Предисловие

           В дни моей молодости я играл рок-н-ролл. Со своими друзьями я засиживался допоздна то там, то сям, и очень часто мы опаздывали ко времени закрытия метрополитена. Не то чтобы это нас очень расстраивало, но идти иногда приходилось чуть ли не целую ночь. Хотя частенько бывало действительно обидно — случалось так, что метро-то близко, а все равно опоздаешь. А потом идешь мимо всяких домов, тащишь гитару и разную дребедень, и хоть кто попался бы по дороге, что ли. Вот так мы и шли однажды, говоря друг другу какие-то глупости и считая от нечего делать свои шаги, так как в этой кромешной тьме кроме них совсем нечего было считать. В такие минуты, когда уже не нужно куда-то спешить, когда даже городской шум заснул вместе со своим городом, как-то все лучше запоминается. И мне очень запомнилось, когда один из моих друзей сказал, что об этом стоит что-нибудь написать. Разумеется, он имел в виду какую-то песню, задушевную, рок-н-рольную, о которой наши соседи будут говорить всякую чушь. И мой друг, конечно, написал эту песню. И мы все ее слушали через несколько дней. Песня получилась хорошая, но я подумал, что таких песен уже было довольно много. И тогда я решил взять побольше бумаги и написать повесть, но написать так, чтобы она была похожа на песню, чтобы она была подушевней и погрустней. Вначале у меня ничего не получалось, но потом я как-то приноровился составлять предложения и стал писать о себе и о своих друзьях, кое-что придумывая и кое-что изменяя. Прошло время и у меня появилось несколько вариантов этой повести, каждый из которых был мне по-своему дорог и по-своему важен; да и говорилось в них, по большей части, всё об одном. Словом, я решил соединить эти части в одно целое, создав тем самым повесть, которую вы сейчас держите в руках. Я не скажу, что она очень уж похожа на песню, да и соединились эти кусочки, быть может, нелепо, но единственное, что меня действительно успокаивает, так это то, что эти части во многом сблизились, стали нужны, необходимы друг другу. А это, как мне кажется, очень важно во всех повестях.
           Конечно, вы можете спросить почему так много "я" в этой повести, почему несколько героев говорят от первого лица, когда автор один. Разумеется, вам интересно было бы знать, кем же является в конце концов человек, написавший эти строки. Вы можете спросить у меня обо всем этом, а я вам отвечу: кто его знает. В общем, считайте автора черт знает кем, или никем, если хотите. Я вам этого не могу запретить. Я могу только сейчас сказать, что мне трудно оставлять так полюбившуюся мне писательскую работу, помня о том, сколько радости и огорчения приносила она. Что мне грустно сидеть сейчас у окна, за которым, кроме сентября, как будто ничего и не существует. Словом, предисловие завершено.Вы сидите, читайте, а займусь чем-нибудь другим. Вот видите, я пошел открывать окно...Надеюсь, что я обязательно встречусь с вами на последней странице.

 

 

 

Пролог

           Где-то в нашем городе есть кинотеатр. Уже не помню как я туда попал, и какой фильм шел тогда на экране. Помню только, что сидел я в первом ряду, и было каких-нибудь два шага до героев игравших передо мной.
           Два шага...Так немного...Напрягаясь, я всматривался в происходящее, но вначале почти ничего не мог разобрать. Все действие казалось туманом. Прямо передо мной время от времени появлялись какие-то лица, менялись части пейзажа; расплывчатые герои мучались, идя мимо домов. Кому-то, возможно, это бы надоело довольно быстро, но мне почудилось, что за всем этим что-то все-таки есть. Инстинктивно я чувствовал, что эти слова с экрана, эти движения, эта боль кажутся какими-то ненастоящими не только мне, но и моим соседям по креслам. И когда многие потянулись к выходу, я вовсе не удивился и вроде бы кое-что стал понимать...
           И когда зал в середине сеанса почти опустел, мне захотелось сыграть вместе с незнакомыми мне артистами. Во мне проснулось острое желание самому попасть на экран, и уже из придуманного мира смотреть на ничего не понимающих, близко сидящих людей, как бы спрятавшись, как бы забыв, что я такой же как все, что я тоже из первого ряда.
           Но увлекшись своими мечтаниями, я не заметил как в зале зажегся свет. И лишь когда разошлись последние зрители, я немного пришел в себя. Медленно вставши со своего кресла, я подошел к экрану и коснулся его рукой. Не буду говорить какой он на ощупь, поверьте, это совсем другая, совсем неинтересная и даже очень печальная история, в которой все абсолютно такое же как в обычной повседневной жизни; история, в которой может случиться абсолютно все. Но об этом тогда я не смог подумать, так как мне нужно было пробить билет, потому что меня уже увозил трамвай, оставляя две жирные полосы рельс за спиной, пытаясь досадить своим лязгом огромному городу.

 

 

 

1

Я получил эту роль;
Мне выпал счастливый билет.

           Чем меньше времени оставалось до последнего экзамена, тем больше становилась моя уверенность в том, что это испытание все-таки будет выдержано, что как бы я не волновался, и какие мысли не приходили бы мне в голову я все-таки смогу в последнюю минуту собраться и ответить по своему билету внимательно смотрящим на меня преподавателям полностью и не сбиваясь.
           Сизые обложки учебников, конспект товарища с выпадающими страницами, очень крепкий чай — я никогда не думал, что забуду все это... Но написав бездну формул да несколько теорем и увидев как председатель комиссии ставит в ведомость "отлично", я уже не мог удержать в голове какие-то подробности испытания и даже смысл всего случившегося со мной в этот день остался как бы за кадром.

           Шел дождь. И капли разбивались о еще горячий асфальт, издавая шипение, словно готовый вскипеть чайник, одиноко стоящий на плите в пустой с детства знакомой кухне. Шел дождь. И не было других желаний, кроме как дождаться трамвая, но он все не приходил, вынуждая меня мокнуть и повторять, словно от радости про себя: "Как все отлично сегодня..."
           В парадном, как муха, жужжала еле горящая лампочка, садясь лапами тусклого света на людей, идущих домой и из дома. Обалдевшая от вони лестница бежала сама не зная куда, унося мое усталое тело все выше и выше, заставляя кружиться мою усталую голову, будто от пьянящей победы... И когда я подошел к своей двери, мне почудилось, что в будущем у меня все может быть хорошо. И так хотелось остановить рассказ именно на этом моменте...
           Но разувшись в прихожей и кинув мокрую майку под раковину. Усевшись в кресло, чтобы наконец почувствовать, что я теперь волен, что не смотря ни на что я совершил все необходимое и могу отдохнуть, мне отчего-то почудилось, что я упустил нечто важное... Но тут где-то совсем рядом застучали шаги и все мои мысли разбились, оставив никогда до этого не испытываемое мною странное чувство; и робко, как бы нехотя, шевельнулась, висящая на окне тяжелая штора, заключив в объятия дрожащее от холода тело неизвестно откуда взявшегося сквозняка.

           А на следующий день, уже зная о том, что мой товарищ завалил свой экзамен по физике и ругая трамвай и себя, забывшего в трамвае такой нужный конспект, я молча шел по тихой пустынной улице и временами поднимал голову, чтобы мельком взглянуть на глупо натыкающиеся друг на друга белые облака.

 

 

 

2

Кто б ни был ты, печальный мой сосед,
Люблю тебя, как друга юных лет,
Тебя товарищ мой случайный,
Хотя судьбы коварною игрой
Навеки мы разлучены с тобой
Стеной теперь — а после тайной.

           Анна, жена доктора Стульева, очень любила ходить в кино. Каждый день, возвращаясь со службы, она специально проходила мимо заманчивых рекламных афиш. И каждый день она ждала воскресенья, чтобы стать в очередь и купить билет в ближайший горячо любимый ею кинематограф.
           Да, да. Анна очень ждала этот выходной день. И в этот выходной день все менялось для Анны. По воскресеньям она даже надевала свою любимую шляпку, которая так выгодно оттеняла ее лицо. Бежевого цвета из мягкого материала, в ней Анна казалась себе такой привлекательной, что выйдя на улицу она начинала замечать, как встречные, совсем незнакомые мужчины, стараются как можно ближе пройти рядом,а некоторые как бы случайно даже сталкиваются с ней, роняя что-то из рук с таким видом как будто это столкновение не имеет для них совсем никакого значения.
           Доктор Стульев очень любил свою жену, но в кино с ней никогда не ходил: работа забирала все его время. Да и к чему эти никому не нужные походы, ведь жена может рассказать любой фильм в мельчайших подробностях, и любая кинокартина в ее передаче будет живее и интереснее самого превосходного оригинала. К тому же чем бы они занимались в редкие минуты свободного времени! А так занятие всегда было: Анна могла рассказать последний увиденный фильм. И как приятно было доктору развалиться в мягком кресле и слушать, слушать певучий ласковый голос. Слушать и смотреть как любимая женщина поправляет упавшую на прелестный лоб прядь волос.
           Да, да. Жена рассказывала, а доктор пил чай...
           Ах, как хороши были эти минуты!

 

* * *

           Что-то было не так. Все стало непонятым и как будто больным. Шатались деревья, и ветер бился в ознобе на улицах. Такая ласковая, добрая бабушка стала говорить какие-то непонятности. А по утрам, когда ветер еще спал в простуженных переулках, на город спускался туман, как бы стараясь еще более затуманить и так абсолютно неясную обстановку.
           Что-то случилось. Бабушка отчего-то забывала укладывать Сашеньку спать днем; ругалась и плакала, когда он не хотел доесть глупую кашу. Каждый день бабушка оставляла теперь Сашеньку на попечение соседки, а сама уходила, шепнув своему мальчику что-то неясное на ухо и поцеловав его в щеку даже немного нежнее, чем это случалось обычно.
           Бабушка шла мимо сквера, где стояли грязные скульптуры, которым кто-то отрубил руки, как видно за то, что они испортили весь пейзаж. Бабушка провожала взглядом трамвай и отражалась в немытых давно витринах. Неизвестно откуда опять налетал ветер, цепляясь за полы пальто идущих куда-то людей, и, не в силах оторваться от чем-то сладкой для него ткани, он отставал лишь тогда, когда человек прижимал полу к себе и прогонял гневным непечатным словом взбесившийся, будто находящийся в нервной горячке, ветер.
           Все было именно так. Бабушка шла, по мрачным, словно готовым заплакать улицам, не в силах вспомнить куда она положила свой носовой платок. А Сашенька стоял у окна, слушая как соседка хлопочет на кухне, и будто ожидая чего-то.
           За сквером серело скучное здание городской больницы. За углом шумела круглая площадь, от которой так кружится голова. А на той площади, наверное, опять седая старуха продает леденцы, а от них так становится сладко, что даже не слышишь, как страшно шуршат шины машин за спиной. А на той площади набитый людьми троллейбус снова шевелит усами, как бы принюхиваясь, как бы желая знать какие леденцы продаются сегодня: вишневые или малиновые. И подкравшись специально поближе, и узнав, что сегодня вишневые, троллейбус довольный урчит, словно забыв, что ему еще ехать и ехать. И вместо того, чтобы быть паинькой он неожиданно останавливается, навалившись на бок, и люди внутри кричат и кричат, и, троллейбус, обидевшись едет дальше по площади, и деревья вокруг шатаются все сильней и сильней, будто голова сашиной бабушки, когда бабушка просит внука не плакать.
           Но скоро снова в наступающей темноте откроют свои яркие зрачки фонари. Скоро они снова станут играть в свои любимые игры. И тени прохожих будут прятаться за своими хозяевами, так как фонари очень не любят теней. И куда бы мы ни пошли, по нам будут бить разгневанные лучи, в отместку за то, что мы спрятали от них наши тени.
           Потом придет бабушка, и Сашенька будет спрашивать ее в который раз, когда же придет мама. Он будет канючить, а бабушка станет гладить Сашеньку по волосам, словно оправдываясь перед ним. Опустятся стрелки часов, показывая половину седьмого, и вместе с ними опустятся бабушкины руки, как бы подсказывая, что ни за какую работу их хозяйке сегодня больше не взяться.
           А потом Сашенька долго не будет спать, еще не зная о том, что его мама умрет этой ночью в больнице. Он будет ворочаться с боку на бок, а бабушка будет читать Сашеньке какие-то стихи, пытаясь кроме них ни о чем не думать. Но на улице будет виднеться серое здание, освещаемое фонарями. Но на улице заурчит ветер, с удовольствием волоча по обезлюдившей площади бумагу, в которую седая старуха заворачивает свои леденцы. А потом внучек заснет и будет сопеть, лаская бабушкин слух своим мягким дыханием, своим присутствием успокаивая ее. И бабушка тоже заснет, и ей не будет сниться ничего страшного, как будто все проходит бесследно, как будто все на свете может быть хорошо.

 

* * *

           — Знаешь, доктор, — сказала Анна однажды, придя домой после очередного сеанса, — ты не представляешь какой восхитительный фильм я начала смотреть! Все очень просто. Она случайно знакомиться с ним на улице. Ничего такого — обычное знакомство. Ты ведь и сам знаешь как это бывает. Проходит неделя и они встречают друг друга в кино: она стоит в очереди за билетами, а он роняет монетку на пол, и тут они, наконец, видят друг друга. Доктор, ты даже представить не можешь какая это была трогательная сцена. Нет. Нет. Между ними ничего такого. Просто они по случайности покупают рядом билеты. И Он оказывается таким интересным человеком. Он начитан, многое понимает. И даже умеет играть на трубе...
           На улице еще не зажигали фонарей. Сильный ветер расталкивал тяжелые тучи. Где-то испуганно били часы, как бы предупреждая о чем-то. Их давно нужно было выкинуть, но Стульев очень привязывался к старым вещам. И часы все били, били, очень надоедая Анне. Нужно сказать, что она давно бы их выкинула, но представив, какое жалобное будет у Стульева лицо, Анна всякий раз оставляла их, словно надеясь, что доктор сам избавится от часов после того как она очень попросит Сашу об этом. Но пока все шло как обычно, скучно передвигая давно знакомых прохожих с той стороны окна.
           — Вот опять собирается дождь.— Анна откинула со своих длинных ног плед, мучительно сознавая их красоту. Зажгла сигарету. Она любила курить прямо в комнате. Дым вился возле ее лица. Пролетал над креслами. Уставший от работы доктор смотрел сквозь завесу дыма и крутил в руках неизвестно откуда взявшееся птичье перо.
           В разговоре наступила пауза. За углом прошумел летящий между склонившихся особняков трамвай. Мирные вещи комнаты немного качнулись, словно пытаясь развеять дымовую завесу. И доктору захотелось спросить что-то про увиденный Анной фильм. Но жена стояла задумавшись, будто бы вспоминая подробности. И Стульев решил, что не стоит ее отвлекать. Он и сам-то не любил когда его отвлекали ни с того, ни с сего. Для него тоже иногда было большим блаженством обо всем позабыть и прыгнуть, например, в постель, при этом взяв интересную книгу с очень запутанным сюжетом. Но это никогда не становилось для Стульева чрезвычайно важным. Отдых был для него отдыхом, а работа — работой. Любимые были для него любимыми, а чужие оставались чужими. И что бы не случилось для доктора очень важен был домашний очаг, в котором он находил то, чего никогда бы не нашел в любимой работе. Ему нужно было, чтобы дети портили стены своими рисунками, чтобы радостным криком нарушали привычную домашнюю тишину, заставляя замирать уставшее за время работы сердце.
           И уже собираясь лечь спать, Стульев встал с кресла и подошел к окну. Анна, будто опомнившись, стала рассказывать, что фильм это как бы нововведение. И она еще не посмотрела его до конца. Теперь каждое воскресенье вместо киножурнала будут показывать еще одну серию.
           И пока доктор стоял лицом к окну, пытаясь что-то разглядеть в странных, будто кем-то придуманных сумерках, жена что-то делала у него за спиной и лишь по ее дыханию да по звукам изредка падающих куда-то предметов доктор заключал, что она еще здесь.
           Было поздно.
           Доктор думал: "Ничего не вижу, будто я уже сплю".
           Словно огромная птица бился в окно сорвавшийся с невидимых крыш, насмерть испуганный темнотой, обезумевший ветер.

 

* * *

           В молодости, еще будучи студентом, Саша Стульев писал стихи. И одно время у него было много знакомых, которые тоже писали. Будущий доктор даже входил в какую-то группу поэтов, которые встречались намного чаще тогда, нежели в наше, словно умершее время.
           Нужно сказать, что в ту позабытую, будто и не существовавшую никогда эпоху, поэты были в моде. И быть может поэтому Стульев редко читал свои стихи, а больше слушал стихи других, за что многие уважали его. Но когда Саша все-таки отваживался что-то прочесть, он обязательно забывал какую-то строчку; от этого Стульев сильно расстраивался и некоторые дамы считали Сашу печальным романтиком, исподтишка изучая его привлекательное лицо.
           Вы наверное помните, а если забыли, то я вам подскажу, что дамы, в большинстве своем, тогда были ой-ей-ей. Они ходили группами на поэтические вечера — такие смешливые находчивые девчонки. Они могли пошутить, кольнуть и даже немного обидеть, и Стульеву часто попадало от дам; то по рассеянности он плохо завязал галстук, то забыл принести обещанную книгу, то просто так под настроение они смеялись над ним, они смеялись ему в лицо, что очень расстраивало и выбивало из колеи, и от всего этого иногда становилось грустно до невозможности. От всего этого становились грустными улицы, печально натыкались на Стульева уличные фонари, и переулки с тоской мутнели от его дыхания, в котором явственно угадывался запах вина, а в самом Стульеве угадывалось печальное непонимание всего окружающего.
           Нужно отметить, что вокруг Стульева во время его студенчества находилось очень много людей, но сходился он с ними тяжело, а расходился Стульев с людьми еще тяжелее. И окружающие часто привязывались к нему, как бы зная, что будущий доктор очень нуждается в теплоте, и в то же время зная наверняка, что у Стульева чуть ли не самый лучший конспект на потоке.
           Еще скажем, что у Саши было несколько человек, которых он считал своими друзьями. С ними он иногда ходил в кино, с ними он иногда выпивал. Все они что-то читали. И даже что-то еще собирались прочесть. Но временами безалаберность друзей надоедала Стульеву, и он культурно пытался вывести их из своей комнаты, не решаясь, однако, сказать напрямик, что он от них очень устал. Так как все это было очень культурно его друзья совсем не обижались и даже не уходили, за исключением тех случаев, когда кто-то не выдерживал всего выпитого и пережитого и начинал потихоньку от собравшейся компании уходить в себя, печально смотря в потолок или задумчиво облевывая соседей. Однако, вы, пожалуйста, не подумайте, что это случалось каждый день или же во всякую неделю. Просто иногда людям нужно было где-то собраться, о чем-нибудь помечтать, услышать от приятеля, что из тебя обязательно что-то должно получиться. Да, люди тогда стремились к общению, хотели встречаться, хотели читать друг другу стихи, хотели писать их. Вы ведь,если вы были молодыми в ту эпоху,уж наверное знаете, что очень многие хотели тогда становиться поэтами. Но Саша Стульев очень хотел тогда стать врачом. И пусть ему не нравились многие преподаватели в мединституте, пусть ему надоедала иногда совсем не нужная зубрежка, пусть многое происходило совсем не так, как он того хотел... Но Саше Стульеву как будто бы становилось лучше, когда он приходил домой и брал какой-нибудь медицинский учебник. И даже сон будущего доктора был намного слаще, если он напряженно работал целый день, если он целый день занимался чем-нибудь важным.

 

* * *

           Шло время. Анна ходила в кино и рассказывала доктору все новые и новые подробности картины: то герой приглашает героиню в кафе, то они целуются в парадном, а чудак-прохожий роняет шляпу и ветер уносит ее прочь; то герой покупает своей даме цветы и один бутон мнется, когда она прижимает букет к груди в полном пассажирами вагоне метро.
           И кто его знает как долго продолжались эти рассказы... Шло время и доктора стала донимать неотложная работа. Ему теперь стало вовсе некогда слушать, что рассказывает ему жена; он приходил усталый домой, думая верно ли он поставил диагноз сегодня, бессознательно ожидая, что его встретят просто теплом, простым пониманием важности того, что он делает. И когда Анна говорила ему о кино и киногероях, Стульев встречал это отрешенной улыбкой. А жена смотрела на своего мужа так, будто видела его насквозь.
           В общем, в этой семье что-то происходило. И автору остается только гадать, что делалось в голове этой симпатичной, по-своему умной женщины; о чем думал доктор, сидя в кресле, или идя после работы домой. Согласитесь мои дорогие, ведь автор не Бог, и автор не может сказать определенно почему это случилось так-то, а то не случилось вообще; почему кому-то нужны победы, а кто-то горько плачет, когда ему плохо. Автор не в силах сказать вам, дорогие читатели, все что вы бы хотели услышать. Но не печальтесь! Быть может, все образуется! И то что не скажу вам я, скажут эти тихие, будто случайно попавшие в этой рассказ улицы; шепнут перекрестки, видя, что звезды падают у вас за спиной; и непонятно откуда прилетающие ветра объяснят вам о чем моя повесть.
           Но поднимаясь в один прекрасный день по лестнице доктор Стульев вовсе не знал, о чем мы тут говорили. Он шел по ступеням и размышлял лишь о своей усталости, да еще о том, что было бы неплохо заварить чай и усесться в мягкое кресло, что было бы неплохо слушать дождь, а еще лучше было бы просто дремать, завернув ноги в плед, как это нередко бывало в старое доброе время.
           Доктор поднимался по лестнице, а на стене кто-то написал нехорошее слово, и кривые культи букв безнадежно пытались зацепиться за край зрачка. Стульев шел, и не дойдя нескольких шагов до своей квартиры, он мельком подумал о жене, но ее образ тот час же улетучился неизвестно куда, как будто кто-то повернул висящий на стене Анин портрет обратной стороной и ушел, оставив как благородный человек до боли знакомую, за многие годы в деталях изученную, безучастную ко всему обстановку.
           Жены не было дома. Доктор разулся в прихожей, повесил на вешалку плащ и пошел ставить чайник на кухню, шаркая старыми тапками и напевая себе под нос какую-то глупую песенку, давно забытую всеми, но чем-то полюбившуюся доктору, хотя он слышал ее, быть может, всего несколько раз.
           Поставив на плиту чайник, доктор Стульев взглянул на часы, едва не опрокинул стул и шатающейся походкой пошел в свой кабинет, где ровными рядами стояли немецкие книги по психиатрии, и в углу почему-то валялся черный, всеми покинутый зонт.
           Подойдя к письменному столу, доктор увидел исписанный лист бумаги. Что-то писала жена.
           Но мы сейчас расскажем совсем не об этом...

 

* * *

           Доктор Стульев познакомился с Анной в марте. Вернее в марте он не познакомился с ней, а лишь почему-то захотел это сделать. Надо сказать, что тогда Стульев был намного моложе, работал не по профилю, и нашему герою часто приходилось дежурить ночью в больнице. Если по-честному, то дело это очень хлопотное, да и платили молодому доктору совсем мало. Но обстоятельства складывались так, что ничего другого просто не оставалось. Нужно было жить. А жить тогда было возможно лишь работая ночью в больнице.
           Вы ведь наверное помните, что за время тогда было? Забыли?
           А тогда весь мир был совершенно другим.
           Стульева тогда все звали Саша. И он снимал комнату где-то на окраине, и ехать туда было час. А если погода не очень, то тогда целых три. Но зато на окраине комната стоила намного дешевле, чем где-нибудь возле больницы. И поэтому толком Саше поспать никогда не удавалось. Да это в молодости как-то не обязательно. Не существенно, что ли.
           А на окраину тогда ходил пятый трамвай.
           Вы конечно же знаете, что теперь туда пятый трамвай не ходит. А ходит седьмой. Но доктор Стульев всегда ездил на пятом трамвае. И если он покупал мороженное, то всегда покупал его за девятнадцать копеек.
           А Анна работала тогда на "скорой помощи" медсестрой.
           Она привозила больных, а доктор Саша никак не решался ей что-нибудь сказать, так как говорил он всегда лишь с Аниным начальством — врачом. А Анне по штату и не положено было говорить, ее дело было смотреть за больными. И доктор Стульев, засыпая в битком набитом трамвае, часто мечтал о том, что было бы, если Анна тоже была бы врачом.
           И они так бы никогда и не познакомились, если бы Саша Стульев не сделал бы несколько неосторожных шагов. Новоиспеченный доктор, недавний студент, пятился неизвестно почему, а Анна в это время имела неосторожность на него наткнуться.
           Но было это, по-моему, вовсе не в марте. А кажется, в декабре. И дом, в котором Саша снимал комнату, скоро должны были снести. И улицу, по которой ходил пятый трамвай должны были покрыть асфальтом. И буквально на днях доктор Стульев должен был получить долгожданную, очень хорошо оплачиваемую работу по своему профилю. И все это так закрутило, так пришлось по сердцу доктору, что он показался самому себе очень счастливым, и один раз даже нагрубил главврачу. Но это уже совсем не относится к делу. Об этом мы не будем рассказывать. Вернемся назад, ведь докторам бывает плохо, когда их оставляют одних, а еще хуже им бывает тогда, когда их оставляют в одиночестве в очень скучных произведениях.

 

* * *

           В этот утренний час, по этим тихим, убегающим друг от друга улицам, возле этих домов, чем-то схожих на фигуры уходящих куда-то людей, в этом сером, будто покинутом всеми микрорайоне, со страшной ни на что не похожей походкой, доктор Стульев спешил, рассказывая самому себе неизвестно о чем.
           Потемневший ни с того ни с сего коридор, очень крепкий чай, застывшее посреди комнаты кресло — в этом была какая-то неизбежность, некая роковая последовательность, нечто такое от чего сильно кружится голова и свои шаги кажутся сразу чужими.

           Доктор Стульев спешил; и все как маятник качалось вокруг него.
           Где-то здесь нужно свернуть.
           Но перед глазами стояли лишь водосточные трубы.

           Чем меньше полусонных кварталов оставалось до цели пути, тем яснее становилось то, что времени на раздумье уже не будет, что былая ясность навсегда исчезла, что все предметы и персонажи расплылись, как бы позабыв все на свете; что всякий будущий эпизод, каким бы он ни был, так или иначе покажет свою кошмарную сущность.
           Доктор шел; и эта жуткая спешка все больше и больше напоминала ему неразбериху, которая всегда сопутствовала госэкзамену в мединституте.
           Да, да. Все похоже один к одному:
           Головная боль. Шум в ушах такой, что кажется, будто слышишь, как кто-то бежит вниз по лестнице. Не хватает только профессора, который никогда не любил никого. Вот сейчас он должен появиться из-за угла и сказать: "Молодой человек, больше двойки я вам не поставлю".
           — Молодой человек, вы понимаете всего лишь два!
           — Труба мне граждане, спасайте кто может!

           "Я уезжаю, Саша. Я уезжаю с мыслью, что ты все поймешь. Знай, что мне больно об этом писать, но еще больнее мне было бы оставить все как есть.
           Я уезжаю, зная, что, может быть, не права. Но ты был всегда рядом и видел мои мучения; и я надеюсь, что все мои шаги будут оценены тобой правильно, ведь ты был и остаешься одним из немногих действительно близких мне людей.
           Ведь ты всегда старался понять...
           Я уезжаю... Времени до отъезда осталось уже так немного...
           Саша, я должна сказать тебе, что люблю другого человека. Он — сценарист. Мы будем снимать фильм. Заканчиваю. Осталось лишь несколько штрихов.
           Я уезжаю второго, в десять утра.
           Ты можешь прийти попрощаться".

           Нужно остановить поезд. Нужно крикнуть так, чтобы услышали все: поезд не уезжай!
           Зачем тебе оставлять меня? Прошу, объясни: зачем тебе покидать этот город? Поезд, пусть тебе все равно, пусть ты не любишь его, но он не забудет тебя. Этот город будет ждать твой гудок и завтра и послезавтра. Он будет ждать тебя независимо от того нужно это тебе или нет. Поезд как страшно тебя провожать... Эх, поезд, поезд, ведь тебе ничего не стоит остановиться.

           Доктор Стульев стоял на перроне и смотрел как уходящий поезд машет ему последним вагоном, будто уезжающий родственник рукой.
           Доктор стоял, сжимая в руках свою шляпу, и быть может немного жалел, что так и не подошел попрощаться, что вместо того, чтобы сказать Анне пару слов он сидел в вокзальной столовой и пил горький чай, напоминающий о былом; что вместо того, чтобы попытаться что-либо изменить доктор уселся в кресле зала ожидания и листал одолженный у соседа журнал.
           Да, да. Доктор сидел, а вокруг шатались незнакомые люди. Будто позабыв, полученные ими роли, они не знали чем занять себя. А доктор рассматривал фотографии птиц и ему казалось, что если бы не этот вокзальный гул, то повсюду были бы слышны такие же звонкие, как падение монеты на пол, птичьи крики.

 

* * *

           Ах, как грустно лететь в полночном поезде. Как грустно знать, что уже не вернешься. Смотреть на поля, провожать одинокие фонари. Ах, зачем, зачем так страшно стучат колеса, словно им приказано зачем-то стучать. И кто ответит мне, почему так сладко надеяться, что все еще впереди. И куда летят эти станции, станции.
           Все давно уже спят, лишь проводник, как часовой, оберегает сон пассажиров. В его купе грязный стакан бьется о подстаканник, а дома жена проводника делает неизвестно что.
           Ах, если бы эти колеса не шумели, не качали бы что есть силы состав, было бы тихо, и, казалось бы, что все игры закончены. Тогда Анна бы не думала о том, что она наконец уехала от скучного доктора, и не гладила бы своего спутника по голове. Тогда за спиной не оставался бы город и городские воспоминания говорили бы совсем о ином. Ах, все могло быть иначе, если бы не стучали колеса.

 

* * *

           Кажется была осень. Страшно шуршали сошедшие с ума листья в обезлюдевшем сквере. И от этого был сладок недождливый октябрь, от этого этот месяц казался более менее успокоенным, но что-то надорванное, едва заметное глазу, все-таки было в нем. Что-то неописуемое и до конца непонятное виделось в каждом предмете. И высокие облака то сбивались в кучу, то, забывшись, ни с того ни с сего, напоминали исчезнувших куда-то людей.
           Да, да. Это было время пеших одиноких прогулок. Время тронутых романтикой голых деревьев. Это было время воспоминаний. Время скучного безделья и неяркой работы. Это был час, когда не нужно говорить ничего, а просто можно гулять, наблюдая за небом или медленно поднимая лист, который вот-вот должен был унести притаившийся за деревьями ветер.
           В эту осень, впрочем, как и во всякую предыдущую, можно было увидеть, как медленно ползут по рельсам трамваи, словно забыв кого-то на остановке и мучаясь этим. В эту осень можно было искать по всему дому свистящие сквозняки и даже находить их. В эту осень можно было чего-то ждать, но ожидать хороших вещей лучше всё же зимой, когда предыдущий год только прошел и смыл все страшное и стародавнее; когда новый год только лишь начинается и можно ожидать все что угодно: и новых подарков, и новых людей, и даже новую осень, которая обязательно оставит безлюдными скверы, которая обязательно будет шуршать листьями у вас под ногами, которая всенепременно качнет прямо перед вами своими деревьями, будто бы намекая, что ваша жизнь пойдет совсем по другому пути.

           Прошло время. Все позабылось.
           Позабылась так горячо любимая раньше служба, сломалось кресло, на котором так нравилось сиживать доктору в былые, счастливые времена. Почти совсем успокоившись Стульев стал ходить в кино, ничего не разбирая из того, что делается на экране.
           Вечера стали намного тише и темнее, чем раньше.
           И если вы встретите возле N-нного дома человека, которому как будто не нужно никуда торопиться; если вам покажется, что этот человек постоянно чего-то ждет, то вам не нужно останавливаться, вам следует пройти мимо... И только лишь когда вы отойдете на приличное расстояние, оглянитесь и посмотрите куда пойдет этот человек. И если вы это все-таки сделаете, я буду очень вам благодарен.

 

 

 

3

В моем доме ни смысла, ни сплина.
Все молчит — будто сходит с ума.
Гнет фонарь на дворе свою спину,
Словно кошка, что в доме жила.

 

           Осенью, в мертвый сезон, когда длинные бесцветные улицы становятся похожи друг на друга, когда огромные мутные облака уже не могут лететь, а лишь стараются не упасть на испещренный антеннами город; когда птицы отдаются с печалью во власть бог весть откуда прилетевшего ветра и взирают с тоской на то, что делается на земле...
           Да, да. Осенью, в мертвый сезон. Моему сыну стало совсем плохо, и даже сосед-доктор, к которому я часто обращался за помощью, стал печален и молчалив.

           Можно было гулять по этим тихим безжалостным улицам. Можно было ходить в пустовавшие кинотеатры. Можно было делать еще очень много таких привлекательных раньше вещей, но ничто уже не имело смысла...
           Я садился в трамвай и мне казалось, что я не могу никуда уехать. Я переходил улицу и не мог представить себе, что меня может сбить автомобиль. Я сидел на кухне и чудилось мне, что ничто из реально существующих вещей уже не может успокоить меня.
           Все стало ненастоящим.
           Все стало пустым. И даже вся прошедшая жизнь казалась мне тогда несчастливой.

           Но, чу... Читайте спокойно, я не собираюсь тревожить вас. Ведь неоткуда мне взять слов, да и какая в голове пустота, как будто ничего не случилось... Как будто вовсе не было никаких волнений и жуткого запаха камфары во всех комнатах; как будто я не ехал ночью в больницу и не ходил по коридору, хватая за руки испуганных медсестер; как будто не было утреннего тумана; как будто не было безнадежности и темноты; как будто об этом не стоит писать; как будто мне кто-то сказал, что не нужно писать об этом.

           На улице свежесть домов обильно политых дождем, который шел этой ночью. Ветер хмурится и кидается на бродячих собак. Треплет им шерсть, и глаза им закрывает пеленой. Ветер могучий! Стены тяжелы, но не могут упасть, а лишь поддерживают уныло скользящие тени прохожих. Шорох повсюду.
           Шелести же мой белый лист, шелести же мой лист падучий. Играй же осень и деревьями, и людьми. Разбрасывай их никчемные судьбы как угодно тебе. Совершай невозможное.
           Кто уйдет, кто останется в одиночестве. Осень, а твоя судьба будет абсолютно другой. Хмурые утра полезут в твои еще не узнавшие холода окна. Мерзкий ноябрь бросит тебя на растерзание зимним ветрам, позволив околдовать так долго принадлежавший дождям город первому снегу. Ах, как звучно будет скрипеть этот снег под ногой! Ах, как испуганно будет теряться в проулках осенняя тишина, услышав как я иду по пороше!
           Но сейчас ночь стремительно кутается в свой длинный черный плащ, словно думая, что ее никто не найдет в свалившейся на город темноте. Я выхожу на улицу и тоже кутаюсь, будто надеясь, что меня не отыщет холодный, рыскающий по улицам ветер. Я иду и ничего не могу понять, не могу понять даже того как трудно мне идти одному в эту пору.
           Эх, город, знаешь, мне как будто бы лучше, но путают меня длинные, похожие на страшных зверей переулки. И вы, безумные окна, все пытаетесь заглянуть мне в глаза!

           Город, тише, ты так велик. Не шуми. Я иду в твое чрево.
           Милый, близкий мне с детства город, потуши свои фонари. И пусть автобусы в эту ночь не шуршат больше о мостовую.
           Бог мой, сделай так, чтобы смерть не унесла никого до утра. И наглый северный ветер пусть не чешет свои могучие крылья о мой любимый квартал.
           Господи, пусть только звезды, никому не нужные звезды, будут падать на мою голову. И мягкое небо пусть укроет меня в эту ночь от неспящих людей.
           Пусть все, что могло случиться сегодня, случится завтра.
           О, город, пусть твои улицы не шепчут мне в эту ночь о былом.

           Если долго не спать. Если каждый день ждать наступления сумерек, надеясь, что темнота скроет все то, о чем постоянно напоминает не знающий сожаления день. Если долго мечтать, если всей душой верить, что все кошмары были лишь сном; и ночь с качающимися над головой созвездиями будет не бредом, а взаправдашней ночью... То я буду знать, что я еще не умер, что я несмотря ни на что еще цепляюсь за жизнь, рассказывая вам мимоходом как страшен в нашей местности мертвый сезон, как ужасны крики испуганных птиц, улетающих в небо...

           Город, скоро ты потеряешь последние листья своих деревьев. Скоро нагрянут дожди и размоют октябрь. Скоро все изменится, словно для того, чтобы напомнить мне, что раньше все было иначе. И ты, до этого всегда такой близкий, станешь будничным и словно растерянным, пряча от меня лучшие свои цвета, унося на недосягаемую высоту еще недавно счастливое небо...
           Город, прошу тебя, не забудь, что я опечаленный брожу по твоим будто сдавливающим меня улицам, безропотно подчиняясь свистящим ветрам. Город, не бросай меня, ведь ты же знаешь как ты мне нужен в этот момент. Ведь ты догадываешься как ты мне будешь нужен и завтра и послезавтра...

           Но тогда, тогда был пасмурный день. И с самого раннего утра срывался дождь, прижимаясь своим мокрым лицом к окну моей комнаты. Капли падали на крыши кучно стоящих домов, перечеркивая желания собравшихся отдохнуть за городом людей. Был выходной. И замолчали страшным молчанием магазины: им закрыли прямоугольные рты дверей тяжелые висячие замки.
           Быть может, это и был самый настоящий финальный кадр. И после него уже ничего не могло произойти, исключая лишь вещи, которые должны служить ему дополнением.
           Умер мой сын. А я как будто и не знал, что это случилось. Я сидел в кресле и мне, как будто, и не жалко было мое дитя.

           Да, я забыл. Абсолютно забыл и тебя, утренний, наполненный близкими шагами человека дом, и тебя, еле горящая лампочка, привычная мне, так часто летящая мимо.
           Я боялся. Мне было страшно существовать, когда я думал о том, что я могу встать и увидеть чучело странной птицы, расправляющей крылья в комнате моего сына; что я могу обнаружить старые фотографии звезд немого кино, заботливо привешенные им в углу; что я могу посмотреть на заваленный рукописями стол, за которым мой сын так часто писал; что я могу многое вспомнить... И я боялся. Да, я страшно боялся того, что увидев все это и как будто кое-что осознав, я буду четко видеть все предметы, напоминающие мне о сыне. И ни один из них не поплывет, не раздвоится, не станет другим. И всякий предмет будет так же смотреть на меня, как это было вчера, когда мой сын был еще жив. И все случившееся могло не случиться.

           Да, тогда, именно в тот выходной, я встал и выбросил на улицу все рукописи. Нашел все что писал я и все что писал мой сын. Один шаг к окну и листы бумаги беспомощно полетели вниз, кружа и намокая под срывающимся ливнем. А когда этот дождь закончился, рукописи стал разносить по городу ветер. Как сумасшедший летя вперед, он мелькнул мимо моего окна, качая деревья и ударяясь о угловые дома переулков, возле которых сталкивались друг с другом опавшие листья, словно гадая когда же закончится мертвый сезон.

 

* * *

           (Рассказ из окна)

           В тот год часто падали звезды. Моему сыну в тот год исполнилось целых шестнадцать лет. И я тогда еще не бросил писать, надеясь, что мои литературные попытки к чему-нибудь все-таки приведут.
           После того как я разошелся с женой, я стал более внимателен к Вене. Выходные я теперь всегда старался проводить вместе с ним, хотя это удавалось не так часто, как мне того бы хотелось. Признаюсь вам, я очень опасался как бы мой сын не попал в дурную компанию; очень хотел, чтобы рядом с ним были приличные хорошие люди. Но многие приятели, заходившие к Вене в гости мне не очень-то нравились, хотя они были тихи и приветливо разговаривали со мной. Мне не импонировали интересы Вениных друзей, с ними мой сын как бы преждевременно становился взрослым, все более отдалялся от меня. По-моему, именно приятели научили Веню курить, что мне совершенно не нравилось. И уж совсем мне не нравилось то, что мой сын иногда стал враждебно относится ко мне.
           В тот год Веня заканчивал школу. Приближалась пора экзаменов, веселый апрель опьянял свежей листвой. Отвлекал от занятий. В этом месяце впервые за этот год по-настоящему зашумели городские улицы, качая людские толпы то туда, то сюда, опрокидывая на прохожих огромное небо нежности, в котором был и ветер, свистящий и радостный, и облака. А еще в этом огромном апрельском небе было что-то такое о чем просто не стоит писать, а лишь стоит мечтать, да и то, зажмурив глаза что есть мочи.
           Именно в это время к нам в гости стала заходить одна очаровательная девушка, которая с ног до головы была хороша, от которой так тепло становилось у меня на сердце. Наверное, мне впервые тогда показалось, что Веня находится там, где ему очень нравится находиться. Многое он стал делать с душевным подъемом, стал менее скрытен. Таким он был лет восемь назад, когда у меня все было хорошо с женой, когда моя семейная жизнь казалась такой прочной.
           Ах, что сделал апрель — думалось мне. Ах, что принес этот месяц!
           У сына близилось время школьных экзаменов, да к тому же он решил, что будет поступать в институт. Так что предстояло много волнений. Но видя как Веня собирается на свидание, и в глубине души зная, что это может ему помешать заниматься, я все же считал, что это очень нужно моему сыну в этот момент. И действительно, школьные экзамены прошли для Вени блестяще, хотя ему пришлось довольно-таки серьезно сесть за учебники. Но, пожалуй, самым важным было то, что настроение у моего сына было бодрое, близился мой отпуск, а начало лета мы всегда проводили на даче. Милое, тихое, спокойное место. Я думал о том, что там Веня сможет хорошо подговиться, не торопясь он будет читать учебники в высокой траве, а если нужно, сын всегда сможет поехать в город, электричка довезет его за каких-нибудь полчаса. Веня поедет, а я не буду совсем волноваться, буду гулять по окрестностям, едва замечая что кузнечик что-то поет под ногой; время от времени закрывая глаза, как будто это даст возможность не плакать при виде окружающей меня красоты.
           Но к сожалению все сложилось совершенно иначе. Веня неожиданно поссорился со своей подружкой, и как я не пытался узнать, почему же это произошло, все мои попытки были тщетны. На дачу мы поехали всего лишь на несколько дней. Ветер, как это бывает в этих краях обычно, путал свою длинную гриву в высоких травах. Мой сын был мрачен, занимался с каким-то не свойственным ему спокойствием, совершенно не обращая внимания ни на меня, ни на шорохи светлого лета, уже прилетевшего с юга, уже повесившего новое небо над головой. Признаюсь вам: я ждал ссор, но вместо них у нас с сыном возникла какая-то тихая солидарность. Мы стали как бы бойцами одного лагеря, которого лишили поддержки. И когда мы возвращались в город, нас уже связывало огромное взаимопонимание, которого как будто никогда и не могло быть между Веней и мной.
           Да, да. Немного придя в себя за эти несколько дачных дней, мы уложились и поехали по железке, оставляя за спиной голубой свет июня, которому казалось не будет конца на земле.
           В общем, в институт Веня все-таки поступил. А еще в то лето мой сын начал писать, я мельком просматривал его рассказы. Ах, как умиляли меня эти первые пробы пера! Мне тогда показалось, что из этого увлечения Вени что-то может и получиться.
           Из прежних друзей моего сына к нам продолжал заходить лишь один, к которому Веня был очень привязан. Они дружили еще со школы, а потом готовились вместе при поступлении в институт. К сожалению, Венин друг не поступил, и мы с сыном очень расстроились за него. Но неумолимые будни работы и занятий закрутили нас, завертели, так осень уныло кружит свой желтый падучий лист, так зима играет со своим податливым снегом.
           Вот, в принципе, и все. Только вот почему-то забыл описать звездопад. Ах, что же делает с нами сирыми невнимательность! Я знаю, нужно начать этот рассказ сначала, написать все как было задумано, но извините, нет у меня на это никаких сил. Пусть лучше все останется так как есть, тем более, звезды падают каждый год; смотрите, смотрите, читатели, вот еще одна

 

* * *

           (Через несколько лет)

           Начиналась зима. Над городом пролетали быстрые самолеты. Стало холодно, и даже осень спряталась в неведомое свое убежище, дав возможность снегу свободно падать и не мешать никому.
           В здании больницы все было по-прежнему, за исключением того, что теперь в плохо вымытых окнах вместо осенних луж был виден снег, почти совершенно укрывший прибольничный маленький скверик. Больные, в массе своей, с наступлением холодов вели себя тихо, изредка вставляя пальцы в уши, словно пытаясь разогнать навалившуюся на них тоску. До начала календарной зимы оставалось несколько дней, но новое время года уже почти полностью вступило в свои права, сделав твердым сохнувшее белье на множестве городских балконов.
           В один из холодных дней рассказываемого нами времени главный врач психиатрической больницы повесил в своем кабинете пальто, сел за стол и стал просматривать историю болезни некоего Сергея Павловича, которого доктор знал еще до того как вышеназванный пациент попал в это унылое здание. Нужно сказать, что этот холодный день окунул врача в меланхолию, заставив его вспоминать давно ушедшее и почти забытое. И сейчас доктор время от времени беспомощно посматривал в обдуваемое сквозняком окно, на котором билась в конвульсиях штора, словно сумасшедший, почувствовавший свободный ветер и желающий убежать, разбив головой стекло. Не будем говорить о том, что видел доктор на улице, скажем лишь: на душе у врача происходило примерно то же, что и там. Одиночество доктора тихо играло свою унылую музыку, подражая ветру игравшему за окном. И когда в кабинет вошла молодая врач, почему-то держа в опущенной руке потухшую сигарету, доктор не стал слушать, зачем пришла эта дама, а что-то пробурчав, тихо вышел в коридор, с тем чтобы повести на прогулку некоего Сергея Павловича, с которым он гулял чуть ли не каждый день, историю болезни которого врач просматривал этим утром.
           Доктор вышел, и через некоторое время во дворе больницы можно было увидеть две фигуры, которые ходили туда и сюда, разговаривая о чем-то друг с другом. Конечно же, можно было бы рассказать о чем доктор говорил со своим пациентом, но не будем назойливы, мы и так слишком часто неловко вмешиваемся в чужую жизнь. Давайте лучше закончим этот рассказ, несколько перенесясь вперед, взглянув как наш главный врач выходит из стен своей психиатрички. Стоит отметить, что доктор почти всегда возвращался домой очень поздно. И вот сейчас он вышел из здания больницы, когда уже глубокая ночь намазала ваксой высокие сапоги домов. Пошел снег. И замерли темные улицы, будто бы слушая как падает он на землю.
           Да, да. Шел снег, а доктор возвращался к своим немецким книгам по психиатрии, к своему письменному столу. Мечтая о чем-то своем, врач уходил все дальше и дальше, а в этом городе все давно уже спали, а за спиной плакал навзрыд густой белый снег, словно его кто-то забыл на этих уснувших, почти сошедших от вьюги с ума, плутающих во тьме, словно сонный прохожий, улицах.

 

 

 

4.

Твой новый год по темно-синей
волне средь моря городского
плывет в тоске необъяснимой,
как будто жизнь начнется снова,
как будто будут свет и слава,
удачный день и вдоволь хлеба,
как будто жизнь качнется вправо,
качнувшись влево.

 

           Я снова вспоминаю этот город. Его огни. Его улицы длинные и петляющие — наводящие дремоту на редких прохожих, мокрые от частых дождей...
           Я снова вспоминаю маленькие переулки. И синеватый туман. И быстро бегущую лестницу в нашем подъезде...
           Эх, опять бы пройти мимо серых фасадов домов. Зайти бы на чай к знакомым. Подождать бы на остановке трамвая.
           Но этот город гасит теперь свои огни так далеко от меня, снова теряя в запутанных переулках своих прохожих. Этот город спит по ночам где-то там, на востоке, заставляя спать свои облака. И вместо них шатаются по небу звезды.
           Там опять, наверное, одинокий осенний лист не может упасть, и будто бы ждет чтоб кто-то сорвал его. И тянется, тянется, быть может, у кого-то рука затем, чтобы сорвать этот лист и отдать его ветру. О, ветер, возьми же и улетай! Там, в этом городе наверно очень тоскливо слушать как ты пролетаешь мимо домов. Улетай же ветер!
                                 и не возвращайся.
           Не возвращайся, а я о тебе что-нибудь напишу. Пусть это будет совсем не осенний город, где ты норовишь любого ударить в спину. Пусть будет зима, когда от тебя можно всего ожидать. Тем более, что многое из событий, о которых я хочу рассказать происходило зимой, когда ты, ветер, холоден и невозможен. Когда твой полет быстр, и за тобой летит снег, касаясь в проулках парадных, ударяясь о стены. Ах, как город трясется при каждом ударе! Как звенят побелевшие от страха стекла! Но как бы не было сильно столкновение, ни одна звезда не пролетит над головой, не упадет с небосклона, потому что зимой в этом городе не падают звезды, потому что зимой этот уставший мир
                                 почти не живет.
           Дома жались друг к другу от холода. Река неба примерзла к заострившемся крышам. Еще недавно полноводная остановилась она, навалилась будто несчастье на город... И казалось всем, что только ливень может спасти ее: шепнуть, словно любимой, пару слов, подсказать, помочь уйти на новое русло; уйти туда, где нет этих холодных звезд; нет оголившихся скверов, нет тебя и меня, а есть мы, и окна не белеют от страха замерзнуть... Так казалось всем, но до весны еще так далеко... Пройдет ни день и ни два, пройдут ваши горести, забудутся разочарования... И в этом городе наступит тот долгожданный момент, когда вам не нужно будет донашивать старое, всегда послушное ветру пальто, не нужно будет греться, делая вид, что вы ожидаете свою очередь в переполненном магазине. Придет то время, когда близкий вам человек уже не скажет нет, лелея свою усталость; наступит та долгожданная пора, когда вы будете совсем другими людьми и я уже буду совсем другим... Но лишь время способно расставить все на свои места; и даже этот рассказ со временем займет свое место.
           Да, да. Все застыло, все замерло в предвкушении чего-то. И водовороты ветра уже не захватывали зловонные подворотни, не мяли в своих колючих лапах крылья не улетевших отсюда птиц; да и задумавшиеся прохожие не терялись уже в маленьких как бы выброшенных кем-то из города переулках, наблюдая как сизые облака пролетают над головой.
           Все замерзло и будто бы изменилось.
           Раскрасневшийся и угрюмый трамвай крался по рельсам, постоянно останавливаясь, будто ребенок, учащийся читать. Там, за светлыми окнами, болтаясь внутри многокресельного чрева, ехали люди. Возможно, это были чьи-то близкие родственники, почти наверняка это были чьи-то соседи. Кто-то из них ехал к своей любовнице, кто-то к жене, кто-то еще к кому-то. Говоря иными словами, все ехали встречать Новый год. И радостные праздничные покупки беззаботно качались в сумках, словно бы предвкушая предстоящие пьяное, все смешивающее веселье.
           Да,да... Все было так. А на улице уже по-новогоднему завывал ветер, а на улице уже совсем по-новому горели, не согревая своим теплом, фонари. И мне кажется многие знали, что это было по-своему счастливое время. И это ничего, что вместо снега на мостовую падали посиневшие алкоголики. И это ничего, что было так холодно и в угрюмом трамвае дуло со всех сторон... Поверьте, из-за этого никто, собственно, не расстраивался. У нас, едущих и живущих были свои теплые, соединяющие нас, понятные и вам и мне желания. У нас, спешащих и неспешащих было куда вернуться или куда не пойти. У нас, уже почти забывших прошлые поражения, незаметно для кого бы то ни было появлялись ожидания поражений новых. И замерзшая река неба снова и снова звала к себе наши глаза.
           И когда я вышел из трамвая. И когда я пошел встречать Новый год, мне ни о чем не хотелось думать; я только скользил по предпраздничным улицам, заглядывая в освещенные витрины предпраздничных магазинов. Я только чего-то ждал, и духи предпраздничных дам, напоминали о счастье, которое обязательно должно произойти в этом большом запутанном городе, в этом долгожданном, еще не наступившем году.

 

 

 

 

 

Ожидание 1.

           Нужно сказать, что этот Новый год был особенный. Не знаю каким был он для вас, но для меня он был совсем не похож на все остальные. Я никогда не решился бы сказать, что мой Новый год лучше вашего или лучше их Нового года. Возможно, он такой же или даже похуже. Просто нужно вам сообщить, что он был очень запоминающимся, и я любил его очень тихо, очень тихой своей любовью.
           Если вдаваться в подробности, то вам наверное интересно было бы узнать, что этот Новый год я собирался провести с одной девушкой (назовем ее N). Возможно, что вы ее даже знаете. Но даже если вы ее и знаете, я все равно собирался встречать с ней Новый год. Нужно сказать, что эта девушка мне очень нравилась, она ходила такой волнующейся походкой, что казалось, N сейчас упадет, и окружающие мужчины, как истинные джентльмены, видя все это и волнуясь за целостность дамы, сами чуть не падали от волнения. Но особенное восхищение доставляла мне ее жестикуляция, эта девушка как бы манила меня в процессе разговоре рукой, хотя, быть может, мне это только казалось. Но даже если мне это казалось, все равно ее жесты мне нравились. А еще мне нравилось ходить с этой девушкой по улицам, покупать ей что-нибудь вкусное в кафе. А потом смотреть как в который раз падает ее прядь волос, словно желая подразнить меня этим падением.
           Конечно, вам интересно было бы знать, где эта девушка живет и с кем; что она любит делать и все такое. Но дело в том, что у этой девушки есть муж; и хотя я его почти совсем не знаю, но все-таки мало ли что. Поэтому я обо всем этом вам ничего не скажу. Догадывайтесь сами, если хотите. А если вы уже догадались, то я с вашего разрешения просто продолжу ходьбу по этим предновогодним улицам, где очень скользко, где даже взгляду не за что зацепиться, и он бессильно соскальзывает с предметов и падает под ноги, чтобы потом потеряться в предпраздничной темноте. Где мысль тоже скользит, как бы подражая скользящим людям. Ведь мысли тоже не за что зацепиться в этакий гололед. И я иду бездумно и кажется мне, что весь город скользит передо мной, как безумный, падая старинными трехэтажками, а потом неожиданно поднимаясь в районе высотных домов. От такой ходьбы, скажу я вам, больше устанешь, чем от чтения моих рассказов. А тут еще начал падать на город пушистый густой снег, неожиданно закрыв своими большими хлопьями и переулки, и старинные здания, и меня вместе с ними. И поэтому мне нужно заканчивать этот рассказ, ведь совсем ничего не видно теперь в этом городе. Ведь в этом городе совсем не понятно куда мне нужно идти. И уж вовсе не ясно, что же я должен сказать вам, когда снег залепляет глаза и лицо, когда так сильно скользит под ногами неверная мостовая.

 

 

 

Ожидание 2

           Мой старый школьный товарищ, с которым я дружил с самого детства, с которым я вместе готовился к поступлению в институт, вот уже целый год писал повесть и в те моменты, когда он бывал в настроении, мне доводилось ее почитать. Незаконченная и еще до конца непонятная, повесть напоминала мне все то, что всегда вдохновляло меня совершать что-то необузданное и невиданное, она напоминала мне все те вещи, о которых я никогда не смогу написать.
           Тонкая, неожиданная, чем-то похожая на недоступную женщину, яркая повесть. Ты ведь даже не знаешь, как я любил тебя. Ты ведь даже и не догадываешься, что я был без ума от твоих героев, в которых я угадывал людей, живших рядом со мной. Повесть, всякий раз, когда я брал тебя в руки, я удивлялся тому, как это я не заметил, как это я не понял за многие годы, прожитые рядом с моим товарищем, о чем он мыслит и кто он такой, что он может сесть и вот так написать, очаровывая всех и вся своим тонким витиеватым текстом, наполняя смыслом все то, мимо чего мы часто проходим так близко, мимо чего, не видя, мы пролетаем даже в новогоднюю ночь.

 

 

 

Ожидание 3

           Она сказала, что сегодня герой пригласит героиню в кафе. Но кафе, как ни странно, было закрыто. Узнав, что идея не удалась, мы пошли по узкой ветреной улочке, и случайно попали в пустое парадное. Нужно сказать, что случайно мы в него попадали уже во второй раз. Милое, чистое, чем-то напоминающее теплый домашний уют, совсем безлюдное место.
           Когда мы шли сюда я купил своей спутнице цветы, и чтобы чувствительные бутоны не помялись, она положила их на ступени. Букет лежал на лестнице, как бы стараясь обо всем позабыть, и быть может от очаровательного вида этих бутонов мы еще сильней чувствовали нашу близость.
           Ах, цветы на лестнице! какая это все-таки нежность.
           Да, да. Как доверчиво лежали бутоны, будто в порыве чувства, все сильней и сильней прижимаясь друг к другу. Вы ведь вовсе не знаете как дурманил меня их тонкий запах. Вы даже представить себе не можете, как иногда на лестницах кружиться голова! Ах, если б вы только догадывались, дорогие мои, что всего лишь несколько слов могут быть сладкими и опьяняющими, как шоколадная конфета с ликером внутри, как горячие губы девушки в безлюдном парадном.
           Нас укрывала темнота, заставляя сильней биться сердце. В парадном не зажигалась лампочка, будто бы специально позволяя нам очень многое. И далекий завывающий ветер шарил по переулку, пытаясь найти шляпу зазевавшегося прохожего в натыкающейся на дома темноте.
           А когда мы вышли на улицу, город уже ускользал от нас, покрываемый новой тьмой, которая, закрывши глаза, топила, не разбирая, все на своем пути. Она топила и дома, в которых выключали свет сонные люди; и фонари, которые от чего-то не могли догореть до утра; и нас у которых от этого земля ускользала из-под ног, и мы шли невидимые и счастливые.
           А потом мы ждали поезд в метро. А потом долго ехали, ничего не понимая и видя перед собой лишь похожие друг на друга станции. Я даже, признаться, и не помню как кончилась эта история. Но это уже не имеет значения, так как эти события происходили давно, так как мир с тех пор совсем изменился.

 

 

 

Ожидание 4

           Когда я готовился к экзамену по физике, мне почему-то постоянно мешало очень много вещей. То мне нужно было пойти в магазин за покупками. То мне попадалась на глаза интересная книга, и не о каких занятиях уже не могло быть и речи. А иногда я просто совсем не мог сосредоточиться за учебником, как бы забывая, что для меня поступление в ВУЗ должно стать всем.
           До экзамена оставались считанные дни, а я был совсем не подготовлен к предстоящему испытанию. Мне почему-то казалось, что все должно решиться само по себе. И когда мой друг пришел и попросил у меня конспект, я почти с радостью отдал ему такие нужные мне страницы.
           За окном было грустно и сумрачно, а мне хотелось думать, что это событие станет разрешением очень многих моих проблем; я решил, что счастье находится совсем рядом... И когда друг ушел, мне на мгновение показалось, что я освободился от всех своих колебаний, что передо мной теперь открыто очень много путей... Но мгновение ускользнуло, поставив все на прежнее место. И я все так же не знал как нужно мне поступить. Я все так же боялся, что окажусь ненужным и лишним... И когда через несколько дней, накануне экзамена, друг сообщил мне, что потерял мой конспект я не знал как реагировать и лишь что-то похожее на фразу мелькнуло где-то внутри: "Я предчувствовал это."
           Ничего не понимая и ни на что не надеясь, я гулял в тот вечер по улицам, и город все время неожиданно поворачивал их, будто не зная куда же меня все-таки завести. А на следующий день я надел специально подготовленную чистую белую рубашку и пошел сдавать экзамен, к которому я не был готов. И каково же было мое удивление, когда мне попался, пожалуй, единственный билет, который я более менее знал. Этот последний, словно заранее предусмотренный штрих, огорошил меня, как никто и ничто. Мне показалось, что кто-то ведет меня за руку, и мне уже не хотелось (да я и не мог) верно ответить, мне уже не нужны были все эти решения и терзания, а нужно было что-то совсем другое. И хотя я все же пошел отвечать и даже зачем-то сказал несколько слов, но я уже не видел в этом ничего, кроме формальности, которая уже не могла ни на что повлиять, и поэтому стала вовсе не нужной. Разумеется вы уже поняли, что я провалился, но намного важнее всего случившегося мне показался стремительно приближающийся к осени город с его коллонадами и мостами; с крадущимся ветром, что часто касается мягкой ладонью лица, а иногда вызывает слезы. Но хватит о грустном! Ведь мне остается только сесть в трамвай и уехать, а вам только лишь дочитать этот рассказ до конца. Останемся со своим. Заканчиваю эту строку, но не прощаюсь.

 

 

 

Ожидание 5

           Вот и занесло меня черт знает куда. Мой рейс давно отменен и нужно лететь чужим самолетом. Можно сесть на тот, что летит раньше и встретить Новый год в облаках, а можно — на тот, что летит позже и посидеть в зале ожидания и посмотреть телевизор.
           До Нового года всего ничего, а я и не знаю, что делать. С одной стороны, как романтично попраздновать в воздухе. А с другой — намного приятней посидеть на земле. Вот и где-то ветер свистит, будто бы издевается надо мной. Как Новый год встретишь, таким он и будет.
           Ну, все заговорился я, пойду возьму билет. То ли на тот самолет, то ли на этот. Вот и занесло меня черт знает куда. Кину монетку, авось выберу что-нибудь. Авось что-нибудь да и получится.

 

 

 

Ожидание 6

           Вот и пришел самый сложный момент моего рассказа. Вы не поверите, а ведь я этот момент ожидал. Я ожидал его уже после первых строк, когда еще невозможно было сказать, что же случиться на белой бумаге. Когда над ней едва только задрожала рука, как бы зная, что получиться черте что. И вот я сижу, мучаясь смертным мучением, не в силах писать дальше, не в силах бросить все к чертовой матери. И кажется даже жизнь не в силах двинуться вперед, а напрочь застряла на этой странице, крича что-то неясное, призывая меня продолжить начатое, как будто в этом есть какой-нибудь смысл.
           Да,да. Этот коварный белый лист приковал меня к себе, словно молодая красивая женщина. Я сижу и боюсь шевельнуть рукой — боюсь все испортить. Я до рези в глазах смотрю на безответную бумагу, будто пытаясь увидеть там, что же случиться дальше с героями. И кажется, что белый лист шатается у меня перед глазами — словно он страдает от того, что не в силах ничего подсказать бедному мне.
           Как хорошо бы сейчас отвлечься, пойти купить сигарет. Но вы ведь еще совсем ничего не знаете о моем товарище. Мне нужно рассказать вам, как он писал повесть, изо всех сил стараясь, чтобы она получилась; нужно поведать как мой друг хотел подарить эту повесть Анне, каждый день смотря жене доктора Стульева вслед и не ожидая взаимности; рассказать как я курил с товарищем и бил его по плечу, словно оправдываясь за то, что по моему сценарию все-таки снимут фильм; а еще нужно закончить это повествование сердечной болью и смертью друга, добавив, что отец моего товарища выбросил рукопись повести прямо в окно... Но простите меня мои дорогие читатели, сегодня я ничего не могу. Счастливое вдохновение теперь не приходит ко мне, моя звездная скрипка играет вполсилы. Поэтому лучше оставить сейчас неблагодарный писательский труд, лучше выйти на улицу и исчезнуть в толпе, став пассажиром или просто прохожим. Лучше забыть обо всем. Забыть это небо, вдыхая воздух запутанных улиц. А потом может все как-нибудь образуется. И у меня будет все опять получаться как раньше. Но тогда совсем не нужно будет говорить о том, что было сказано в этом рассказе, и вам, дорогие читатели, никогда уже не придется читать об этом.

 

 

Ожидание последнее

           Мы с Анной решили ехать. Серый утренний, спешащий куда-то город напоминал огромный вокзал. Знакомые с детства места, как бы говорили о том, что еще не поздно вернуться. Но грязно-желтый таксомотор трясясь, будто от страха, что он не успеет нас вовремя довезти, летел все быстрей и быстрей, уже не оставляя нам тягостного, быть может, страшного выбора.
           Сборы в поездку были довольно-таки тяжелы. Многое нужно было продать, кое-что нужно было забрать у знакомых. Вообще-то я вовсе не охотник к перемене мест. А тут еще грязь, сквозняки в дороге.
           На перроне уставший носильщик катил перед собой тележку, приподняв воротник. Где-то плакал ребенок, и Анна выглядела немного печальной, хотя как обычно томно смотрела по сторонам. Я зашел в прохладный вагон, столкнулся с проводником, который, задумавшись, стоял в тамбуре. И пустое купе показалось мне до боли чужим, как будто это не я, а кто-то другой должен был ехать; как будто это не мне, а кому-то еще тосковать о этих улицах, качаясь в зеленом вагоне...
           Я поставил чемодан на полку и задвинул шторки. История этого города кончилась. Этот город остался в тумане, как маленький, потерявшись во мгле. Ах, скорей, скорей бы тронулся этот поезд. Эх, читатели, скорей бы закончился этот рассказ. А то как-то совсем не понятно чем это все должно завершиться.
           Поезд еще не поехал, и я видел сквозь занавески, как какой-то мужчина помогал Анне зайти в наш вагон. Но это к делу совсем не относится. Об этом даже не стоило говорить. Эх, вы наверное не поверите, как все-таки трудно куда-нибудь ехать.

           P.S. На этом ожидания завершаются. К сожалению, некоторые наброски были утеряны. Но не смотря ни на что заканчиваю эту новеллу. Ваш ждет только лишь эпилог.

 

 

 

Эпилог

           Ну, вот мы и прибыли. Теперь, в самом конце, можно поговорить по душам. Я буду рассказывать вам свой эпилог просто, хотя можно было бы кое-что и придумать. Например, ради этого разговора можно посадить себя в инвалидное кресло, сделать слепым или еще что-то в этом роде. Можно очутиться в качающемся вагоне метро и рассказывать вам нечто о смысле жизни, щупая веками липкие пятна принесенного усталостью сна. Но ничего этого я делать не буду, а просто скажу что же случилось с героями, ибо (не знаю поймете вы меня или нет) очень важно для характеристики персонажей знать, что с ними произойдет в будущем или по крайней мере догадываться, что же может произойти с ними в тот или иной момент.
           Итак, с кого же начать?! По-моему начинать нужно с женщины, ну а заодно захватим и ее молодого спутника, который, к сожалению, даже не назван автором этих строк. Где же ты сейчас, о, ветреная Анна, любимая женщина многих мужчин? Эх, если б я знал как мне на этот вопрос ответить! Все дело в том, что эта дама может быть где угодно, и единственной вещью, которую я могу сказать вам доподлинно, является тот факт, что Анна и неназванный друг Вени расстались. А это объясняется тем, что эту пару связывали общие интересы: он интересовался ею, она интересовалась собой. И не удивительно, что друг Вени потерял часть своего рассказа: из-за такой женщины как Анна не только рассказ, можно голову потерять. А еще скажем, что живет сейчас недавний спутник бывшей жены доктора Стульева в каком-то чужом городе, пишет потихоньку свои сценарии, по которым, совершенно эти рукописи переработав, кто-то время от времени снимает какие-то фильмы. Жизнь сценариста идет своим чередом. Хочется славы, но ее, увы, нет. И с тоски друг Вени сел за изучение английского языка. Но занятия, к сожалению, идут не очень. Как говорится, care killed a cat. Однако, оставим в покое этого персонажа, иначе он никогда не поймет, что же такое модальный глагол, и продолжим наш разговор рассказом о докторе Стульеве и его пациенте. Наверное, здесь не лишне будет сказать, что же все-таки говорил отец Вени, Сергей Павлович, своему лечащему врачу. А рассказывал он Стульеву во время прогулок по прибольничному скверу о том, что он, Сергей Павлович, на самом деле не хочет никуда уезжать, но какая-то неизвестная женщина скажет ему слово, и он все равно уедет. И отец Вени время от времени просил доктора Стульева, чтобы именно он проводил его когда нужно будет идти на вокзал. А еще Сергей Павлович просил главврача, чтобы он позаботился о сыне; ведь доктор Стульев хорошо знает этого молодого человека — все же столько лет жили в одном доме! И даже окна их квартир выходили на одну сторону! А это ведь все-таки не просто так. В общем, разговор между доктором и его пациентом проходил примерно в таком духе. И нужно сказать, что Стульев очень привязался к Сергею Павловичу, и запутанный случай его болезни выводил главврача из равновесия. Доктор укорял себя за то, что не может помочь своему пациенту, хотя в то же время Стульев мог бы радоваться как ребенок: ведь к нему наконец пришла мировая известность благодаря нескольким успешным трудам по психиатрии. Но доктор вполне отдавал себе отчет в том, что если бы он не увлекся этим интересным случаем болезни, если бы не полюбил своего пациента, он, Стульев, вряд ли пришел бы в себя от трагедии постигшей его, вряд ли бы написал основные свои работы по медицине. В общем, доктор Стульев был бы совсем не таким, а мне, признаться, было бы очень жаль, если бы он изменился. Поэтому дадим засохнуть чернилам, пока судьба не спутала карты. И скажем напоследок о повести, которую писал Веня, которая полетела, распадаясь на части, в открытое настежь окно.
           Начиная рассказ о судьбе этого произведения, могу поклясться, что никто из прохожих не обратил внимание на падающие листы. Но только прошу вас не думайте, что эта повесть исчезла бесследно! Запомните раз и навсегда: в этом городе повести не исчезают и не появляются просто так! В этом городе существуют свои законы! И поэтому совсем не случайно то, что какими-то неизвестными мне путями был найден второй экземпляр и кем-то опубликован.
           Да, да. Строчки нашли своего читателя и о повести даже заговорили. Вокруг этого произведения возник какой-то нездоровый ажиотаж. Было много восторженных мнений, было много хулы. Но мне, завершая рассказ о Вениной повести, хотелось бы передать мнение одного довольно известного критика, который высказался примерно так:"...если бы этот молодой человек продолжал бы так же работать, от него можно было бы ожидать всего, но сейчас говорить об этой повести не имеет смысла, так как при всех ее недостатках, ей, на самом деле, по-настоящему недостает лишь одной вещи — стоящего за ее спиной перспективного автора, который мог бы еще расти и расти".
           В общем, жизнь продолжается! До конца эпилога рукой подать. И не стоит останавливаться на грустном! Все и без меня знают, что в жизни нужно многое изменить! И вы не удивляйтесь, пожалуйста, что автора то и дело можно перепутать со своими героями. Такая уж наша авторская доля, тем более, что в этом городе часты дожди и туманы, в которых перепутано абсолютно все. И не удивляет же городских жителей то, что они могут долго стоять на остановке, но так и не дождаться трамвая, что они могут увидеть, мирно идя по улице, как кто-то выбрасывается из окна. И поверьте, даже если их завтра убьют в подворотне, они тоже не удивятся. Ведь город есть город, а судьба есть судьба!
           Словом, события кончены. Я написал последнюю строчку и с непередаваемым чувством вышел на улицу, и тут мной овладела великая тоска; захватило острое желание сказать вам, что все-таки нужно бороться, что несмотря ни на какие победы и поражения мы останемся здесь и будем жить в этом городе, будем также ходить в давно не ремонтируемые кинотеатры, будем также умирать в больницах на руках у любящих нас отцов, будем так же писать никому не нужные повести и также будем тосковать и надеяться до тех самых пор, пока нас не укроет земля и наши герои не отвернуться от нас, чтобы уйти туда, где реки плывут вспять, туда, где можно вовсе не думать о эпилогах.