* * *

           Любовь, чувственная, человеческая, через край. Мария Магдалина омывает ноги Христу своими волосами. Но Христос сказал: "Ты приготовила меня к смерти".

 

 

* * *

           Бог Израиля тоже воплотился в мир в Терние. Неопалимая Купина. Терновый куст.

 

 

* * *

           Я не могу стать католиком. У меня нет сил сменить горячую, внутреннюю обиду на православие на холодное и внешнее отвержение его. Я боюсь, что в душе останется тогда какая-то разряжëнная пустота.
           Мне жаль (непереносимо) золотого теплого света, который есть в нем. В католичестве его нет.

           Православие — это Мария, сидящая у ног Господа. Пусть она заснула, пусть она не слышит Его слов и ее томит нагнетенный сон, не имеющий конца, пусть она изменила Ему даже, пусть она даже предала Его...

           Но это Мария, сидящая у ног Господа.

 

 

* * *

           Я думаю только о Христе.

           Но как я далек от него!

           Но как Он бывает близок! Я знаю, как Он может пройти, невидимый.

           У меня нет сил любить Его. Я думаю о Нем и у меня нет сил любить Его.
           Я слишком слаб.

 

 

* * *

           Это книга одной выстраданной мысли.
           Она — Христос.
           Я молчал, молчал, годами молчал о ней. Она пригнетала меня. Я гнулся, как ветвь под снегом. Теперь я хочу научиться говорить о Христе.

 

 

* * *

           Адская земля свята. Это камни, облитые кровью праведников.

 

 

* * *

           Иисус не был сыном Марии. Иисус не сотворил ни одного чуда. Иисус был распят, но не умер на кресте.
           Пусть так.
           Но разве это хоть на йоту доказывает, что Он не был сыном Бога.

           Он был распят.
           Можно отступить от всего. Уйдет в забвение (небытие) Нагорная проповедь. Слова — прейдут.
           Крест —
           останется.

           Голгофа —
           останется.

           Но —
           "...слова Мои не прейдут". Они погаснут в уме отпавшего, упорствующего человечества, извратившего свою природу, предавшего свой единственный крестный путь. Но вглядись в камень, и ты прочтешь на нем: "Блаженны нищие духом, ибо их есть царство Небесное". Вглядись в древесный лист, в нем написано: "Я есмь искупление и жизнь".

           "Блаженны не видевшие и уверовавшие". Блаженны будут верящие в него, не зная слов. 

 

 

* * *

           Моя мысль сосредоточена только на соприкасании Христа с душой.

 

 

* * *

           Когда рассеется боль и скорбь и безумие и я умру —
           я увижу Крест.
           И Распятого на нем.

           Он — простит.

           Он простит всех. Потому что наши души омыты тайной болью, страданием, незримым нам. Он не простит только тех, кто любовался светом этого страдания.
           Потому что они перестали быть людьми.

 

 

* * *

           Я не знаю своей боли. Когда я буду знать свою истинную боль — я умру.

 

 

* * *

           Шри Ауробиндо говорит, что написав "Тимея" Платон поднял человечество до уровня "Тимея". Что ж, написав "Страшную месть" Гоголь "поднял" человечествво и до этого уровня.

 

 

* * *

           Знание само по себе не важно. Бессмертие тоже не важно.
           Важны — Руки Дающего.

           Скоро мы должны будем пройти через искус бессмертия.
           Разве можно принять бессмертие (нетление, божественность) не из рук Христа?
           Важны — Руки Дающего.

 

 

* * *

           Зачем тебе слова, чтобы говорить о том, что почувствовал один раз прикосновение этих изъязвленных ладоней?

           Боже мой,
           Ты видел руки Христа и еще ищешь слов.
           Зачем?

           — А на самом деле ты заботишься только об изящном рассказе о крупицах (твоего) знания и опыта.

 

 

* * *

           Сегодня Дьявол протягивает нам золотые яблоки истины, Дьявол предлагает нам "чистое словесное молоко", —
           отравленное только одним его прикосновением.

 

 

* * *

           Оправдание — это успокоение сердца. И ради этого прерывистого биения, ради этой неуловимой боли, этого сгустка мускулов, этого мгновенного милосердия, вдруг, волной, выливающегося из сумрачной грудной клетки —

 

 

* * *

           Ад — здесь, сейчас. Сегодня мы должны быть утешителями скорби в аду.

 

 

* * *

           Можно легко уйти к рассеянному свету вечности от золотистой тьмы мира. Но ты не дождешься в этой вечности встречи с Богом. Он спустится к тебе лишь когда ты будешь в отчаянии истекать кровью, павший, побежденный в бою. Но с Его приходом свет начинает литься из твоих ран.

 

 

* * *

           Моя тоска — это наблюдение бессмысленных танцев слов.

 

 

* * *

           Фальшь — даже лениво, без желания говорить о Нем.

           "Детство всех религий в христианстве" — очень, непередаваемо красиво сказано, но как-то по-лаодакийски тепло.

 

 

* * *

           Какой жалкой выглядит история мира рядом с смертью Иисуса.

 

 

* * *

           Смерть Христа.

           Разве возможны рядом с ней эти легкие, завораживающие танцы?
           Танцы в миру.

           Но тогда ради чего мы призваны здесь к этому бесперерывному танцу? Двуличные, похожие на загримированных актеров с веселием и рассеянием на губах и постом (а на самом деле почти отчаянием) в душе.

           И вместе с тем в этом легком мире столько серьезного.

           Голокаусте — это серьезно. Это уже соизмеримо с Голгофой.
           Почти рост в рост.

           Стихи П.Б. — серьезны. Она могла бы слушать Христа. И даже говорить с Ним.

 

 

* * *

           Трагедия перестала быть нужна, потому что осуществилась в идеале. "Эдип", "Прометей", "Персы", "Электра" — все это смутный поиск неких чаемых и предугадываемых желанных страстей страдания —
           Голгофы.

           Трагедия перестала быть нужна, когда Голгофа (Страсти Господни, чистое страдание) осуществилась.

 

 

* * *

           Человек (мы; я не оборачиваюсь на длинный перечень исключений) очень ограниченное существо. Для передачи опыта идеи он ищет намекающих слов и образов. По "чашечке цветка" — неуверенно догадывается о небе.

 

 

* * *

           Вера требует глубокой постоянной тайны от нас. Уйди в себя, унеси Голгофу на дно души, в бездну зла.

           Там —
           на дне внутреннего ада, как подо льдом — будет твоя тайная запертая комната для молитвы.

 

 

* * *

           Но каков — Христос? Сердце тщетно пытается передать рассудку истинные черты Его.

 

 

* * *

           Разве можно сказать что-нибудь о Христе длиннее, чем Нагорная Проповедь?

 

 

* * *

           Содомия (истинная содомия) — создание мира, исключающего присутствие в нем Христа.

           Пребывание в Содоме — единственное обстоятельство, оправдывающее отчаяние в вере.

           Кто — Христос?
           Добр ли Христос — если попускает в мире и эту боль.

           Я оправдываю душу, отчаявшуюся в пребывании в Содоме. Естественная мысль — изменить суть его, "сделать это добрым", сохранив форму. Потому что в нем — все замешано на чувстве, на подобии, искажении любви.

           Зачем Господь попускает чистым душам пребывание в Содоме?
           Рождение в нем? 

 

 

* * *

           Открыть в себе собственную душу, тайную и прекрасную. Потому что человек знает, видит — лишь тень души, морочащее сплетение лживых мыслей о правде.
           Иерусалим —
           у подножия Голгофы.

           Отвернись от золотого света вечного города — и ты увидишь крест.
           И Христа на нем.
           И пустую землю и небо.

           Разве это — смерть Бога?
           Нет.
           Смерть бога — это нечто языческое. Нечто не имеющее ни грана общего с происходящим сейчас.

 

 

* * *

           История П.Б. Мать, мечтающая пропустить через постель дочери своих прошлых любовников. Старый блудник (Л.), развращающий несовершеннолетнюю. Превращение Поэта в орудие чувственного наслаждения. Наслаждение властью над телом, человеческой формой, несущей в себе недоступный гений, непостижимую идею поэзии.

           "А я могу положить ее на спинку или поставить раком. И до трех-четырех раз..."

           Мир де Сада. Пространство, жизнь, не допускающая Христа. Если б Он был...!

           Есть такой извив разложения человека, после которого истребляется само понятие о человеке, как о существе, изначально стремящемся к добру. Хотя и делающем зло.
           Содом. Абсолютная демонизация.

           Это боль Христа. Это Его кровавый пот и отчаяние. Отчаяние всякого, хоть немного ощущающего свою душу.

           Потому что возмущается душа. Потому что я изнемог и требую суда.

           Мир — хочет суда. Христос — хочет суда.

           Но начало, время и срок суда не во власти Христа и мира. "Потому что не свою волю творю, но пославшего Меня".

 

 

* * *

           Я только научился преображать боль своей души в свет. Теперь надо научиться преображать в свет боль чужой души. Иначе зачем тебе дана власть над словом?

           Ты лишь научился выражать свои мысли посредством слов. Ты хотел бы научиться посредством слов еще и выражать мысли Бога, но забыл хотя бы помолчать об этом.

           Потому ты и замолчал на эти несколько лет.
           — Как Я могу дать тебе способность говорить Моим языком, если ты об этом Меня даже не попросил?

           Я был горд и самонадеян. Но с каким божественным милосердием я был наказан за свою самонадеянную гордость.

 

 

* * *

           Плоть стачивается. Ощущение плоти стачивается. Остается каркас со струнами. Обнаженный музыкальный механизм.

           Чувство "стеклянной" плоти. Ее хрупкость. Колкость. Стыд греха, пятнами светящегося сквозь плоть. И какая-то особенная слобость простить грех ближнего.

 

 

* * *

           Разве христианин — смертен?
           Смерть касается лишь только оболочки его. И лишь тогда, когда верящего призвал Христос. Смерть утрачивает тайну и ореол, превращаясь в последнее физиологическое отправление организма.

           У смерти нет души. Она обречена на исчезновение.

           Не смерть —
           уход.
           Тихое, незримое оставление действительности.

 

 

* * *

           Возможно, Смерть — так же и первородный грех поэзии? Тогда стих — смертен. У него есть бессмертная душа, стесненная в его ритмах. Стесненная в звучании стиха.

 

 

* * *

П.Б.

           Твой мир,
           лишенный первой любви и последней жалости,
           Твои гнев и горечь,
           Что Христос не спас тебя,
           Болезнь твоего блуда,
           Боль твоего чувства,
           Тоска кровосмешения,
           Внушенная тебе твоей матерью —

           — Все это мое.
           Все это стало моим.
           Все это я сделал своей ношей и своим хлебом.

 

 

* * *

           Первое предчувствие встречи с Богом есть чувство пустоты мира, мгновенная внутренняя тишина в пестром, общем и уже совершенно безличном шуме.

 

 

* * *

           Саломея —
           вот предел богооставленности в искусстве. Танец — этот дивный способ общения с Господом — ее танец, схожий, м.б. с пляской Давида до последнего телесного трепета, движим чаянием отрубленной головы и фонтана крови в подземной камере.

           Тайна грязи извращает тайну и смысл лотоса, беззаметно впустившего грязь в себя.

           Я улавливаю сходство этих двух девочек, П.Б. и иудейской принцессы. Та же развратительница мать, тот же танец — замешанный на соблазне отца, на похоти и умерщвлении Предтечи.

           "Саломея танцевала перед Иродом..."
           Саломея танцует перед Христом — и Он ищет оправдания.
           Просто потому, что нет Зла — которое не было бы Добром в младенчестве.

           Нет, Он — совсем не меняет ее сути. Он выводит эту девочку за темные стогны города, из дворца в мир. Нищая, вздрагивающая от холода на беззвучном исходе ночи, она тихо оставляет свои растленные драгоценности своим мертвым.
           Которые растлили ее.
           Сделали ее легконогим, трепетным палачом.
           Искалечили ее уста.

           Потому что смысл мира — спасти ребенка.