I. Роковое заседание       

           В 20... году, когда вся страна торжественно отмечала 100-летнюю годовщину всероссийского кризиса и совершенно случайно совпавшее с ним 120-летие начала российских реформ в Большом Колонном Зале состоялся научный симпозиум на тему: "Куда мы идем— К чему мы придем— И долго ли нам еще мучиться?"
           Первым выступал Тимур Батырович Хайдер. Ровно сорок минут проговорил Тимур и за все эти сорок минут употребил лишь три русский слова: "дефолт", "инсинуация" и "менталитет". Все же остальные его слова были сплошь слова заумные, научно— иностранные, и никто из собравшихся ни единого звука из них не понял.
           Обидно стало Тимуру Батыровичу на столь вопиющую непонятливость своих, столь, казалось бы, высокопоставленных коллег и вогнал он все содержимое своего почти часового доклада в одну короткую и хлесткую фразу: "Две у России беды — дураки дороги" — сказал он, как отрезал.
           Потом на трибуну взобрался русский патриот Арнольд Гагашкин (по профессии — генерал-аншеф). Хотел он сразу сказать что спасение России в том, чтобы бить жидов. Хотел... но постеснялся. Ибо сотый год шел уже кризису и сто двадцатый год — курсу реформ и давным-давно перебили на Святой Руси абсолютно всех лиц еврейской национальности. Ни одного не осталось.
           Хотел тогда русский патриот Арнольд Гагашкин призвать истреблять всех лиц с самой малой прожидью. Но... опять постеснялся. Ведь сотый, повторяем, год шел уже кризису и сто двадцатый год — курсу реформ и давным-давно извели на Святой Руси всех лиц с самой малой толикой нерусской крови, и давно уже жили на ней сплошь люди русые, курносые и голубоглазые (в том же Зале Заседаний сидело рядком ровно тысяча сто пятьдесят сережек есениных), но кризиса этим не прекратили, а Родину не спасли.
           Ничего, короче, не сумел сказать Арнольд и лишь еле слышно пробурчал он себе под нос: "Две у России беды — дураки и дороги" — и, заалев, словно маков цвет, скатился с трибуны кувырком.
           Потом слово взял Максим Максимович Бездураков. Долго-долго говорил престарелый Максим Максимович, в основном упирая на то, что сто лет — срок исторически небольшой и спешить России совершенно некуда (да и незачем), и что надо бы еще подождать лет пятьсот-шестьсот и, как минимум, лет пятьдесят-шестьдесят пособираться с мыслями. Часа полтора проговорил Максим Максимович, а в конце таки произнес заплетающимся от более чем почтенного возраста языком: "Две у России беды — дураки и дороги".
           И здесь вдруг поднялся из самых задних рядов необъятного зала заседаний Иван Иванович Иванов-Петров (председатель Всероссийского Общества Лиц со Сниженным Интеллектом) и гневно заявил, что им, дуракам обидно. "Настолько нам, дуракам, обидно, — сурово продолжил Иван Иванович, — что никакой консенсус отныне уже невозможен и решили мы навсегда покинуть Россию (и все дороги забрать с собой)".
           Услышал это генерал-аншеф Гагашкин и не на шутку обрадовался. Ведь дураками он в глубине души считал недовыявленных жидов. "А теперь, — благоговейно подумал генерал-аншеф, — без дураков (а вернее жидов) наконец-то наступит на Святой Руси Благолепие и Покой и стопроцентная Русско-Российская Русскость".
           Престарелый Максим Максимович тоже, в общем и целом, обрадовался сделанному тов. Ивановым-Петровым заявлению. Ведь дураками престарелый Максим Максимович в глубине души считал всех тех, кто дергал его по пустякам и нарушал стабильность. "Теперь же, — спокойно констатировал он, — без всех этих баламутов и шалопутов наконец-то наступит на Святой Руси Благолепие и Покой, а также продуманная и взвешенная Внешняя Политика".
           — That's all right, — подумал англоязычный Тимур Батырович, — that's wonderful really, because среднесрочный императив средневзвешенного индекса развития национального продукта после элиминации всех лиц с невысоким IQ достоверно возрастет на... на... — Тимур Батырович сделал карандашиком на промокашке грубый подсчет, — на 10-12 пунктов. Следовательно, — еще раз очень грубо прикинул Тимур Батырович, — даже такой, относительно небольшой рост общероссийского IQ, будучи помноженным на качественный сдвиг всей транспортной инфраструктуры, эквивалентен приросту ВВП на... на 25-30%, что... что ... что позволит нам обогнать Гондурас и почти догнать Сальвадор. И наконец-то наступит на Святой Руси, — удовлетворенно констатировал Тимур Батырович, — Благолепие и Покой, сплошная Толерантность-Политкорректность и Устойчивый Рост Национального Продукта.

 

 

II. Судьба Ивана Ивановича Иванова-Петрова       

           А покуда они себе радовались, собрал Иван Иванович Иванов-Петров со всей Руси дураков и повел их в путь-дорогу.
           Идут дураки, идут.
           Год идут.
           Идут другой.
           Восемь лет идут и еще четыре с половиной года, а путь их все длится и длится и все до конца не доходит.
           Уж очень хотелось дуракам дойти до какого-нибудь месторождения. Да уж больно мало на Святой Руси месторождений.
           Ведь главное российское месторождение — месторождение власти находится, как известно, в г. Москве. Месторождения поплоше и победней (нефти, золота, серебра и алмазов) находятся все, как на грех, в рес. Якутия. Понимали дураки (не настолько были глупы), что г. Москва им не отдадут, а жить в рес. Якутия им и самим не хотелось.
           Что тут прикажете делать?
           На четырнадцатом году пути пошли дураки на компромисс и осели на р. Амур (близ города Биробиджана).
           Осели капитально. Рыбу ловят, землю пашут, газету "Дурацкий вестник" издают. Живут себе и живут. Живут, между прочим, качественно.
           (Нет, сперва-то они рыбу, конечно, ловили руками, а землю засевали сплошь гвоздями да гайками, но потом случился в этих местах один старый-ветхий китаец по прозвищу Чон-Дух-Ван-Дам-Дух-Вон, так он за какие-то совершенно смешные сроки, чуть ли не за год, их и землю пахать и рыбу ловить научил).
           И зажили дураки... Одно слово — зажили! Г. Биробиджан растет не по дням, а по часам, р. Амур течет сплошь молоком и медом, щи у дураков ежедневно с убоиной, избы беленные (клопов и тараканов в тех избах практически нет), на книжке у каждого лежит, чтоб не соврать, тысяч по сорок, рядом с каждой избой стоит просторный и светлый хлев, а уж у коров в тех хлевах такие тугие да звонкие вымени, что хоть вези тех коров в Голливуд и номинируй на Оскара.
           Живут дураки — белый хлеб жуют, сгущенным молоком запивают и сливочным маслом намазывают...
           А вот что-то поделывают оставшиеся в г. Москве умники— А кто что, ибо и жизнь и Москва у каждого из них своя.
           Начнем мы со случая самого, что ни на есть, никудышного.

 

 

III. Недолгое счастье Арнольда Гагашкина       

           Русский патриот генерал Гагашкин очнулся в городе совершенно безлюдном. Случилось то, о чем давно уже в глубине души подозревал генерал-аншеф, но боялся признаться даже самому себе. Во всей России только он один и был русским.
           О как!
           Но делать-то нечего: сунулся Арнольд в Елисеевский гастроном, а там вина — хоть пей, хоть лей. Сунулся Арнольд в Мавзолей, а там — пусто!
           Обрадовался Арнольд и стал себе тихохонько в Мавзолее жить. Натаскал туда водки, вина, всяких разных продуктов. Продукты держит в чуланчике, водку — в холодной подсобке, а спать он наладился там, где раньше лежал Ильич.
           Жилось ему сытно, да скучно. Чувствует Арнольд, что чего-то ему не хватает. Думал сначала — людей. Потом догадался... ИХ.
           Не может Арнольд без евреев.
           Привык.
           Трещит, например, у Арнольда башка. Трещит (чего там скрывать) с похмелья. Перебрал человек зелена вина, вот у него башка и трещит. Трещит у человека башка и человек, можно сказать, посреди бела дня помирает.
           Кто виноват?
           Кто-кто. ...ОНИ! Это ведь они, иудеи нравственно разоружают русский народ и физически спаивают. Это ведь научного антисемитизма самые-самые, что ни на есть, азы!
           Только... только вот нет во всей Москве ни единого лица еврейской национальности. Нет ни одного, даже самого-самого завалященького иудейчика во всей, понимаешь, красавице — Москве! И кто его, русского человека Арнольда Гагашкина нравственно разоружает и физически спаивает, остается абсолютно неясным. Т.е., вроде, и ясным — сам же он себя и разоружает и спаивает...
           Сам же он себя и разоружает и спаивает...
           Надолго задумался генерал-аншеф.
           Сам он себя и разоружает и спаивает...
           Так кто он тогда после этого, русский человек Арнольд Гагашкин?
           Кто-кто... жид.
           Или шел он однажды по Красной площади к себе в Мавзолей. Шел, значит, шел (что самое обидное: шел, словно Устав Партии, трезвый) и как споткнулся о камень! И как ногу себе раз...разъе... рас... шиб.
           Кто виноват, конечно — вопрос детский.
           Ясно, что мировой сионизм.
           Это ж его, мирового сионизма агенты набросали по всей Москве каменюк с целью поломатия ног всем истинно русским патриотам.
           (Здесь ведь, опять же, научного антисемитизма самые-самые — что ни на есть — азы!)
           — Только, — вдруг припомнил Арнольд, любивший, как и все военные люди, четкость и точность, — только ведь я этот камень и бросил. Точно — я! Когда на день этой, как ее, Красной Армии, на этой, как ее, блин, Спасской башне все, короче, звезды хотел потушить.
           Кто ж я теперь после этого— Я, Арнольд Гагашкин?
           Обратно — еврей. А, проще говоря, жид.
           — Странно, — продолжал напряженно размышлять генерал-аншеф. — С одной стороны я — русский человек Арнольд Гагашкин. С другой я — самый настоящий еврей. Или попросту жид. Такая вот, йоксель-моксель, диалектика. Такой, вот, ядрена матрена, научный антисемитизм.
           — Надо бы, — вдруг радостно догадался генерал-аншеф, — надо бы, ядрена матрена, этого самого Арнольда — жида поймать да поучить!
           Сказано — сделано. Пошел генерал-аншеф на квартиру к Н. С. Михалкову (тот русским, понятно, тоже только прикидывался и не хуже всех прочих г. Москва освободил) пошел генерал на квартиру к Н. С. Михалкову, нашел там старинное дубовое трюмо весом в четырнадцать пуд, нашел он, значит, трюмо, поплевал себе на руки, помолился Богу, взвалил его на крякушки и с тремя перекурами к себе в Мавзолей и дотащил.
           (Арнольд был в физическом отношении просто на редкость здоровый мужик).
           Притащил, значит, Арнольд к себе в Мавзолей дубовое трехстворчатое трюмо весом в четырнадцать пуд, завалил его в угол, встал перед ним и эдак пристально, критически-диалектически на самое себя смотрит.
           Посмотрит в анфас — перед ним народ-богоносец.
           Посмотрит в профиль — перед ним самый настоящий жид.
           Смачно плюнул Арнольд, сходил еще раз к Н.С. Михалкову и в пожарно-срочном порядке притаранил к себе в Мавзолей огромную, отделанную в сплошной махагон и оправленную в царское серебро ружье-двустволку (ее семье Михалковых еще лично товарищ Сталин подарил). Притаранил Арнольд к себе в Мавзолей огромную, отделанную в махагон и оправленную в серебро ружье-двустволку, коваными гвоздями ее сбоку от трюмо приколотил, а к обоим куркам прикрутил прочнейшую витую (отечественную) веревочку.
           Зачем он ее прикрутил— А затем он ее прикрутил, что задумал Арнольд, как только мелькнет в трюмо ненавистный семитский профиль тут же дернуть за веревочку и Арнольда-жида подстрелить.
           Сказано — сделано. Лег в засаду Арнольд-богоносец.
           Ждет. Лежит.
           Все смотрит, не мелькнет ли в трюмо окаянный профиль.
           Но звериным нюхом почуял опасность Арнольд-сионист.
           Нырнул он в глубины трюмо и залег там тихо, как мышь.
           Лишь на пятнадцатый день любопытный (как все иудеи) Арнольд-аид всплыл таки на поверхность и чуть высунул из трюмо самый-самый кончик своего крючковатого носа.
           (Думал, подышит — проскочит)
           Но Арнольд-богоносец был тоже не лыком шит! Рванул Арнольд-богоносец за витую веревочку — не подвела отечественная веревочка и дернула за изогнутые, вороненой английской стали курки, шлепнули стальные курки по плоскому медному капсюлю тульской работы и высекли из него крошечную, едва-едва заметную невооруженным глазом искру, и эта крошечная, почти незаметная глазу искра воспламенила черный охотничий порох, отчего порох взорвался и вытолкнул из обоих стволов четверть фунта каленой медвежьей картечи, коея картечь и влетела Арнольду-жиду прямо в лоб.
           Арнольд-богоносец успел прошептать: "У... ра..." и тут же — не отходя от трюмо — помер.
           Его мятущаяся душа после долгих и скучных приключений вознеслась в особый генеральский рай, где молодцеватые — грудь колесом, косая сажень в плечах — ангелы сутками напролет ходили по заоблачному рублевскому шоссе строем.
           Там генерал-аншеф Гагашкин наконец-то нашел себя.

 

 

IV. Триумф и трагедия Максима Максимовича       

           Престарелый и опытный Максим Максимович нелепых ошибок генерала Гагашкина, естественно, не повторил. Правда, престарелый и опытный Максим Максимович тоже остался в Москве совершенно один. Один — одинешенек! С секретаршей и личной охраной, с личным шофером, личным компьютерщиком и личной престарелой няней, с пятью домработницами и еще одним (он не помнил фамилии) чрезвычайно обходительным молодым человеком, уже восемь лет выгуливавшим максим-максимычева сенбернара, с личными переводчиками, личными горничными, с привычными с детства врачами из Пятого управления, с двумястами работниками технического аппарата, короче, — совсем один.
           Одиночество Максима Максимовича было одиночеством уютным и мирным. Вокруг него не было журналистов (очень их Максим Максимович в глубине своей престарелой души не любил), не было коммунистов (в глубине души Максим Максимович терпеть не мог коммунистов), не было монархистов, анархистов и либерал-демократов, не было рэпперов, рэйверов и киберпанков, не было группы "На-на" (прикинь?), не было Путина и Газманова, не было Фредди Меркюри и Чарли Чаплина, не было... короче, легче сказать, кто в этом мире был.
           Был в этом мире сам Максим Максимович и незаметные работники его технического аппарата.
           Жизнь Максима максимовича текла на редкость размеренно и продуктивно. Каждый день он просыпался ровно в восемь ноль два и тут же инстинктивно тянулся рукой за свежим номером газеты "Правда". Ровно в восемь ноль три Максим Максимович вспоминал, что газеты "Правда" в его мире больше нет и не будет, и тут же посылал секретаршу за очередным, еще влажным от типографской краски номером "The New York Times".
           Потом Максим Максимович пил душистый бразильский кофе с хрустящими булочками и не спеша перелистывал сладко припахивавшие свежей краской страницы "The New York Times". Допив кофе, дожевав булочки и долистав "The New York Times", Максим Максимович садился в свой бронированный "Мерседес" и отправлялся на службу.
           На службе рабочий день Максима Максимовича обычно начинался с того, что секретарь приносил ему результаты вчерашних торгов на валютных биржах. Результаты, в общем и целом, отличались стабильностью: уже лет десять подряд курс одного доллара США на Московской валютной бирже составлял 6 рублей 15 копеек, а на Санкт-Петербургской валютной бирже, соответственно — 6 руб. и 14 коп.
           После этого Максим Максимович немного работал с бумагами, потом проводил кратенькое рабочее совещание с руководством технических служб, потом минут сорок обедал и где-то час-полтора тратил на послеобеденный сон, потом он опять вставал, опять пил бразильский кофе с хрустящими булочками, опять перелистывал влажный от краски вечерний выпуск "The New York Times", после чего к нему приходил китайский посол и они обсуждали с ним условия заключения двухстороннего геополитического союза.
           Перспективы у этого союза были самые радужные, но до окончательной ратификации бумаг у них как-то не доходило. Да, собственно, и не могло дойти, ибо ни Максим Максимович, ни китайский посол и не хотели, собственно, заключать никакого такого союза. Они хотели лишь из года в год обсуждать перспективы его заключения.
           Что они с блеском и проделывали.
           Максим Максимович и китайский посол уже лет восемь подряд обсуждали геополитические аспекты союза, макроэкономические аспекты союза, культурно— исторические аспекты союза, а также деликатнейшие аспекты более тесного взаимодействия союзных спецслужб, после чего переходили к этно-стратегическим аспектам союза, антропометрическим аспектам союза и к отдельным аспектам перевода отчества "Максимович" на литературный китайский язык, а потом касались тысяч и тысяч других, не менее важных и животрепещущих, но, зачастую, весьма и весьма загадочных для нас, людей серых и непосвященных, нюансов и аспектов.
           Иногда (для разнообразия) они приглашали Саддама Хусейна.
           Хусейн был человеком горным и многих аспектов не различал, но и Максим Максимович и китайский посол искренне уважали его за талант полководца.
           Обсуждение в такие дни (когда они — для разнообразия — приглашали Саддама Хусейна) само собой превращалось в размеренный старческий выпивон. В 12 часов вечера веселого Максима Максимовича силком усаживали в бронированный мерседес и отвозили домой, где, после небольшой потасовки с участием личной охраны, укладывали его спать.
           Проснувшись, Максим Максимович инстинктивно тянулся рукой за свежим номером газеты "Правда"...
           От такой благоустроенной, размеренной и, в тоже время, до краев наполненной жизни Максим Максимович распрямился, помолодел и окреп, как всегда молодеют и крепнут к старости практически все — окончательно нашедшие себя и добившиеся окончательного номенклатурного успеха — люди.
           Рухнул же этот, с такой любовью и тщанием выстроенный мир, совершенно неожиданно. Рухнул из-за такой малости, о которой даже как-то совестно и говорить. Пропал молодой человек, выгуливавший евгений-максимычева сенбернара.
           — Куда же он делся — строго спросил Максим Максимович начальника своей личной охраны.
           — Да так, — пряча глаза, ответил начальник личной охраны, — просто взял и исчез. Испарился.
           — Как испарился?
           — Да так. Очень уж нехороший он был человек. Такой нехороший, что даже и вспоминать его не хочется.
           На следующий день испарился сам начальник охраны.
           — Куда же он делся — строго спросил Максим Максимович нового начальника охраны.
           — Да так, — пряча глаза, ответствовал новый начальник охраны, — просто очень фиговенький был человек. Психически неуравновешенный.
           Нужно ли уточнять, что на следующий день исчез и новый начальник охраны.
           Потом исчез максим-максимычев личный повар.
           Потом пропали привычные с детства врачи из Пятого управления.
           Потом разом сгинули две сотни работников технического аппарата.
           Потом испарились остатки личной охраны, личный компьютерщик, личный шофер и все домработницы с горничными.
           — Куда они все деваются — спросил Максим Максимович свою престарелую няню. — Куда они все деваются, а, Никитишна?
           (Максим Максимович любил иногда называть свою няню "Никитишна", хотя на самом деле ее звали Берта Самуиловна).
           — Как куда — отвечала ему Никитишна. — Бегут они, милай. Бегут.
           — Отчего же они бегут — удивился Максим Максимович.
           — А как же же им не бегать, милай, когда у них средняя зарплата 14 центов в месяц.
           — Как 14?
           — А вот так, Максимушка, дорогой мой.
           — Но, Никитишна, но позволь... при курсе в 6 руб. 14 коп... — Какие 6 руб. — взмолилась Никитишна. — Какие 14 коп.— Окстись, милай! Это ж тебе очки втирал прежний начальник охраны. (Вот уж никудышный был человек!). Настоящий-то курс не то пятьсот рублев, не то шестьсот. Люди-то говорят разное. Кто говорит пятьсот, кто — шестьсот. А попадаются и такие, милай, охальники, кто говорит — тыща.
           — как...?
           — А вот так. Чижало мне, Максимушка, ох, чижало! Вот и, чем тебя завтра кормить, — не знаю.
           — Как не знаешь?! — возмутился Максим Максимович.
           — А вот и не знаю, Максимушка, дорогой мой.
           — Ты, старая дура, не знаешь, чем меня, Максима свет Максимовича кормить?
           — Нет, не знаю.
           И заплакала старая няня Никитишна, которую на самом деле звали Берта Самуиловна. Да и сам Максим Максимович с трудом удержался, чтоб не пустить слезу.
           Но делать-то нечего. Пошел он пешочком в Кремль. (Бронированный-то мерседес некому было в тот день вести). Пошел он пешочком в Кремль, дошел, понятное дело, к вечеру, а там уже часа как три дожидается его китайский посол. Как ни муторно было на душе у Максима Максимовича, а все ж таки приступили они к обсуждению двух-трех аспектов.
           Пунктом "а", согласно протокола, был у них адекватный перевод на китайский язык русской идиомы "ядрена матрена", а пунктом "бэ" — совместное заявление по о. Тайвань. Ну, с пунктом "а" они худо-бедно справились (в северо-ханьском диалекте нашлось весьма близкое по смыслу народное изречение), а вот от обсуждения пункта "бэ" китайский посол самым решительным образом уклонился.­
           — Моему праритерьству, — нежданно-негаданно заявил он, — поддержка вашего праритерьства борьше не требуется.
           — Как так — опешил Максим Максимович
           — Так как, — бесстрастно продолжил китайский посол, — мое праритерьство страну вашего праритерьства реширо борьше не считать за страну.
           — Но... почему?
           — Поскорьку с 15 февраря сего года мое правитерьство реширо считать страной торько государства с годовым варовым продуктом борьше ста тысяч дораров в год. А ваш варовый продукт в истекшем году составир двадцать девять тысяч дораров девяносто семь центов. И теперь мое праритерьство реширо приравнять страну вашего праритерьства к акционерным обществам открытого типа и впредь предрагает вам обращаться в наш торговый отдер...
           ...на общих основаниях... — успел еще добавить китайский посол, но Максим Максимович его уже больше не слышал. Ибо все закружилось в мозгу у него, после чего тихонечко застонал Максим Максимович и, как подкошенный, рухнул на устланный дорогими персидскими коврами лаковый пол, после чего, прошептав: "Демократы — сволочи развалили такую страну!" — тут же — на устланном дорогими коврами паркетном полу — умер.
           Его мятущаяся душа вознеслась в особый номенклатурный рай, предназначенный для руководящих работников федерального уровня. И там, в этом заоблачном, обнесенном высоким забором номенклатурном раю, лично товарищ Бог (особый, специально проверенный бог руководящих работников федерального уровня) негромко сказал ему:
           — Нет на тебе греха, Максимыч. Ибо не человек ты, но — боль.
           — Как так — вновь опешил Максим Максимович.
           — А вот так, — негромко ответил тов. Бог, — ты, Максимыч, простая фантомная боль от ампутированной Мной Империи.

 

 

V. О том, как Тимур Батырович (чрезвычайно дорогой ценой)
прикоснулся к стержневой истине

           Европейски образованный Тимур Батырович смехотворных ошибок Максима Максимовича, естественно, не повторил. Во-первых, Тимур Батырович отнюдь не остался один. Никогда он не думал, что лишь он один — умный. С ним, естественно, остались его друзья: Миша, Гриша и Саша. А во-вторых... а, в прочем, вполне достаточно и "во-первых".
           Миша, Гриша и Саша были просто отличные ребята. В полном смысле этого слова — "клевые чуваки". Миша увлекся дельтапланеризмом, Саша — маунтинбайком, а Гриша пил из горла портвейн и нигде не работал.
           Миша запоем читал Достоевского, Саша — Бердяева и Кафку, а Гришу просто нельзя было оторвать от эссе Льва Рубинштейна в журнале "Итоги".
           Миша был по профессии макроэкономистом, Саша — почти гениальным математиком, а Гриша имел образование восемь классов и посещал вечернюю школу.
           Собравшись вчетвером, они решили организовать правительство. Премьером, естественно, поставили Тимура Батыровича. Экономиста Мишу назначили министром финансов, почти гениального Сашу бросили на работу в органы, а близкому к народу Грише велели отрастить козлиную бородку и впредь именоваться Михал Иванычем.
           Стали они (как могли) управлять государством. "Как могли" — это в смысле "могли". Управлять государством у них — чего там скрывать — получилось. Оптимистические прогнозы Батыра Тимуровича оказались даже слегка заниженными: не на 20-30, а на все 100% возрос у них ВВП и такой пошел экономический рост, что не только удалось догнать Сальвадор и обогнать Гондурас, но и вплотную приблизится к самой процветающей республике Гваделупа!
           Благосостояние же населения достигло высот и вовсе прежде невиданных и неслыханных: в каждой, почитай, семье стоял цветной телевизор "Фунаи", каждый, почитай, ребенок-школьник читал "Selected Stories" Агаты Кристи (в подлиннике), у каждого, почитай, папы имелся подержанный "Опель-Кадет" в гараже, а практически каждая мама носила натуральную енотовую шубу и училась поджаривать барбикью.
           Белорусы и украинцы так россиянам тогда завидовали, что могли говорить о них только матом. Из самой Америки приезжали эксперты и, почесав неровно седеющие височки, начинали длинно и путано рассуждать о "рашэн вандэ". Не жизнь, короче, пошла, а — мед. Но здесь, на беду, случился кризис в Южной Гренландии.
           — Нет, — мысленно поправил себя Тимур Батырович, — не с этого все началось. Все началось куда как раньше. С чего же это все началось— С чего же это все началось — лихорадочно думал Тимур Батырович, стоя у стены в ожидании казни.
           А началось все это с такой ерунды, о которой и вспоминать не удобно. Началось все с того, что почти гениальный Саша-математик уронил однажды на политсовете румяное словечко "добре".
           "Ничего, — подумал Тимур Батырович, — оговорился Александр, с кем не бывает".
           Но на следующем же политсовете все тот же почти гениальный Саша-математик употребил пару раз весомое и круглое словцо "лады".
           "Устали ребята, — спокойно констатировал Тимур Батырович, — ох, устали!" — и тут же с легким раздражением отметил, что талантливейший Миша-макроэкономист пришел на политсовет в широком, словно лопата, изукрашенном глазками и лапками галстуке. "Ох, устали ребята, — еще раз поубеждал себя Тимур Батырович и вдруг с близким к обмороку изумлением осознал, что сжимает между большим и указательным пальцем позолоченную гильзу "Герцеговины Флор". "Как же так — ошарашено подумал Тимур Батырович, — Я же всю жизнь курил сигареты "Camel". Как же так — недоуменно повторил он, и вдруг услышал спокойный голосок Гриши — Михал-Иваныча:
           — А что, мужики, а не попариться ли нам сегодня с коньячком в сауне?
           — Нет, мужики, — неожиданно для себя возразил Тимур Батырович невесть откуда выскочившим влажным и хриплым басом, — нет, мужики, возьмем-ка мы ящик водки да поедем-ка на охоту в Завидово.
           Так у них и пошло: то "лады", то "добре", то Барвиха, то Завидово, то "соборность", то "духовность". Стоит ли удивляться, что когда начался знаменитый кризис в Южной Гренландии, то агрессивному блоку НАТО дали они самый решительный отпор. Настолько решительный, что агрессивный блок НАТО (в лице тогдашнего американского президента Джожабушасамогомладшего) порезал им все кредиты.
           (Без кредитов агрессивного блока в экономической жизни страны начался некоторый застой. Средняя зарплата упала до сорока восьми долларов. Сын-школьник выбросил "Selected stories" и начал читать роман "Вечный зов". Мама заложила енотовую шубу и стала учиться готовить макароны с мясом. Увлекшийся частным извозом папа не вылезал из "Опеля-Кадет")
           Но здесь, на беду, случился новый кризис — в Западной Антарктиде. Окончательно вошедший во вкус Тимур Батырович взял да и послал Джожабушасамогомладшего матерком. Джожбушсамыймладший очень обиделся и перестал покупать у Тимура Батыровича нефть.
           (Средняя зарплата в стране снизилась до семи долларов сорока семи центов. Сын-школьник забросил роман "Вечный зов" и стал целыми днями пропадать неизвестно где. Мама продала за гроши енотовую шубу и стала учиться варить картошку в мундире. Папа улегся пластом на диване и целыми днями пялился в потолок. Лишенный запчастей "Опель" обреченно ржавел в гараже).
           Но... антре ну, читатель! Антре, как говорится, ну. Между прочим, и мама, и папа, и даже непутевый сын-школьник, целыми днями пропадавший неизвестно где, внешнюю политику Тимура Батыровича всецело поддерживали и одобряли. Им — между прочим! — нравилось, как вытягивалось у Джожабушасамогомладшего его холеное, гладко выбритое лицо... Ах, да ты ведь, читатель, и знать — не знаешь, отчего вытягивалось у Джожабушасамогомладшего его холеное, гладко выбритое лицо. А вытягивалось оно оттого, что когда администрация Самого Младшего выкидывала очередную пакость, Тимур Батырович тут же стукал кулаком по столу и громко заявлял: "Насрать!". И вот тут-то у Джожабушасамогомладшего и растопыривалось еловой шишкой лицо. Что и маме, и папе, и даже непутевому сыну-школьнику очень и очень нравилось.
           ...Прошло лет пять. Средняя зарплата в стране составила ровно один доллар. Возмужавший сын-школьник, не таясь, ходил по улице с кистенем. Постаревшая, но не утратившая студенческого шарма мама училась варить суп из лебеды и крапивы. Сильно сдавший в последние годы папа тащил из дома различные вещи и менял их на портвейн.
           Прошло, читатель, лет пять. И здесь, на беду, агрессивный блок прижал к ногтю наших братских друзей в Центрально-Африканской республике. А, может быть, и в Центрально-Азиатской. Тимур Батырович точно не помнил — где. Но Тимур Батырович твердо помнил, что он тут же решил послать на помощь нашим братским друзьям наш ограниченный контингент.
           (Но сначала — согласно протокола — нужно было прочесть личное послание Джожабушасамогомладшего)
           — Respected Mr. Hider! — пробежал он глазами самую первую строчку письма и больше уже не успел прочесть ничего. Чьи-то сильные руки схватили его и грубо потащили к выходу.
           — Вот так петрушка! — ошарашено подумал Тимур Батырович. — Вот так петрушка! За что же они меня?
           — За что ж меня так — продолжал напряженно размышлять Тимур Батырович и постепенно приходил к выводу, что тащат его сейчас совсем не за то, что средняя зарплата в стране составляет ровно один доллар и люди вынуждены варить суп из лебеды и крапивы. Так получалось, что тащат его сейчас за то, что когда-то он был отчаянным либералом и западником и даже курил сигареты "Camel".
           Обладатели сильных рук до синяков щипали его и злобно шипели стихами:

 Ведь ты
             ис-пы-ты-ва-ешь — восторг!
 От
      рас-ши-ре-ни-я НАТО — на восток!

           Тимур Батырович так никогда и не увидел, как гоголем вошедший в его кабинет лидер восставших тут же сел за его, Тимура Батыровича письменный стол и, дочитав (со словарем) секретное послание Джорджабуша-самого-младшего, смачно грохнул кулаком по столу и оглушительно заявил: "Насрать!"
           Тимур Батырович так никогда и не увидел, как у Спасских ворот Красной площади озверевшая и одновременно преисполненная каким-то поэтическим восторгом толпа рвала на куски Сашу, Мишу и Гришу-Михал-Иваныча. Тимур Батырович вообще уже ничего не видел и не слышал. Он — размышлял.
           Думать ему было трудно, не хватало словарного запаса. "Странно, — мысленно удивился Тимур Батырович, — ведь когда-то я знал очень много слов. Когда-то я знал такие слова, как "дефолт", "инсинуация", а теперь... Но как не напрягался Тимур Батырович, не мог он вспомнить никаких вообще слов, кроме "лады" и "добре". Вообще — никаких. "Не может этого быть! — мысленно возмутился Тимур Батырович. — этого просто-напросто не может быть!
           Он напрягся изо всех сил, так что в висках заухало, а в глазах потемнело, и вспомнил еще словосочетание "ядрена матрена". И уж больше не было в его памяти совсем ничего и лишь пылился бесполезный кусок прочитанной утром передовицы: "От Смуты погибельной спасет нас соборное радение о судьбах Державных..." И здесь краем уха услышал Тимур Батырович, как человек в пятнистой форме скомандовал тонким голосом: "Пли!" и со странным безразличием подумал Тимур Батырович, что люди в пятнистой форме сейчас, вероятно, его убьют, но не сильно жалел об этом Тимур Батырович, а жалел лишь о том, что так мало, трагически мало осталось в его высохшем от руководящей работы мозге нужных слов и что нечем ему сейчас додумать свою последнюю, свою самую-самую важную мысль... И вдруг — за минуту до смерти — явились слова и Тимур Батырович понял, что главная беда России не дураки, а — Дурость, и что ничем и никогда ту ДУРОСТЬ не победить и не изжить, ибо впечатана та ДУРОСТЬ в каждый зубец Кремля, в каждую загогулину Царь-пушки и в каждый булыжник Красной Площади, и что покуда жива Россия будет и та ДУРОСТЬ жить, и, что ничего тут не поделаешь и ровным счетом ничего не изменишь, хоть засели всю страну сплошными гениями и умницами. Додумав эту мысль до конца, Тимур Батырович умер.
           Его мятущаяся душа вознеслась в особый научно-безбожный рай, где его встретили Альберт Эйнштейн и любимый учитель физики, а за их спиной виднелся залитый солнцем двор 195... года, а там, во дворе кривлялась и хихикала девочка Тина — Чемпионка Мира по Красоте, и жевал незажженную беломорину спекулянт Дядь Толя, и ребята играли в лапту, а ветераны войны — в очко, и повсюду, совместно со всем и, одновременно, отдельно от всего, были книги.
           Самые-самые лучшие в мире книги.