* * *
Если после полночи, после пьянки
пробужденье встретишь на полустанке,
то, припав к заиндевелым перилам,
не скользи вдогонку за тупорылым,
заскорузлым скорым, во мгле летящим,
даровавшим облик окрестным чащам,
на одну секунду лучом пронзенным
и погасшим за последним вагоном.
Поезд не задержится на равнинах.
Желтизна в железных глазах змеиных
промелькнув, расплавится без остатка.
Темнота сжимается, как перчатка,
свет и звук в себе удушая сразу.
Здесь не место мифу, легенде, сказу:
не наяда плещет хвостом в грязи, не
храбрый принц к тебе гремит на дрезине.
Не гляди окрест, не горит костёр ли.
Не кричи — лишь воздух взорвется в горле.
Потому что нет слиянья кромешней
пустоты внутри с пустотою внешней.
А когда пойдешь по камням корявым,
бесконечным шпалам, стеклянным травам,
разъяснит природа тебе любезно,
что горизонтальной бывает бездна.
Безумец
Я помню дом во время оно,
когда мы собирались в нём.
Был эркера стакан гранёный
наполнен светом, как вином.
Но тот, кто нам махал с балкона,
теперь находится в ином
зеркальном мире. Он — хозяин
плантаций, где цветёт недуг.
Сгорает мозг его, запаян
как в лампе, меж электродуг.
Когда он тянется в бреду к
былым друзьям, — мы ускользаем,
поскольку неприятен факт нам,
что разум может стать чужим.
Ведь ты безумием бестактным
разрушил всё, чем дорожим.
И вот, в спектакле одноактном
не доиграв, мы прочь бежим.
Ты сделал нас несовершенней
и уязвимей вместе с тем.
И вот мы на манер мишеней
вокруг тебя скользим вдоль стен,
шушукаясь: "А был ли гений?
А если был, при чем здесь тлен?".
Тебя здесь нет. В окно напротив
воображенье унеслось.
Там, разбухая как в компоте,
взирает люстры абрикос
на царство блюд, на праздник плоти.
Тебе там места не нашлось.
Когда же имя станет сплетней,
и в разговорах заскользит,
мы нанесем тебе последний,
как полагается, визит.
...Осиротевший плащ в передней,
как мышь летучая, висит.
* * *
В Адриатическом море ночной заплыв
лучше всего вспоминать порою осенней,
все закоулки памяти перерыв
в поисках ускользающих впечатлений.
Воздух касался лба, а вода — коленей.
Словно прилив, к губам подплывал мотив,
что раздавался вечером из одной
сумрачной лавки в зарослях винограда —
жалобный блюз журчал из уст заводной
рыбы резиновой пятые сутки кряду...
Там, обретая радужный цвет распада,
сизые ягоды падали в перегной.
Если уплыть совсем далеко отсель,
пенье почти не кажется иностранным.
Скоро совсем умолкнет. Дальний отель,
Залитый светом, привидится вдруг стаканом.
Словно чаинки, в цилиндре его стеклянном
черных фигурок вертится карусель.
Мир исчезает, как виноград в грязи.
Чавкает океан, берега сжирая.
Если от горизонта смотреть, вблизи
нет ни земли, не воды, ни ада, ни рая.
Лишь розоватый свет подмигнет, сгорая,
и темнота сомкнется, как жалюзи.
Чужой
Любили мы в тот год встречаться на озерах
и, запалив костер, взирать за пикником,
как зубом золотым кусает пламя ворох
листвы, и в этот миг не думать ни о ком.
Ведь были мы тогда, как будто в гамме — ноты,
и гирьки наших душ слагались в разновес.
В такой момент всегда приходит лишний кто-то,
чтоб выверенный мир качнулся и исчез.
Зачем, соседка, ты, волнуясь, ждешь кого-то,
кому по капле ты свой разум передашь?
И вот его лицо — румяное, как рвота,
блеснув из-за кустов, запачкало пейзаж.
И в этот самый миг чутьем почти собачьим
вдруг ощутила я, что значит нелюбовь.
Так ветер сентября скользит по мокрым дачам
дыханием гнилым несобранных грибов.
Гляжу в глаза друзей, но всё заволокло там
мерцающим пятном нетрезвой пелены.
Как озеро, цветя, становится болотом,
так присмирили вы, в пришельца влюблены.
Почуяв новизну, закопошились нервы.
Нарушился баланс в присутствии чужом.
И каждое нутро запахло, как консервы,
открытые большим зазубренным ножом.
Нас стало больше, но, мы стали как-то мельче.
От кислого вина безрадостно знобит.
И солнце в облаках застряло сгустком желчи,
над пыльной мошкарой амбиций и обид.
На дно чужой души отчаянно ныряя,
Жаль, запоздало я уразуметь смогла,
что не нащупать там ни истины, ни рая,
лишь запотевший ил, да слипшаяся мгла.
На мутной глубине там плесневеют корни
красивых наших крон, цветущих напоказ.
И следует отсель выныривать проворней,
Покуда огонек иллюзий не погас.
Исчерпан разговор. Увядшие сосиски
сереют средь золы, в корнях прибрежных ив.
Мне надо уходить бесшумно, по-английски,
Гармонию числа и меры сохранив.
Заказной стих на тему "Конец прекрасной эпохи"
Смену эпох замечу проездом в Праге,
где на камнях, зеркальных почти от влаги
напоминаньем о тезке моем — тайфуне *
Новорожденного века засохли слюни.
Окаменело время в часах под башней.
Стрелка застряла на дате позавчерашней —
памятной дате между двух похорон, как
будто увязла ржавчина в шестеренках.
Город уже покинуло наводненье.
Мы разминулись с ним на несколько дней, и
нынче под Петербургом горит торфяник.
Крошится в небе солнца несвежий пряник.
Стелется дым. Сквозь пленку конъюнктивита
вдруг различаю — кончилась "дольче вита".
Те же кресты, простроченные в пейзаже,
вроде отсюда не уезжала даже.
Маленький век играет похоронами —
ловит нас, пряча, словно жуков в панаме.
Бойкий ребенок! Мы и не угадали,
кто угодит под подошвы его сандалий.
Хочется ускользнуть отсюда, да не с кем.
Кладбище представляется садом детским,
где средь просторных комнат, безлюдных летом
койки надгробий тесно стоят валетом.
Так утекает время по водостокам.
Это — поток, но в блеске его жестоком
видится шанс — замкнув дыханье на вдохе,
броситься вниз, пронзая собой эпохи.
В парке версальском вынырнуть за Латоной —
рыбкой фонтанной — бронзовой, золоченой
и, присосавшись к вечной экосистеме,
снова глотать и вспять отрыгивать время.
В Будогощь на ночь
Ноябрь на дальнем полустанке
с чудным названьем Будогощь.
Вагонов стылые останки
увязли меж вокзальных рощ.
Заиндевелых рельсов спицы
вдали не свяжут ничего.
Здесь можно незаметно спиться
и не проснуться в Рождество,
но опуститься лет на двадцать —
Застой. Провинция. Досуг.
И безмятежно напиваться,
тогдашних пригласив подруг.
Как будто я глаза закрыла —
сама не ведаю, зачем,
и вижу платья из акрила,
и слышу звуки "Бони-М".
Там, разложив колоду "Таро",
я убедительно совру
и девушки еще не старой
услышу пляску по ковру.
Порой подошва налитая
из разоренного носка
сверкнув, как будто запятая,
нарушит связный мой рассказ.
Вокруг, во мраке заоконном
идет, не ведая, — пуста ль? —
чужая жизнь. И самогоном
горит искусственный хрусталь.
Но вдруг покажется ликером
вся эта клюква на спирту.
И мы на вымышленном скором
Перенесемся за черту
убогой юности, теряя
привязанности по пути.
Но, впрочем, дома, словно рая,
не сможем после обрести.
Там светом, словно маргарином
намазан бутерброд окна.
Как было весело внутри нам!
Теперь снаружи я одна
мчусь в электричке, пролетая
вдоль жизни той, что мне узка.
Но точка света золотая
жужжит у моего виска.
Пляж
Не следует нырять в заплесневелый пруд.
Он вечен, как судьба. Следов не ототрут
все те, кто в эту жизнь, как в эту жидкость вхожи.
Но ты нашла здесь рай. С тех пор все время ты
таскаешь за собой убогие мечты,
как запах нищеты, впечатавшийся в кожу.
Ты, каждодневный свой закончив променад,
лежишь на берегу и воспаряешь над
расплавленной водой навстречу потным кущам.
Ты видишь на холме забитые дома.
В них, словно в сундуках, складируется тьма.
Ты сочинишь судьбу здесь некогда живущим.
Ты слепишь им тела из бликов и теней,
затеплишь в окнах свет и станешь им родней,
чем все, с кем до сих пор тебя объединяли
минутный интерес, случайные слова...
Вдруг некое лицо, забытое едва
всплывет, и вздрогнешь ты на пляжном одеяле.
Что за внезапный страх висок тебе прожег?
Отхлынула жара. Звенит в ушах рожок.
Но то не ангел был, и вовсе не тебе пел.
А тот, кто промелькнул, давно погас, исчез, —
он стал игрой воды, усмешкою небес,
остывшим под тобой песком, седым, как пепел.
