|
Илона Якимова ПРОСТАЯ РЕЧЬ
Речь его проста и в своей оголенности странна, подобна голосу птицы. Слух воспринимает ее несочиненную, неподдельную гармонию мгновенно, а проникновение в смысл приходит чуть погодя, насколько это вообще возможно — понимать человека-птицу, который сам, похоже, о понимании-признании не задумывается. Ему на прокорм довольно одного звукоизвлечения. Поняли — прекрасно, нет — нечего жалеть. Разве синица взглядывает со своей ветки на вас укоряюще потому только, что вы не прониклись, не в состоянии ответить ей на ее волшебном, серебряном языке? Синице, собственно говоря, наплевать. А еще точнее — синица эта в свое время удачно отыскала в себе "третью импульсную". Ей вам сказать нечего, но вы вполне можете слушать.
Он не нуждается в собеседнике потому, что, по-видимому, относится к стихам, как прочие относятся к молитве. Здесь нет религиозного фанатизма, но есть элемент служения и патриархальная простота употребимости, когда молитва не святее сбора зерна или акта любви, но столь же ясна и столь же угодна Богу. Но как бы ни была эта речь (молитва) проста, она не требует публики. Впрочем, собеседник у Романа Пиньковского есть — но тот, кто сам его выбирает. Тот, кто выбирает всех нас. Здесь нет никакого снобизма, никакой "оторванности от почвы". Всякий волен понимать поэзию так, как ему приходится по сердцу. Пиньковский видит в поэзии то слово, по которому расступалось некогда море. И море и посейчас расступается для того, кто видит и верит. Поэзия Романа Пиньковского религиозна вся — по мироощущению — мистична, волшебна, сумрачна и светла, трагична и подчинена какой-то особой, несказуемой логике, построена по неевклидовой геометрии. Повторяю, что доподлинно не понимаю его стихов, но очень точно чувствую, что все, в них происходящее, обусловлено неведомыми мне, но неотвратимыми законами. Так бывает: издалека, в полусне, в рассеянности — и русская речь кажется, сливаясь в неясную музыку, каким-то чужим наречием; и лишь сосредотачиваясь, ощущаешь: всплывают из мглы сперва слова, затем полуфразы, строфы... Возможно, когда-нибудь мне посчастливится понять стихи Романа Пиньковского. Но влюбиться в них — легко и теперь. Остается только перечислить — за что любишь, если б не кощунственна была сама постановка вопроса. Поэзию, как человека, непристойно любить за что-то — по факту услуги; любишь всегда потому что — по факту возникновения. В любви вообще вопросов не задаешь, в любви придумываешь ответы. Забавно, что, говоря о стихах Пиньковского, я не в долгом времени принимаюсь сама себе и противоречить. Чуть выше — рассуждения о том, что, понятен, непонятен ли текст читателю, не читательский отклик (или уж, оговоримся, не бурный читательский отклик) определяет подлинность свершившейся поэзии. Теперь вот — усложненное признание в том, что не понимаю Пиньковского. Но это правда: и первое, и второе. И притом, что я не признаю миф "поэзии для избранных" — какие, бога ради, избранные на здешней грешной почве? Формулируя кратче и, по возможности, ясней: подделку под интуитивную, мистическую поэзию понять невозможно затем, что там и нечего понимать — фальшивка, блеф. Кабалистика Пиньковского не столько непонимаема, сколько непонята. Честь и хвала тому, кто проникнет. Общая беда литераторствующей публики в том, что поэтический слух (хотя бы умение прочесть текст) или его отсутствие диагностировать значительно трудней, чем, к примеру, слух музыкальный. Мысль не моя, что-то подобное, кажется, можно извлечь из критики Мандельштама. Но мне всегда казалось, что в поэзии умение прочесть — половина дела. Следовательно, надо попытаться расколоть до белого ядрышка простую речь Романа Пиньковского. Чтобы — смотри выше — придумать ответы на любовь. Стихи, в общем-то — сами себе похвала и порицание. А я, что я могу объяснить, кроме того, что их нужно читать?
...Но лирика, подобная инстинкту, В двустрочии этом — прямая соль его фигуры. Когда с человеком случается такой вот скромный инстинкт, тут спасенье одно — давиться. Это, простите великодушно — в чистом виде гумилевское шестое чувство, а уж дальше эта лирика-бестия вцепится в горло и проведет сквозь все волшебные скрипки и приглашенья в ад, будучи верна попеременно то Фурией, то Антигоной. Роман Пиньковский в самом неприкрытом смысле — Божий человек в поэзии, снабженный таким высоким косноязычьем, до которого иной филологии — что до небес, расти, плевать, недоплюнуть. Он не обустраивал, такое впечатление, свой поэтический мир, а получил его в подарочной шуршащей упаковке; он не то, чтобы так только расставляет слова — отнюдь нет, он живет в своей осязаемой, яркой, религиозной, иногда и хтонической мифопоэтике. Речь в данном случае — не способ контакта с антропоидами, не сигнальная система, а некая форма бытия: ...Дело не в словах, Обращает внимание тот факт, что в приведенной цитате автор как бы отсутствует в виде источника действия, но строки сами отдают себя на волю времени. Пиньковскому вообще свойственно чувствовать себя по отношению к поэзии заемным, добровольно принимать вид орудия, средства, приспособления для воспроизведения стихов — но права собственности на свои стихи у него как бы отсутствуют. ...соткется звенящая белая ткань Причем эта сквозная тема подчиненности под конец вполне отчетливо проклевывается и объясняется в пронзительную, мистическую религиозность: Настроивший струны мои...выходя на совершенно трагическую ноту — трагическую, несмотря на осознаваемую сопричастность поэта Богу: ...Не одинок я, Боже, Однако, обо всем по порядку. На сегодняшний день мне известно около сорока стихотворений Романа Пиньковского — поневоле приходится считать эту горстку за весь творческий багаж автора, которому уже прижизненно начинают сопутствовать легенды (интересующихся отсылаю к альманаху Вячеслава Хованова "Присутствие"), вроде примечаний к тексту: "стихотворение частично восстановлено В. Ховановым по памяти".
Золото в тумане Стихи Пиньковского несомненно стоят того, чтоб быть восстанавливаемыми по памяти, цитируемыми, входящими в молву. Меня в данном конкретном стихотворении изумляет отточенное мастерство композиции, плавный, стройный (не монотонный), мощный ток сюжета — и уникальная авторская позиция поэта, выводящего наблюдательность лирического героя в точку вне времени и пространства, вернее — в точку, замыкающую пространство и время. Первые три строки меж повторением "тускнеет золото" дают мгновенный абрис церковной готики — в полутьме, в куренье ладана. Однако, когда дым чуть сходит в сторону, выясняется, что скрывал он всего лишь "лес корежных образин". Специфическое осознание паствы-толпы, скопища калек, жаждущих не столь исцеления, сколь — вдвойне — уродства возвышающегося над ними, ибо так они понимают равенство. Сквозь готику, цивилизацию, "негромкий шелест освещенных рощ", проступает нечто подспудное, хтоническое, мощное — и однако, несмотря на свою титаническую, грозную мощь — ничуть не менее призрачное, как в вечной мерзлоте — тело мертвого мамонта. ...Я в нем стою, как мезозойский хвощ. Обращаю внимание на "в нем стою" — то есть, Пиньковский осознает шелест рощ как речь, как воздух, как, в некотором смысле, плотную материю, имеющую свойство держать в себе. "Я вымер" — но здесь нет ни горечи, ни ожесточенности. Страх смерти в прошлом, это — констатация факта, озирание по сторонам. Но почти в любой цивилизации есть острая жалость к своей дикой, безвозвратно утраченной силе, к неизбежным жертвам своего становления: Первопрестольный лес горит виной, "Горит виной" — метафора отличнейшая, дающая острое ощущение осени, увядающей силы, а потому и — ностальгической нежности и вины по отношению к прошлому, к своей весне. Третий повтор в тексте "тускнеет золото" несет уже не пейзажную нагрузку, но философскую — как символ неумолимого ветшания и обесценивания прошлых сокровищ. Причем, темп развития действия ускоряется. Все начиналось с медленно курящихся свеч, потом пробудились шелест-шепот-молва вокруг мощного, обнаженного в немоте тела лирического героя, осознающего себя неизбежно только как часть прошлого, как мертвого, как чужого — так глядят на громадного больного зверя в зоопарке; затем возникает действие — преклонение ветвей, почти покаяние перед распятым; и наконец, дается редкий по своей динамичности кусок, в котором пласты времени и пространства сходятся с треском, круша все на своем пути, стремительно и безжалостно, как тектонические плиты. Возможно, затем, чтоб именно не возникло тягостное ощущение деконструкции мира, Пиньковский и дает в картине кусок неба, а не земли — ему нужна притчевая нота. Тускнеет золото. Туманы всё седей. Идет не смена миров, но смена цивилизаций, язычество уступает христианству, причем последнее с облегчением утрачивает свои хтонические корни. "Непризрачные облака и шпили" — это текущая, несомненная реальность новой религии и культуры, это данность, плотскость. Язычество же, хотя и мертво — неоспоримо прекрасно. Призрачные ладьи — египетская метафорика ухода по Нилу в смерть, на Запад. Поверженные нимфы шелестят Жутковатый образ тела, покинутого душой — сухой, мумифицированной плоти, некогда бывшей не только предметом желания, но средоточием, символом красоты античного мира. И — неутоленная горечь тех, кто не прошел свой путь даже до середины, мощный трагический финал. ...Летят Интересно, что души недолюбивших Роман Пиньковский уподобляет птицам (птицы вообще — один из любимых нарицательных образов), улетающим не к теплу, а против, словно из боязни его — на север. Рай этим душам не грозит, потому что залетейская тоска сильнее смертной. Итог подводится этим "листва уходит". Современный аналог — "и это пройдет". Потому, что все — листва, тленная, вечная, меняющаяся. А вина старится и вызревает, подобно вину. Вина инвариантна. Вся версификационная техника Пиньковского подчинена (иногда и в ущерб нюансам) единственной цели, непреложной догме — обеспечить свободное дыхание стиха, естественный ток речи, внешнюю простоту. Ради этого он порой бывает готов поступиться самым, казалось бы, святым для искушенного мастера — точной рифмой. Пиньковский рифмует не второпях и изысканно, но как бы небрежно, поставляя мастерство на службу здравому смыслу. Составных рифм у него — раз-два и обчелся, лингвистические кружева — не его конек, и не потому, что не может, а — нежелается. Раз навсегда он выбрал для себя интонацию, наиболее близкую к дыханию, и непринужденно ей следует. По временам он и вообще не дает себе труда (или опять-таки — не считает необходимым) избегать первобытной однокоренной рифмовки, ударяясь в банальнейший словарь: дыханье — придыханье; страницы — черепицы; сойдутся — крадутся (то есть, какой ужас! не страшат его и глагольные). Мистика Романа Пиньковского и заключается "не в словах", а в "сочетанье их", в том, что меж этих полудетских рифм вдруг располагается чудеснейший, совершенно невероятный по своей гармоничности текст. Тюльпаны В финальных строках отзывается какая-то трагическая надежда, и горьковатый, прохладный свет мгновенного прозрения возвышается до мудрости, до авторской позиции. Я доставляю себе удовольствие цитировать стихи Романа Пиньковского по возможности целиком — они невелики; вдобавок, каждый раз при соприкосновении с ними пробуждается отзвук некоего невнятного откровения, который во мне оставляют лучшие образцы поэзии. Невнятного — потому что в идеале и Бог, и любовь, и поэзия должны быть непоняты, они — триединая тайна. Поэзия должна инициировать духовный поиск, в противном случае она переходит во времяпровождение, что тоже нескверно, да не об этом в текущей статье речь. Метафорика Пиньковского парадоксальна, как парадоксальна в общем эта его простая речь. С целью достижения новизны образа он щедро ломает устоявшиеся, традиционные связки слов. Например, отталкиваясь от эпиграфа из Сафо: "Выше стропила, плотники...", Пиньковский дает свой парафраз: Ты пришла и сразу в сердце Там же — второй эпиграф из Пушкина: "Эй, пошел, ямщик! — Нет мочи/ Коням, барин, тяжело...". У Романа Пиньковского: Говорит мне вран: нет ночи, Рокировка коня на ворона придает колориту что-то жуткое. Это — вариации на тему классики, а вот собственные упражнения: На желтом песке вырастает трава волны, Порой я совершенно искренне завидую Роману Пиньковскому: сравнить воду с травой, то есть, жидкость с хлорофилловым телом — это какие щедрые надо иметь связки образов в запасе, в умозрительной, мыслящей кубышке поэта; какую надо иметь инопланетную логику для перетасовки этих картин — на грани абсурда, отклонения от номинала, болезненной красоты рисунков сумасшедших. А вот и полновесный пример извращенного карнавала русской речи в стихах Романа Пиньковского, великолепная игра в синонимичность, звукопись, сцепка пластов воображения один к одному — единственно на рыболовный крючок сквозной, зачастую сугубо лингвистической ассоциации. Я так долго стучал головой по стеклу твоему, Искусная мозаика осыпается к финальной строке в печаль и мудрость, срывается в надмирность. Пиньковскому свойственна — причем, органично — эпическая нота обреченности, одиночества, отданности поэта высшему промыслу. Раздергивать на отдельные слова эти тексты бесполезно, хоть я и занимаюсь в некотором роде их расшифровкой — расшифровкой, подчеркиваю, сугубо приблизительной, очень субъективной, индивидуальной. Роман Пиньковский думает как-то вовсе непостижимым, тайным для меня образом — совсем по-другому. В конечном итоге, я не могу предложить ничего, кроме гипотез, как его можно прочесть. Сто процентов вероятности, что он читает себя по-иному. Подобного рода разница ментального не может служить, грубо выражаясь, широкой популярности поэта. Встречалось мне даже (и не вполне мракобесное) мнение, что в идеале при прочтении стихов не должно возникать воспросов. Не думаю. В конце концов, не желаете недоумений и недопониманий — читайте, не напрягаясь, столбец новостей в желтой газете. Пиньковский отчасти и ценен мне тем, что побуждает думать над каждой простой строкой. Простая речь Это, собственно, поэтический манифест — не в обиду автору будь сказано — декларация стиля. Здесь сознательный лексический минимализм Пиньковского выпячен, огрублен, представлен во всей красе. Первая строфа — развернутая метафора обмеления языка. Пятая-шестая строка — видимое, осязаемое разрушение окружающего мира, вещи в котором существуют лишь постольку, поскольку они нарекаемы. Не имея названия, они и невидимы. Как изящно Пиньковский не дает действию завершенности: процесс истаивания тянется, он незакончен; хотя материальный эквивалент вещи, будучи неназываем (не заклинаем к жизни шаманством поэта) истаял, контур ее, наподобие астрального тела, продолжает тревожно белеть, "слоняться" в воздухе, ранить зрение. Финал подтверждает гипотезу этого сугубо версификационного мироощущения: голос, "почти ничей" — ничей оттого, что, перестав служить называнию, этой первейшей работе всякого Адама, он утрачивает и собственный смысл, и даже хозяина. Он "норовит споткнуться на пороге", он норовист и непослушен, утеряв (причина остается за пределами восьмистишия) легкое, детское искусство нарекать, не задумываясь, построением речи структурировать Вселенную, и оттого, от осознания величины потери, пуглив и робок, спотыкаясь на пороге комнаты, на границе космоса, наполненного фантомами еще не названных (а потому и не ставших самими собой) предметов. Впрочем, этим оттенком побудительности, намеком на продолжение действия, Пиньковский замыкает кольцо ассоциативно к первой строке и дает надежду на возможность укрощения колючих литер простой непростой речи. Тем самым, собственно, и должен заниматься поэт-зверолов — ловко выманивать из злющей поросли глаголов неведомую фауну стиха. Несколько слов об интонации, композиции и — не побоюсь пафоса — драматургии. Мне неоднократно случалось обращать внимание, что время в стихах Пиньковского идет вспять, а текст обрывается на той фразе, на которой иной автор только б набрал воздуху в грудь и рванул марафон. В этом плане его стихи напоминают отрубленные головы мраморных римских статуй. После финальной строки остается такая бесчеловечная, зияющая пустота, что в нее проваливаешься, как в реку, ошибшись бродом, как в волчью яму. И, проведя несколько секунд — минут в молчании, наконец, оглушена, с трудом выбираешься на свет божий, весьма мучительно соображая, как жить дальше — или рассыпая восторженные ругательства. Вот изумительный пример временной петли Мебиуса в интерпретации Пиньковского: Пейзажная Так плавно и медленно развивается пейзажная зарисовка а натюрель, хитроумная звукопись — игра на шипящих и свистящих правит бал, отчего создается впечатление, что в погоне за музыкой автору абсолютно безразлично, куда приведет эта дорожка. Возникает полная ассоциация со следящей видеокамерой: небо, птицы, почва, лес, дом — все ускоряющееся втекание времени и мизансцены в объектив — вот уже камера заползает и внутрь дома, в интимную жизнь персонажей — дом, стол, печка, вновь ворон (какая-то чертовщина русских сказок!), влетающий вслед за вошедшим дым (не иначе, как — отечества), и, наконец, единственное и стремительное действие лирического героя за весь текст, естественная реакция человека на вторжение постороннего наблюдателя: "и я тогда из-за стола встаю". Стоп сюжету. Камера умолкла, и вошедший, и находящийся внутри глядят друг на друга в равном недоумении. Как вам вообще нравится этот лирический герой, возникающий столь явственно почти впервые только в последней строке обжитого им текста? И сей секунд становится понятно, что последняя реплика Пиньковского в сущности является и первой репликой этого стиха, кольцевой заклепкой; становится ясно, что все, произошедшее до финала в тексте — та самая, собственно, "неокрепшая струя" беседы лирического героя с третьим лицом. По той же схеме обратного времени и кинематографического, покадрового видения мира построены "Кипяченая вода", "Жизнь заносит руку для удара", "Посмотри на закат", "Пока сжигает время" и "посв. Аронзону". Последнее следует привести в качестве примера небывалой мощи и горечи, заключенных в хрупком теле двенадцатистрочия. Посв. Аронзону Тут, помимо двух модифицированных идиом — каждострочный склад поэтических находок. Одна только хищная, шевелящаяся тварь-двустволка чего стоит. Можно было б припаять в родню этой двустволке пресловутое неизбежнострельное ружье, ан удержусь, путем редкого охлаждения фантазии. Тут есть и жуткое "обратное падение" мертвого тела — "человек... взлетает книзу головой" — и это опять напоминает жизнь в ее последнем приближении к абсурдистскому кинофильму. И совершенно убойное по воздействию, проникновенное и щемящее указание: Душа, как малая иголка, Так утверждается философия одиночества не только человеческой жизни, но и смерти. Самый главный и нежный секрет Романа Пиньковского я оставила напоследок. "Вера", "религия", а порой и "мистика" — эти слова довольно часто употреблялись мной применительно к его поэзии. Так вот, они, слова — слабы, чтобы в полноте отразить реальную картину происходящего.
Псалом Что, кажется, сказано нового здесь, при прямом почти цитировании 27 Псалма Давида: "К Тебе, Господи, взываю: твердыня моя! не будь безмолвен для меня, чтобы при безмолвии Твоем я не уподобился нисходящим в могилу". А разница в том, что "Псалом" Пиньковского написан человеком, ощущающим веру вне обрядовых слоев религии, человеком текущего времени, который осознает, что "Господь нелицеприятен", и не глядит в лицо не по запрету, а от того, что набором скудных смертных чувств это лицо не определить; который осознает титаническую силу влекущего его потока, но не дает этой стихии названия. Тут больше знания, чем у древних, но — соответственно — ничуть не менее печали и одиночества. Отсюда этот невероятный, пронзительный, предельно обнаженный крик: "В потемках утра Имя не прозреть". А утро для Пиньковского и есть — вся настоящая жизнь. Его Бог неумопостигаем и кормится чистой верой; и оттого Судный день для них обоих — день торжества, долгожданной встречи, при которой свершится первый взгляд друг другу в глаза. Но Бог Пиньковского в каком-то смысле так же ветхозаветен и плотояден (атавистические, но вполне бытовые, жизненные черты). Не случайно и два из перечисленных пяти текстов — о жертве. Не суть важно, что, в отличие от своих далеких пращуров, Роман Пиньковский понимает жертву в первую очередь — как готовность ее принести; что он меряет вклад не на заколотую скотину, а на степень обещанности себя Богу, безоговорочного доверия. У него свой отсчет, свои собственные быки. Самый труд поэта воспринимается им как мессианский и в тоже время — жертвенный, обреченный. Жертвоприношение На примере этого стихотворения: коротко цитировать Пиньковского невозможно. При любой попытке разъять на составные части пришлось бы резать по живому. Слово за словом впаивается в легкую, а все-таки кандальную цепь, протянутую между поэтом и его господином. В этом тексте конкретно высказано то, что косвенно проходит нервом в теле любого из произведений Пиньковского: проблема подлинности авторства (и подлинного автора). Он здесь неприкрыто заявляет, что, по сути, чужд своим стихам, ни в малой степени за них не ответственен. Костер, возле которого он поставлен сторожить, зажжен не им; слова и поленья ему принес ветер — откуда? — по умолчанию; он — нем, он обречен только смотреть в небо и каторжно постигать измученным человеческим рассудком ряд заведомо нерешаемых горних загадок, до тех пор, пока, созрев в теле, жертвенные быки не устремятся по назначению. Эта позиция — в чужой, более сильной, неведомой руке — характерна для поэтического мироощущения Романа Пиньковского, и приемлется им, как должное. Но не одну человеческую породу рассматривает он источником для религиозного жертвоприношения. Окружающий мир для него — то же святилище, а силы природы столь же неотступно несут на себе печать божественного происхождения и предназначения, что и человеческие черты. Когда невозможно (или по каким-то причинам не нужно) вернуть обратно заимообразно данные жизнь либо слова, можно подарить хозяину кусок земли или моря — подарить тем, что признать его несомненную руку в этом творении. Так мальчик приносит отцу бумажный кораблик, сложенный отцом для него. ...И мой захлебнувшийся взгляд, Бескровная жертва, но разве тем менее угодная, ясная? Слова поэта — это дела его. Есть стихи, в которых живет тишина — и ее не следует нарушать. Я возвращаюсь к началу, к смелому зачину, к постулату, что вдохновенный голос Романа Пиньковского негромок, что — подпадает под тождество с творением просьбы про себя. Попав в эти стихи, в смещенные, многозеркальные, взаимоотражающие пласты сознания, ленивый поток перекрестных ассоциаций — в лучшем случае, чувствуешь себя чужаком, инородным телом, инопланетной бестолочью, по недоразумению свидевшейся с представителем параллельно развивавшейся расы. Трудно сказать, хорош он или плох — он совсем другой, он не из выкормышей Евклида. Память впитывает эти тексты помимо логики, как воду — пересохшая губка, как слух — чистую, неподдельную ноту. Очарование его стихов трудно постичь тем, кому речь — только средство информации, костная, раз навсегда установившаяся структура. Этот медлительный мед не поддается консервации, закупорке, уловлению. И — уже сугубо человеческий аспект — тут сквозит щемящая ранимость сердца в сочетании со зрелостью ума, с горькой мудростью, той самой, которая умножает печали. Стихи Романа Пиньковского ложатся в глубине души полумолитвенным грузом. Свечу поддерживай огонь... Удивительно, как органично удается Пиньковскому интонация библейской притчи даже во внешне нерелигиозных текстах. И — уже отмеченная мною — небесная, космическая распахнутость стиха. Вокалисты говорят, что для успешной фонации во время пения "во всем теле должен быть сквозняк". Аналогичный сквозняк прошивает насквозь и поэзию Романа Пиньковского — сквозняк времени, дыхание судьбы. Он не говорит, а сообщает некое откровение, однако так спокойно и просто, словно беседует за чашкой кофе, а не ожидает Апокалипсиса. И все его вещи пронизывает свет удивительного покоя, точно автор знает жребий свой наперед, а не то так и сам творит его. Творит все — и счастье, и тоску, и обреченность, и мир на вновь обретенной земле. Текст ведь в действительности — о переселении душ. Не суть важно, что души покамест гнездятся в теле, переселяются-то ведь все равно эти летучие бестии, а не ведомые у них на поводке тяжеловесные тела. Текст о том, что географию можно сменить, но от себя не уйдешь, о том, что, устроившись в любом раю, в сердце под алым швом баюкаешь неведомую непосвященным боль оборванных корней. Так шквальная неумолимость времени обрушивает все на своем пути; после сильного ветра приходит следующий, куда более сильный ветер; остается затаить слезы и молчать. Ударит старость по лицу Пиньковский бывает столь точен, что, обмирая от жуткого впечатления, порой хочется просить его об абстракции. Но ему и на эту абстракцию доверена странная позиция наблюдателя, и он только следит, как разгорается ветер, вскипает, уносит выше самых высоких крыш: И ты взлетаешь удивлен Белое каление минуты в Божьей руке выжигает тавро на предплечье Психеи, и вот уже душа пахнет паленой кожей. Бог глядит из-за стекла в свой террариум. И удивление на мертвом лице ясно говорит ему, что, пусть пьеса сыграна, но актерам она непонятна. ...Затем что мир наш застеклен В сущности, не всегда ясно даже, слышен ли этот голос, или то голос смерти — ведь и он чудесен на слух. Однако на сей раз мистическое клеймение происходит не насмерть; оно означает скорей некую реинкарнацию на новой почве, на глине, дарующей царство, где море огня, где есть и насущность, и подлинность, где всем ранам обещается исцеление — шов над вырванным сердцем, оставленным на прежней родине, заживает под утро. Ветер стихает у порога обретенного дома, в теле остается только послесловие боли, но потом и оно сходит на нет, и теплится свет покоя. Есть неизмеримая кротость надежды в этих стихах, несмотря на сопутствующую глубокую грусть. Получилась довольно запутанная речь о любви. Есть люди, о которых лучше не пытаться ничего объяснять — мой герой, похоже, из их числа. Прискучивая соло (да и считая невозможным единоличное выступление), я пыталась дать возможность высказаться и Роману Пиньковскому — не знаю, сколь удачно смотрелись мы в дуэте. Эта поэзия — сплав практической магии с неевклидовой геометрией, вотчина псалмопевца, царственного шута, душеисцелителя, нарушителя ортодоксальных границ русской речи Романа Пиньковского — эта поэзия в каком-то смысле навсегда обозначена для меня как terra incognita. Участь толкователя незавидна, но увлекательна. Побуждение молиться и мыслить, инициируемое этими стихами, оставляет в душе неровной глубины след, выполняя работу лемеха. Трудно сказать, чего же еще можно требовать от поэзии. На заклинательный лад, на простую речь — ее можно бессознательно повторять в приступе отчаянья либо смирения, любви или ненависти. Это та самая некогда столь страстно желаемая к достижению Адамовичем "глухая музыка" — "по странам и морям тоскующей земли".
*** В невыносимой дали брезжит свеча: там человечья слепота покидает взгляд, там сердце выбирается из-под корки наста проклюнувшимся птенцом, и познание смерти и Бога, любви и поэзии единовременно.
|
