Этой ночью комета, как позже передавали, начала, подобравшись к Бате на предельно близкое расстояние, удаляться; бабка упокоилась с миром на второй терапии, а Бате приснился короткий старый мультик про пони, который бегает по кругу; накануне Батя показывал этот фильм пятилетней Светке. Во сне малютка-пони рос, меняя масть за мастью, преображаясь в похрапывающего коня, и опять уменьшался, а Батя изменялся вместе с пони, но только не мог разобрать, в чем именно: ему казалось, будто он просто становится то больше, то меньше ростом, а все вокруг замирало и оставалось прежним. Светка смотрела мультфильм, потому что мультфильм, зато Батя смотрел его, зная, что все это дело с циклическим бегом, скорее, для взрослых, которые печально взирают на бессмертного пони, катавшего их детьми. Светке история с пони не очень понравилась, и Батя печально сказал, что не доросла, но Светка отнеслась к этому равнодушно: ну, не доросла, так не доросла — посмотрю, когда дорасту.
           Батя был дома один. Светку свели в садик, а Бате велели прибраться и съездить на бабкину квартиру за важными документами.
           Он стоял с опущенными руками и безнадежно взирал на созидательный хаос, который отнял у Светки не одну неделю труда. Наконец материнское терпение лопнуло. Бате приказали навести в доме порядок, когда никто не посмеет ему помешать, отобрать, положить, где лежало, запихать в кучу и закатить скандал.
           Батя благоговейно трепетал перед хаосом. Он знал, что каждая тряпочка, каждый фантик играет важную, пускай и давно позабытую роль в хитроумной системе, которую Светка ежедневно порождала из ничего.
           Если носовой платок расстелен и прижат по углам игральными фишками, то это должно что-то значить.
           Если нарезанную бумагу разложили на три одинаковые кучки, то в этом таится глубокий смысл, ибо что-то имелось в виду. Обилие тряпочек и лоскуточков поражало: подобно бумаге, настриженные, миниатюрные выкройки причудливых форм имели секретное предназначение и были разбросаны повсюду; кое-где значение угадывалось: одеяло, подушка, простынка для куклы, а кое-где — нет. Крохотные клочки материи соседствовали со здоровенными тряпками и даже недозволенными платками и шарфами; его собственным, батиным, шарфом было перевязано горло жирафа, который в отрыве от жаркого континента захворал ангиной.
           Плюс откровенный мусор, неизбежные отходы производства, какие бывают в игрушечных ателье, столовых и больницах. Все было по-настоящему, всерьез. Демиурги не шутят.
           Батя охнул, приметив среди палочек и щепочек свой паспорт, а потом — проездной. Паспорт был домику полом, а проездной — половинкой крыши. На паспорте стоял маленький конь с занесенным копытом. Двуглавый орел, предчувствуя травму, беззвучно вопил в оба клюва — а может быть, кашлял. Бате страшно не хотелось ломать этот победоносный домик. Он осторожно потянул паспорт, и конь завалился; бумажные стены сложились, увлекая за собой крышу с маленькой пластилиновой трубой и пластилиновым дымом. Видя, что ничего не поправить, Батя махнул рукой, сходил за пакетом и начал сгребать в него все, что попадалось под руку. Он твердо решил ничего не выбрасывать. Вселенная, созданная Светкой, вернулась в исходную точку, готовая снова взорваться миллионом миров. Сметая вселенную, Батя старался не задумываться и очень спешил. Покончив с первичной зачисткой, он взялся за пылесос и сунул его хобот под диван, где сразу что-то защелкало: наверняка это были мелкие, но очень важные вещи, осколки творения, о которых Создатель, впрочем, давно позабыл и больше не вспомнит. Скармливая пылесосу неведомо что, Батя гнал от себя догадки об этих второстепенных солнечных системах, и вскоре наступила абсолютная пустота, застывшая в ожидании неминуемого наполнения. Он посмотрел на часы и неприятно удивился тому, что управился в полчаса. Он не хотел ехать к бабке и всячески оттягивал выход. Ему казалось неправильным переступать порог дома, где, может быть, уже снова незримо присутствует бабка. Может статься, она вернулась домой на три дня, отпущенных ее душе, которая сбросила уродливую маску маразма, помолодела и растеклась по квартире эфиром, несоединимым с грубыми молекулами воздуха.
           Батя подумал о тамошних зеркалах, что так и стояли неприкрытыми. А одно, овальное, в резной старинной раме и увенчанное совой, висело в прихожей.
           Он рассеянно выключил пылесос и огляделся в поисках черного. Потом решил, что в комоде у бабки наверняка найдутся какие-нибудь скатерти или богомольные платки — пускай не черные, хотя бы темные. Еще он пообещал себе уворачиваться от бабкиных зеркал, чтобы не присоединиться к онемевшей и бестелесной созерцательнице. И даже машинально отвел глаза, когда выходил из комнаты, но тут же выругался. "Я же дома, — сказал себе Батя. — А это трюмо. Здесь никого нет, кроме меня".
           Переборов себя, он строго взглянул на унылую физиономию, в которой не было никакой строгости, и покачался с пятки на носок, нарочно задерживаясь подольше. Батя знал, что если не сделает этого, то внезапная нелюбовь к зеркалам приложится к десятку других скверных привычек. Он будет поминутно отворачиваться, борясь с желанием посмотреть.
           Почему он назвал "богомольными" платки, которых и не видел, и не ведал, есть ли они вообще? Бабка, если и веровала, то втайне. Зато он, пожалуй, поторопился, когда рассудил, что рядом никого нет, ибо эфир вездесущ и дышит, где хочет.
           Уже стоя в пальто, Батя еще раз внимательно изучил отражение. Удовлетворенный и успокоенный, он вышел, запер дверь и какое-то время топтался на лестнице, дергая ручку. Все было в порядке.
           Бездарный и бедный на выдумку март преподнес ему осточертевшее блюдо: мороз и солнце. Но бабка жила далеко, и Батя приободрился на свежем воздухе. Он не любил бабку, да и никто ее не жаловал, благо была она даже не бабкой, а какой-то немыслимой теткой, купавшейся в водах на киселе под номером семь — короче говоря, никем. Виделись редко; лицемерные вежливые визиты заканчивались для него лицевыми болями от напряженных и неестественных улыбок. Бабка не замечала фальши; крайне довольная, она подносила рюмочку, выставляла селедку и несла нестерпимую бытовую чушь.
           Когда она окончательно спятила, вывернула конфорки, надела древний салоп и отправилась путешествовать, не потрудившись захлопнуть дверь, Господь послал ей соседку, которая и вызвала, кого надо. Те, кто надо, отказывались ехать на маразм; потом они отказывались везти маразм в больницу, но сдались перед несгибаемой волей заявительницы. Соседка позвонила Бате, но Бати, как и жены, не было дома, и тем, кому надо, пришлось уступить.
           "Полный распад личности", — сказал психиатр, которого пригласили на вторую терапию через четыре дня. И записал свое мнение научными словами.
           Перед Батиным семейством замаячил призрак попечительства. Но бабка прогнала это унылое привидение, сама переселившись в потустороннюю коммуналку — она заставила себя уважать, даже не вычерпав лимит отпущенных ей министерством здравоохранения койко-дней.
           Теперь Батя пытался представить, во что превратилась бабка. Ему не хотелось об этом думать, но мысль, народившись, понеслась по замкнутому контуру — совсем как пони, который бегал по кругу, и Батя, мрачный и озабоченный, плюхнулся за руль, отгородившись машинным корпусом от солнца, наводившего чих. Наверное, нынешний облик бабки соответствует паспортному возрасту. "Никакое не наверное", — одернул себя Батя, выворачивая на проспект. Может быть, бабка была задумана как вечно юное существо. Задумана — кем? "Черт его знает", — отмахнулся Батя, не замечая, что выбрал худшего знатока из двух возможных.
           Машина вырвалась на простор и Батя, обычно крайне осторожный в пути, сделал ей послабление.
           "Папа купил автомобиль", — запел он сквозь зубы.
           Потом он задумался над фразой "бабка жила далеко". Это нехитрое предложение таило в себе двойной смысл. Но теперь два времени, на которые оно намекало, слились в одно, прошедшее.
           Оттягивая посещение зазеркалья, которым Батя уже успел поименовать осиротевшую квартиру, он сделал крюк и заправился, хотя бак был залит на две трети. Потом глубоко вздохнул и гнал до самых новостроек, ни разу не снизив скорость. Светофоры, казалось ему, составили заговор и охотно таращили навстречу зеленые, кошачьи глаза — может быть, первые по счету, а может быть — третьи. Смотря откуда считать. Батя негромко и рассеянно посвистывал; ему мерещился мотив, а еще мерещилось, будто этот мотив у него получается, тогда как на деле из Бати рвались приглушенные, отрывистые свистки.
           Он влетел во двор и ударил по тормозам. Медлительность сменилась напором и желанием поскорее покончить с обыском. Машинная энергия передалась владельцу, и Батя не стал дожидаться лифта. Он быстро поднялся на пятый этаж по черной лестнице, проворно перепрыгивая через биологические лужи.
           "Не позвать ли соседку?" — пронеслось в голове у Бати.
           Ему почему-то стало неловко. Он не знал за собой никакой вины, но решил обратиться к соседке лишь в крайнем случае. Что считать крайним случаем, он и сам не знал.
           Батя перевел дыхание, зачем-то пригладил волосы и нарочито неспешной походкой проследовал в коридор пятого этажа. Света не было, и бабкина квартира, самая дальняя, едва виднелась в застоявшемся мраке. Батя навел на нее ключ, держа его, как пистолет. Батино лицо перекосилось, когда он подумал о следах слабоумия, которые неизбежно обнаружатся внутри. Его двоюродный братец, задохнувшийся в лапах белой горячки, оставил после себя голые стены и разрисованный дерьмом потолок.
           Конечно, Батя не собирался отступать.
           Он быстро справился с замком и шагнул в полутемную, теплую, насторожившуюся прихожую. Поискал выключатель, не помня, где тот находится.
           "Бумаги-документы", — деловито пробормотал Батя, чтобы настроиться на дело и не отвлекаться на глупости. Под ноги подвернулся какой-то хлам, и Батя, не вникая, отшвырнул его под журнальный столик.
           Глядя прямо, он миновал овальное зеркало. Боковым зрением стало видно, как в зеркале кто-то прошел, но это был собственно Батя.
           Он точно знал, что бабка предпочитала сберкассам и банкам надежное и проверенное постельное белье. Деньги его не слишком интересовали, хотя он и не собирался от них отказываться, если найдет. Документы были важнее, и они, скорее всего, лежали там же, в уродливом шкафу среднего возраста, который занимал половину спальни.
           Батя вторично наступил на мелкий предмет. На сей раз он присел на корточки, подобрал зубную щетку и брезгливо повертел ее в пальцах. Щетка треснула, в щетине остались следы засохшей пасты. Батя положил щетку на столик и вошел в комнату.
           Там царил разгром.
           Шкаф был распахнут, два ящика торчали, наполовину выдвинутые; третий, перевернутый, лежал на полу.
           Пол был усеян бисером из порванных бус.
           В комнате висел удушливый смрад, готовый переродиться в туман. Повсюду пестрели клочки материи, целые тряпочки, полотенца, бледно-розовое пенсионное белье — где-то сложенные в кучки, где-то разбросанные как попало. Еще было много баночек, ложек, ступок, а под кроватью вместо ночного горшка — нет, вместо судна — стояла кастрюля, из которой торчала погнутая ложка.
           Местами прослеживалась система, местами — нет.
           Бумаги тоже хватало: скомканные газетные листы; затоптанные белые для черчения-рисования; пожелтевшие письма, оплаченные счета за квартиру и телефон. Из-под разоренной кровати выглядывали увесистые столетние ножницы. Очки были погружены в кружку с водой, стоявшую в изголовье; там же покоились перламутровые челюсти, похожие на морские раковины. Приложенные к уху, они наполнялись шумом далекого обезьянника.
           Документы, нужные Бате, тоже переселились на пол. Они образовывали нечто вроде случайного домика, где крышей служило наградное удостоверение. Оно стояло вверх тормашками, разведя створки. Под крышей хранилось что-то настриженное, тоже бумажное. Батя дернул за уголок и вытащил клочок с фрагментом фиолетовой печати.
           Карусельные лошадки тронулись с места. Они помчались по кругу, поднимаясь все выше и образуя над Батиными волосами, вставшими дыбом, невидимую корону.
           Батя сел на пол.
           Через двадцать минут он поднялся, разыскал пылесос, раскрутил ему хобот. Тишина взвыла; хобот проник под кровать, где сразу что-то защелкало.
           Батя механически водил хоботом и старался не думать о щелкающих планетах и астероидах.