... можно начать так. Две старушки сидят за столом друг против друга и пьют чай. Правдоподобно, но неправда. Старушки? Может быть, и нет. Женщины. Возможно. Пьют чай? Неизвестно. Сидят за столом. Друг против друга. На столе перед ними что-то стоит. Не видно, что. Очень далеко. Вполне возможно, что это действительно — чайник и кружки. Может быть чашки или стаканы?..

           ... вернее бы начать так. Двое сидят за столом. На столе что-то стоит. Надо еще добавить: эти двое сидят в комнате на пятом этаже...

           ... сколько же добавляется и дорисовывается со временем. Удивительное устройство — человеческий мозг. Когда-то что-то увидел. Через много лет с изумлением: "Как же много запомнил! С какими деталями!" Ничего подобного. Запомнилась только какая-то одна поразившая деталь, мелочь, ситуация. Остальное — привычные, соответствующие этой запомнившейся детали, "декорации", звуки, ощущения и т.п. — мозг добавляет, достраивает потом. Ему не надо помнить всё. Он пользуется готовыми блоками и делает запомнившуюся мелочь такой, какой она могла бы быть, привычной, в окружении привычных ощущений. Вставляет на "нужные" места "необходимые" детали, краски, звуки. Чтоб было как всегда. Чтоб то яркое, необыкновенное, страшное, что когда-то поразило мозг, затянулось банальностью и обыденностью. Чтоб не болело потом всю жизнь. А так, при случае: "Вот, помню..." И нарассказываешь, навспоминаешь, наговоришь со всеми подробностями, в красках, с запахами и звуками. Нет, не потому, что выдумщик такой, а так привычнее, спокойнее и себе и другим...

           ... двое в комнате на пятом этаже сидят друг против друга за столом...

           ... санки едут медленно и ритмично подёргиваются в такт маминым шагам. На санках лежит какой-то узелок. Прижатый к нему спиной, сидит мой брат, Володя. Я привязан к брату, брат к санкам. Володины ноги расставлены шире краёв санок, но тротуара они не касаются, потому что валенки не дают им согнуться. Между его расставленных ног сижу я. Всё это связано друг с другом и плотно привязано к санкам. Веревка, за которую мама тянет санки, намотана на её руку. Наискось мамину фигуру пересекает ремень, на котором висит полевая сумка. Мама, полевая сумка, санки, узелок, брат и я — одно целое. Мы связаны, перетянуты, примотаны друг к другу. Мы покидаем Моховую и всё хуже и хуже виден дом, в котором на пятом этаже двое в комнате сидят за столом друг против друга...

           ... все засыпано снегом. Снег шёл, наверное, всю ночь. Снег скрипит под мамиными ногами, под полозьями санок. Из-за шапки и платка, которым я обвязан и привязан к санкам и к брату, плохо видно вокруг. Голову тоже не повернуть, да и не хочется. Снег. Всё засыпано снегом. По белым его буграм на углу Моховой и Белинского неторопливо двигаются тёмные фигуры. Вчера здесь был дом, мы с мамой и братом ходили сюда в булочную...
           ... санки падают на бок, ... мы с Володей и узелок за его спиной лежим одним увязанным пакетом. Теперь ничего не видно. Слышно, как медленно скрипят мамины шаги. Она ходит вокруг санок. Что-то делает. Санки снова становятся на полозья. Стоят как-то косо. В одну сторону немного видна Моховая, в другую — Белинского. Мама опять где-то сзади, над нами. Шапка на мне совсем съехала на глаза, но если скосить глаз, то видно засыпанный снегом трамвай и какого-то мужчину в шинели, который, медленно, хромая, обходит телегу и подходит к лошади, лежащей на снегу. Дергает за узду. Лошадь приподнимает голову и снова кладет её на снег. Мужчина поворачивается и медленно машет руками в сторону нескольких человек, стоящих вокруг с пилами и топорами... тихо... звука нет... появляется лицо мамы. Она поправляет на мне шапку. Что-то брату. Затягивает платок. Поправляет ремень, на котором висит полевая сумка. Наматывает веревку от санок на руку. Мне опять видны люди, которые ходят по снежным буграм...
           — Мам, почему они там ходят?
           — Убитых вытаскивают...
           — А там кто? — скосив глаза, я пытаюсь медленным движением головы показать туда, назад, в самый конец улицы, где двое, уже не видные мне, засыпанные снегом, сидят друг против друга за столом. Мама смотрит туда, куда я пытаюсь показать.
           — Ах, там?.. Они давно там. Чай пили, ... стена обвалилась ... к ним не добраться... снегу много...

           ... снег... память зацепилась за снег. Дальше цепочка с узелками и ветвлениями от одного к другому. Цепь воспоминаний? Нет, не цепь — сеть. Все узелки связаны мостиками, снежными переметами, застругами... можно с одного узелка (бугорка? бугра?..) перейти, перешагнуть, перепрыгнуть на тот или этот, а потом дальше и ещё дальше, и опять на этот или тот, и забудешь с какого начал...

           ... конечно же, это удобно. Вроде, приём такой. Всё связно со снегом. Посмотрел на сугроб и вспомнил одно, посмотрел на снегопад за окном и вспомнил другое, посмотрел, на поземку и, глядишь, третье вспомнил ... удобно. ... Или наоборот, — вспомнил что-то потому, что как раз тогда снега-то и не было ...

           ... мы покидаем Моховую...

           ... вообще-то, мы её уже один раз покидали. Только тогда-то, как раз, ещё снега не было. Было ранее утро, свежо и хотелось спать. Я, постоянно зевая, мой брат и мама спустились по лестнице во двор. Дворник, дядя Фёдор, вынес наши чемоданы и положил их на двухколёсую тележку. Колёса были огромные, как у настоящей телеги, обитые металлической полосой. Ручка тележки, круглая, отполированная ладонями, лежала на каменных, слегка сыроватых от росы, ступеньках крыльца, которые вели к нашей парадной, и поэтому досчатая площадка, находящаяся над колёсами располагалась горизонтально. Во дворе было пусто. Только около другой парадной лежал свернутый кольцами резиновый шланг. Дядя Фёдор положил на тележку оба наши чемодана. Потом он по очереди поднял меня, и Володю и тоже посадил на тележку, на её задний край как-то выдохнув при этом: "Эх!". Цокнул языком, неодобрительно покачал головой и пошел к ручке. Ноги у нас свешивались. Тележка развернулась, и мы с братом снова увидели нашу парадную. Поехали. На время стало темно, — мы въехали в подворотню. Снова стало светло и мы, погрохатывая по булыжникам, покатили к улице Пестеля. Сидя на краю, мы с братом тряслись, болтали ногами, переглядывались и смеялись. Мама шла сзади, держась за край тележки. Её фигуру наискось пересекал ремень, на котором у бедра висела полевая сумка. Когда пересекали улицу Пестеля, трясло меньше, сквозь щели досчатого настила засинел диабаз, а потом колёса покатились мягко и тихо, — вторая половина Моховой была вымощена деревянным торцом ...
           ... проснулся я оттого, что мама меня стаскивала меня на землю. Володя уже стоял внизу, а дядя Фёдор, положив ручку на гору каких-то мешков, снимал с тележки наши чемоданы. Над нами возвышался красный вагон длинного товарного поезда. В квадратную, черную дыру, его широко открытой двери, лезли люди. У приставной лесенки стоял военный. Дядя Фёдор с нашими чемоданами и мама, держа нас с братом за руки, протиснулись к нему. Мама перехватила мою и Володину руки в свою одну, а другой достала из полевой сумки какую-то бумагу и отдала военному. Военный был похож на нашего дядю Колю, папиного брата, — Коляну, как у нас дома его все называли, тоже военного. Когда Коляна последний раз приходил к нам, мы еще жили на даче в Старожиловке ...

           ... было воскресенье, мы его ждали, но он задерживался, и мы с папой пошли его встречать по пыльной, залитой солнцем деревенской улице. Наконец он появился в конце её, увидев нас, замахал руками, потом подошел, что-то много говорил, смеялся и мы пошли к дому. Уже около дома, навстречу нам, загребая пыль ногами, шёл пьяный, увидев Коляну в форме, он уцепился одной рукой за рукав его гимнастерки и стал что-то говорить, размазывая другой слезы по грязному лицу: "Ты военный, военный, ты им покажи ...". Коляна смеялся, что-то шутил в ответ. Мой брат стоял рядом с папой и держал его за руку, я сидел верхом на шее у Коляны, а к нам по тропинке во дворе от дома к калитке шла мама. Она не улыбалась. У неё были странные глаза. Они никуда не смотрели. Так, никуда не глядя, с лицом, повернутым к папе и Коляне, она открыла калитку, вышла навстречу нам. Папа улыбался, Коляна, освободившись от пьяного, раскрыл руки навстречу маме, а она, всё также, никуда не глядя, сняла меня с Коляниных плеч и сказала серым голосом: "Война началась. По радио передали ..."

           ... военный у вагона отдал маме бумажки, она снова их засунула в полевую сумку и, подсаживая нас с братом по приставленной к вагону деревянной лесенке, стала подниматься в вагон, а дядя Фёдор поднял с земли наши чемоданы и поставил прямо в вагон на пол у самого края. Мама отпустила наши руки, отодвинула чемоданы по очереди к стенке вагона поближе к двери, снова взяла наши руки, посадила нас и сама села на чемоданы. Так мы и расположились: мама у самой двери, потом Володя, потом я. Мама держала Володю за руку, а Володя меня. Если брат наклонялся вперёд, то из-за мамы он немного мог видеть, что делалось на улице, за дверью. Мне уже ничего не было видно. В вагоне стало тесно, но всё ещё влезали и влезали новые, протаскивали узлы и чемоданы перед самым моим лицом. Из-за стенки вагона, с улицы, слышался голос дяди Фёдора: "Вы подальше, подальше залезьте, здесь у двери-то плохо, детей простудите". Мама посмотрела на нас с Володей провалившимся взглядом, отвела машинально рукой чей-то узел или чемодан от моего лица, покачала отрицательно головой и тихо пробормотала: "Нет, нет, здесь у двери лучше, если что ...". Дядя Фёдор, наверное, её уже не слышал ...

           ... дверь с грохотом отодвинулась ... песчаный откос насыпи, зеленая трава, какие-то кусты ... на насыпи военный, размахивает руками, кричит: "Все, все быстро из вагонов. Подальше, бегите, ложитесь, на землю, под кусты, подальше, самолёт немецкий ..."
           ... самолет пролетел над самыми крышами вагонов, где-то за хвостом поезда развернулся, снова пролетел над вагонами, и всё стало тихо. Люди медленно вылезали из кустов, поднимались с земли, отряхивались, оглядывались. Снова появился военный, он снова бежал и снова кричал: "По вагонам, по вагонам! Быстро, быстро! Возвращаемся ..." Поезд тронулся, мама села на чемоданы, держа нас за руки, локтем она прижимала полевую сумку и смотрела в щель неплотно закрытой двери. Сказала тихо, ни к кому не обращаясь:
           — Назад поехали
           — Брат спросил: Почему?
           — Немцы Мгу взяли, ехать некуда ...

           ... дяди Фёдора с тележкой не было. Обратно шли долго. Мама останавливалась, ставила на мостовую чемоданы, мы с братом садились на них, мама стояла. Так отдыхали недолго, потом мама поднимала нас, заставляла нас с братом взяться за ручки чемоданов, поправляла полевую сумку, брала чемоданы, и мы шли дальше. Когда уже шли по Моховой, впереди со стороны Пестеля из длинного черного репродуктора громко звучал военный марш, доносился железный грохот, а перекресток был затянут синим дымом. Мы подошли к перекрёстку, но перейти его не могли, — по Пестеля друг за другом шли танки. Сквозь их грохот из репродукторов доносился марш. Я потом много раз его слышал. Это был марш "Прощание Славянки". Мама, не разжимая чемоданных ручек, крепко захватила наши пальцы, так, что стало даже больно. Я поднял к ней лицо, хотел пожаловаться, что мне больно, но всё равно не было ничего слышно, а мама смотрела вперёд, такими же глазами, как тогда около калитки в Старожиловке, как сегодня утром у дверей в вагоне. По той стороне Пестеля, сквозь синий дым были видны какие-то дети, которые шли парами, держась за руки. Впереди, тревожно озираясь на них и на танки, шла женщина. Дети были маленькие, как я. Один шёл без пары, последним и беззвучно плакал. Наверное, он плакал не беззвучно, но из-за танков ничего было не слышно. У него были мокрые и грязные сзади штаны, а по чулкам в туфли стекала желтая кашица. От дыма щипало глаза, танки всё шли и сворачивали на Литейный. Их грохот перемешивался с грохотом марша из репродуктора, который был прямо над нами. Мамин палец больно прижимал мою руку к ручке чемодана. Я стал плакать. Мама не видела ...

           ... всё как-то случайно ... тогда, когда я на углу Пестеля и Моховой под грохот танковых моторов и "Прощание Славянки" плакал оттого, что мама больно прижала пальцем мою ладонь к ручке чемодана, было ещё достаточно тепло, и никакого снега не было. Только синий дым, который сносило ветром с Пестеля на Моховую ...

           ... за окнами метель. Из-за окон, сквозь дребезжание на ветру жестяного подоконника, доносится со стороны, по соседству расположенного, военного училища марш "Прощание Славянки". Мы вдвоём в комнате за столом сидим с Эммой и пьём чай. Дочка уже спит. Сына нет дома. Звонит телефон. Это Коляна. Он умеет говорить сразу обо всём:
           — Ну как вы, холодно у вас?
           — Нет, Коляна, не очень.
           — Что делаете?
           — Чай пьём.
           — А-а ... ну я не надолго тебя оторву, я просто так, гуляли сегодня?
           — Нет, как-то не вышло.
           — Много у вас снега?
           — Да, всё замело.
           — У меня тоже. На балконе целый сугроб. Когда мы в Москве жили, кажется в 22-м году, тоже было много снега. У наших родителей друзья были Михалковы. Мы, с их сыном Сергеем, в козаки-разбойники играли и соревновались, кто дольше провисит на вытянутых руках, держась за прутья балконных перил на третьем этаже, а потом подтянется и снова влезет на балкон. Отца Сергея — Владимира Александровича, в ту зиму забрали и повели под конвоем на Лубянку. А у него на пальце было кольцо с бриллиантом. Он идёт и думает: "Жалко, отберут". Снял кольцо и на Сивцевом Вражке бросил в сугроб около каменной тумбы при въезде в какую-то подворотню. А через три дня его отпустили. Обратно уже без конвоя шёл. Проходя мимо той подворотни, сунул руку в сугроб. Так на всякий случай. А кольцо там ... Коляна смеётся и продолжает:
           —А я сегодня гулял, в Сосновке был. Хорошо там. Много снега. Я вспомнил, как на этапе, когда мы шли по Вычегде от Котласа до Усть-Выми, профессор математики Мазурмазов, показывая мне на снег по берегам Вычегды, говорил: "Эти места напоминают мне прогулки по Шварцвальду..." Коляна замолкает на секунду, потом, торопливо:
           — Я тебя от чая отрываю — но тут же продолжает — на весь этап была одна телега. На ней конвоиры что-то везли, и ехала "королева этапа" — немка Ульман, она везла в чемодане рукописи Боброва. Его Александром Сергеевичем звали, как Пушкина. Шёл рядом со мной, говорил, что он литературовед, а в чемодане его рукописи, которые ему разрешили взять, там документы о Есенине и Блоке. Ульман эти рукописи до Печлага не довезла. Урки украли и раскурили. Бобров с ума сошёл. Его конвой застрелил, когда он из колонны выбежал, что бы поймать один из своих листков, который вдоль колонны несло ветром по снегу ... — Коляна спохватывается:
           — Ой, у тебя чай остыл ... — начинает прощаться, торопливо ещё успевает рассказать о том, как пилил одной пилой брёвна на лесоповале с поэтом Яшиным и вешает трубку ...

           ... всё-таки снег, снег всё объединяет. Своими сугробами, своим кружением. Он всё тот же и сейчас, в конце 90-х. И тогда, в 35-ом на этапе Котлас — Усть-Вымь. И в Москве в 22-ом на Сивцевом Вражке, и в 20-м на Мало-Николо-Песковском у Собачьей Площадки, когда мой дед, кутаясь в поднятый воротник, сквозь скрип собственных шагов услышал и почувствовал тёплый тяжелый вздох около самого своего уха. И, сквозь слепящий снег, увидел черную, с белой звёздочкой на лбу морду лошади, которая, втягивая носом, запах его поношенной шубы, шла за ним, таща в санях заснувшего извозчика. Дед узнал, — это был коренной из их тройки орловских рысаков с их конного завода. В 13-м тройку мобилизовали. И вот конь, узнал хозяина на занесённом снегом московском переулке. Дед остановился, назвал его по имени. Конь потянул шею, положил морду на его плечо и замер. Снег. Снег продолжал идти, заносил сани, спящего извозчика, старого понурого коня и темную фигуру человека, прильнувшего к нему...

           ... в 41-ом, на углу Моховой и Белинского, мама, выровняла, наконец, санки с узелком вещей, братом и мной. Поправила на плече полевую сумку с документами и хлебными карточками. Санки двинулись дальше, в сторону Волковой деревни, в детскую соматическую больницу, куда ей удалось устроиться работать санитаркой. Скрипел снег под её шагами, смотреть было некуда. Снег слепил, от этого в глазах становилось темно, плыли радужные круги, вялое, безразличное тепло разливалось по телу ...

           ... где-то, далеко позади в угловом доме на пятом этаже двое, занесенные снегом, продолжали сидеть друг против друга за столом ...

           —... мы покидали Моховую ...