом,
в добавление к "спасибо" и "не понимаю",
и это слово: "прощай".

Сайонара,
домо аригото,
вакаримасэн.

Вакаримасэн,
домо аригото,
сайонара...

И пусть мой язык не богаче языка местных цикад,
но им хватает их убогого словаря, чтобы сказать главное:

"Ввысь, ввысь!
With us, with us!"

P.S. Я помню Ваше ненавязчивое приглашение,
добрый японский джентльмен.
И обещаю обдумать его, когда придет время.