| |
Дан Маркович
НЕПРОСТОЕ ДЕЛО
Привычка
Дорожка в мастерскую сильно спрямляет путь, и я всегда хожу по ней. Привычка не заменяет счастья, но сильней разума она.
Вчера было тепло, растаял снег, а ночью ледяной ветер прилетел, вместо луж хрустящий ледок, над ним торчат скалистые островки. Это камни, подернутые тонкой скользкой пленкой. Ступишь ненароком на такой камешек, поедет нога... И обязательно вперед поедет, дорожка с небольшим уклоном. Физика скажет свое слово, природа не любит исключений и пустот.
Идешь, разум о высоком говорит, а взгляд — в землю, а в голове бешеный счет. Разум не при чем, счет за его спиной. За его спиной многое тихо и незаметно происходит, скрытые друзья нам выбирают безопасный путь. Это нелегкая работа, сто тысяч нервных клеток изнемогают от счета, туда поставить ногу или сюда... Сколько возможностей нужно оценить! И выбрать одну, пока нога висит в воздухе, а долго ей висеть опасно.
И так каждый день...
Идут годы, устает разум, и мои неприметные друзья тоже не всесильны. Разум стонет, жалуется, протестует, а у этих ребят в темноте ни голоса, ни языка, и жаловаться им некому. Делают, что могут, а потом...
А потом время настает, нога ступила, нога ошиблась, нога скользит вперед, а вторая бессильна, возраст не тот, чтобы на одной ноге... Тело дергается странно и смешно, мышцы на разрыв... Но что сделаешь, если потеряна опора, и летать не научился. А лицо... Оно тоже потеряно, нелепая ухмылка на лице, а взгляд уже стремится к небу, а затылок неодолимо тянет к земле...
Унижение.
Что сделаешь, раньше я по этим бугоркам летал, сила падения за мной не успевала. А теперь устали мои друзья, вдвое меньше осталось, и те еле живы.
Осторожность не помешала бы...
Но привычка... дороже безопасности она!
И сегодня... я иду, как шел, как много лет хожу.
И падаю.
К счастью, затылок цел, помню, откуда вышел, куда иду, вижу небо, простор надо мной... Думаю о превратностях пути, о тех, кто столько лет бездумно заботится обо мне, в безвестности и темноте, и тоже устал...
И что завтра снова здесь пойду, потому что привычка разума сильней.
Это не он...
Утро туманное, едва выбрался на балкон, голова тупая, в глазах песок.
Смотрю, по лужайке, по высокой траве идет Аякс, мой умерший кот. Мне удалось вылечить его от чумки, хилого черного котенка. Потом он жил со мной десять лет. Аякс врос в мою жизнь, а это покрепче, посильней, чем любовь...
Вот он идет, и вижу, посматривает наверх. Значит, за мной пришел.
Вообще-то мы договаривались с Феликсом, его дедом, но значит — так надо. Провожатый — Аякс, а Феликс меня там встретит.
Только встал, на мне ничего, кроме трусов. Но раз пришли, нельзя медлить, и я пошел.
Вышел из квартиры, и по каменным ступеням, босыми ногами... Вниз, вниз...
Приятно, что не забыли.
Если пора, то надо.
Не дали человеческой толпе посморкаться, пошушукаться, потом напиться...
Уйду как мечтал. Исчезну. Ни слова, ни звука.
Не то, чтоб не любил здесь ничего, и удача не обошла, и успел кое-что...
Маловато все-таки...
Но устроено здесь все ОТВРАТНО. Невыносимо гадко устроено. С отвращением ухожу.
Вышел из дома, иду по мокрой холодной траве. Подошел к Аяксу.
А это не он!
Это Федоска соседский, хозяева выгнали его, он страдает, похудел, вот и ноги стали как у Аякса, длинные-предлинные...
Я схватил его на руки и потащил кормить, кормить, кормить...
Значит, рано еще.
И хоть невыносимо гадко всё, всё... у меня от вчерашнего обеда крылышко куриное...
Из котовских историй
Встретив Новый год с людьми, я пошел к друзьям в мастерскую.
Шлепая по лужам, обходя шатающихся и ползущих, продвигался на северный край города, к реке.
Никогда еще в Новый год я не слышал столько матерщины. Хлопки и взрывы не радовали — много шума и мало света. Я беспокоился за своих ребят, они не любят исключений из правил. Коты не празднуют новый год, дата в сущности условная. Другое дело — время рождения и смерти, истины без извилин...
Зато я нес порядочный кус ветчины, надеясь ублажить недовольных шумами.
Как я и думал, все оказались дома. Смелые на балконе, те, кто осторожней — в комнате, самые предусмотрительные на коврике, задвинутом далеко под кровать.
Старые помнили ветчину по прежним годам, а новые, не знавшие еще новогоднего треска, понюхали и отвернулись — от ветчины тревожно пахло паленым мясом.
Пока шел, я сочинил стишок для развития личности котов:
.........................................
Что значит тьма, если это не отсутствие света?
Что значит зима, если это не холод и тьма?
Что значит лето, если оно без тепла и света?
Что значит жизнь, если в ней нету
Ни света, ни тьмы...
Что значим мы?
Нет ответа...
.........................................
Графоманский стишок не вызвал сочувствия. Ветчина привела к расслоению общества. Я чувствовал свою вину и за Новый год, и за ветчину...
Но понемногу разговор оживился. Обычная наша тема — что истинно на этом свете...
Я слушаю, они говорят. У котов свой взгляд, есть чему поучиться.
— Истинно то, что видно — сказал Брыська, серый, тигровый, самый глазастый котишка.
— Истинно, то, что слышно — поправила его Туська, трехцветка, бойкая сторожевая кошка.
— Истинно то, что пахнет, — подумал Смайлик, самый осторожный из молодых.
При этом он понюхал Зоську сзади — мать, но приемная.
А Зоська молчала, доедая подарок. Она знала, что может придти Ксерокс, главный кот, он обязательно отнимет ветчину.
— Истина в ветчине, — подумала она, но ничего не сказала.
— Истины нет, — подумал я, но тоже промолчал, это не входило в программу развития.
Станут настоящими...
— От моря и до моря...
— От край-я и до край-я...
— Вперед, народ трудовой...
И речитатив, утробным бархатным басом Поля Робсона, верного друга страны Советов:
— Хар-р-ошие ребята... Жизнь по-новому переделают... Станут настоящими, настоящими людьми... Не то, что мы, старики...
И снова — "от край-я и до край-я..."
У меня сиплый тенор, но успехом все равно пользуюсь. Смайлик на левом колене, Брыська на правом, слушают внимательно, забыли о своих противоречиях.
Брысь и Смайл — годовалые коты, им скучно, неуютно, они слоняются по углам, не зная, куда себя деть. Детство позади, а во взрослую жизнь не пускают, отложили прием до весны. Будет крепкая трепка, зато от настоящих котов. И оба найдут свое место в жизни, свой смысл, и будут служить ему беззаветно до конца.
— Хар-рошие ребята, жизнь по-новому переделают...
Между ними нет вражды, иногда возникает вопрос, кто главней, но пока что куриная головка или рыбка путассу смягчают противоречия. А сейчас вообще... каждому досталась вареная голова горбуши, и они готовы воспринять искусство.
Смайлик большой, гладкий, рыженький, с янтарного цвета глазами. Красавчик, но робок, вежлив, осторожен, что не очень высоко ценится среди сородичей. Брыська лохматый, пепельно-серый с черными полосами, с тонкой мордочкой и невинными глазками. Он поменьше, но с рожденья разбойник и боец. У обоих белоснежные галстучки, оба, не отрываясь, смотрят мне в лицо, и слушают.
— От моря и до моря...
— ... жизнь по-новому переделают, станут настоящими, настоящими...
Недавно их побила мать, родная Брыськина, приемная Смайлика — Зося. Крохотная черная кошка с японскими глазами и железным характером. Била не по очереди, а сразу обоих — налево и направо, а эти двое, больше ее в два раза, разбежались по углам и оттуда тоскливо наблюдали, как мать уплетает голову горбуши... Если честно, то била она их мягкой лапой, никаких следов, ежедневное мероприятие для порядка, и чтобы не мешали подкрепиться. Поев, Зося рыгнула и тут же ускакала в форточку по делам, внизу ее ждал Ксерокс, постоянный спутник по жизни. А я вытащил еще две головы и дал этим бездельникам...
Они прослушали мое выступление до конца, и еще раз, и еще...
А потом мы вместе слушали мелодии часов Монтана, 16 хитов, это входит в котовскую программу освоения искусства.
Кто знает, может, останутся когда-нибудь на земле коты и кошки, переживут нас.
Станут настоящими, настоящими... и запоют:
— От моря и до моря...
И будут жить лучше, чем мы, старики...
Непростое дело
Я написал рассказ, он начинался так:
"Мне влетела муха в правое ухо, а вылетела из левого. Такие события надолго выбивают из колеи. Если б в нос влетела, а вылетела через рот, я бы понял, есть, говорят, такая щель. А вот через глаз она бы не пролезла, хотя дорога существует, мне сообщили знающие люди..."
Отдал рассказ в журнал, там ахнули, говорят, новое слово в прозе...
А вот приятель не согласен, — сходи к врачу, — говорит.
На кой мне врач, когда такая известность назревает!.. К тому же, если б не вылетела, а так — инцидент исчерпан. Хотя, конечно, странно...
— Да, непростое дело, — говорит приятель, но не тот, другой. Он теперь в квартире старого приятеля живет. Так бывает, все на местах, а на самом деле видимость. Тот, кто раньше советовал, умер недавно. Я ходил хоронить.
Пришел за телом в морг, а там особенная личность в углу стоит.
Мой приятель, кто умер, всегда подозревал — с этим типом связана тайна. Обычно он стремительно проходил мимо, в сером костюме, подтянутый, стройный, хотя немало лет, и почему-то насмешливо смотрит на меня. А приятель был убежден, что на него — "кто же он такой, каждый день встречаю..." Не успел выяснить, умер внезапной смертью, сердце разорвалось. Теперь проще говорят — инфаркт. Но очень обширный, мышца в самом деле пополам.
Вот я и явился в морг, тело забрать, похоронить.
И этот человек в углу, в белом коротком халате, рукава засучены, мускулистые руки сложены на груди, тяжелая челюсть... ковбой на расплывчатом российском фоне. Оказывается, вот он кто — патологоанатом.
Есть такие врачи, они никого не лечат, и вообще, в клиниках их не видно, среди палат, горшков, вони... Это аристократы смерти. Но стоит только умереть, как тебя везут, к кому? — к нему, к патологоанатому. Там, в тишине, среди пустынных залов, где только костный хруст и скрип, царит этот человек. Врач предполагает — гадает диагноз, пробует лекарства применить, одно, другое, лечит, не лечит... а этот тип располагает, он все раскроет и даст ответ, что было, лечили или калечили — разрежет, посмотрит, спешки никакой, бояться ему нечего, если шире разрежет, возьмет суровые нитки и кое-как затянет, все равно не проснешься, не завопишь — братцы, что это... Он все тайное сделает явным, и потому его не любят и боятся все врачи.
Красивый малый в ковбойской шляпе, куртка модная, костюм английской шерсти... Вот он кто, оказывается. Хорошо, приятель так и не узнал, гулял себе, только удивится иногда — "что за странная фигура, щеголь, лет немало, а держится — не поверишь, что старик..."
Это безобразие, что он среди нас ходит — приходите, мол, всегда рад видеть, выясним, что там у вас было, что они прозевали, эти лечащие дураки...
А они, действительно, прозевали, вот приятель и помер во цвете лет. Два года мурыжили, воспаление у тебя легких, говорят, хронический процесс. Оказалось, рак. Сначала медленно и незаметно, а потом за три недели свернулся.
Я пришел в больницу, захожу в палату — где он, спрашиваю?.. Не узнал, серый скелет лежит. Но мы еще поговорили.
— Муха, помнишь, в меня влетела? Так ведь не уверен, вылетела ли...
— Непростое дело... — он еле слышно говорит, — ты обязательно сходи к врачу, послушай, что скажет.
Последний разговор. А теперь вот пришел похоронить.
Этот щеголь постоял и куда-то делся, исчез. Дело сделано, белыми нитками зашито, зато прочными.
Похоронили приятеля, недавно вспомнил про него, и про муху свою...
Надо бы к врачу, мало ли что... Вдруг не вылетела?..
Моего доктора нет, на двери другая фамилия. Вхожу, а там наш ковбой. Наверное, кабинет перепутал.
— А, вот и ты, — говорит.
Вижу, обрадовался, наверное, уже своим считает.
— А где мой врач?..
— Твой помер, а я переквалифицировался, хочу теперь живым помогать.
Я повернулся — и бегом домой.
Не-ет, никому про муху не скажу.
Пусть еще поживет во мне, полетает...
|
|
|
