Старый да малый

Как не люблю я эту зрелость
И спелость, и поднаторелость —
В других, да и в себе самой!
Всю эту хватку и сноровку,
И длительную остановку
На равноденственной прямой.

Мне детство нравится — и старость.
Что предстоит — и что осталось.
Миг — словно год, и год — как миг.
На взлете или на излете
Изменчивой души и плоти
Живут ребенок и старик.

Ребенок входит, озираясь,
Старик уходит, разбираясь...
И в робкой, шаткой их судьбе
Пыльца мерцает золотая —
Их неприкаянность святая,
Их неуверенность в себе.

1985

Орлица

Любопытных смятенные лица
Одинаково задраны ввысь:
Поднимается в небо орлица —
Вы остались, а мы поднялись!

И парит она ровно вначале
На своем легкокрылом кресте,
В раздражающе строгой печали,
В красоте, высоте, чистоте.

Но потом настигает орлицу
Грусть о том, что осталось внизу.
Вот — хватает звезду и зарницу!
Отражает по солнцу в глазу!

Принимает за точку опоры
Ветер, облако, молнию, дым —
И стремится заполнить просторы
Угловатым метаньем своим.

Высоко улетела от дома,
Не слетать побывать-посмотреть...
Ей земля не прощает подъема,
А сниженья — небесная твердь.

1973

Встреча

Девчонка бежит тополиной, сухо-шершавой
Банно-шинно-пустынной улочкой захолустной.
Нескладёхой девчонка выглядит и раззявой,
И об этом горестно знает, усвоив из речи устной.

И руками длинными машет, и словно пашет,
Завихряя пух загребущей своей пробежкой...
Прямиком на меня бежит. И невесть что скажет
Мне, чужой и старой, и чуть ли не зарубежной.

Я пытаюсь уйти, да ноги за жизнь посбиты,
И шепчу: "От своей униженности, незнанья —
У меня защиты, дурища, не ищи ты,
Не проси состраданья, в беды твои влезанья!"

Но она меня настигает, и тянет даже
Потной лапкой за руку. "Сделай милость,
Отойди! Жизнь та же, улица та же,
Да и я все та же, не изменилась!"

1994

Круги

Александру Зорину

Под кручею горы, на поздней зорьке мглистой,
Шуршали тернием, шершавились корьём
Репей чешуйчатый, волчец жестоколистый,
Во тьме точимые извилистым червем.

Под слизью розовой неуязвимо-гладок,
В ощеренных зубцах своих насущных грядок
Коленчато он полз, назоблившись едой,
Но схвачен был за хвост лягушкой молодой,
Чей водянистый блеск, рожденный темной глыбью,
Был крапчато покрыт зелено-бурой сыпью.

Но, шею дряблую напрягши для глотка,
В ничто уставя взор бесчувственный и гордый,
Лягушка обмерла: на краешек листка
Внезапно прилегла своей скуластой мордой
Угрюмым серебром сверкнувшая змея,
В игольнике травы длину свою тая.

Но вся змеиная сокрытая пружина,
Готовая к броску, осталась недвижима,
Поскольку из кустов вдруг выкатился ёж.
Он вперевалку шел, покручивая носом,
Который дергала принюхиванья дрожь
Под колким хохолком щетинисто-белесым.

И всё, что было там: язвящий каждый куст,
Щетинистость ежа и гадов скользкий туск,
Все поедатели (они же и съедобье)
И всё кишащее во тьме природозлобье, —
Застыли, притаив движение и вдох,
Мгновеньем бытия захвачены врасплох.

А мрачный клок зари висел над крутизною
И замок освещал последней желтизною —
Как рваную, в зарю вдавившуюся кость,
Как перевернутую зубчатую гроздь.

В том замке на горе в час позднего заката
Крестило девочку семейство реформата, —
Свершилось таинство, и пастырь уходил...
И девочка (никто за нею не следил)
По залу ползала; тихонько огибала
Кувшина медный ствол, чугунный куст шандала,
И столик с книгою, и складки полотна;
И до подножия высокого окна
Украдкой добралась, и дерзкими глазами
Глядела в темноту, прильнув к свинцовой раме,
И слушала, как там, под стенами, внизу,
Побулькивает жизнь, как варево в тазу,
Что там за хлюпанье, урчание и всплески
В болотце илистом, в игольчатом подлеске,
И как незримые рокочут дерева,
Еще не рублены на добрые дрова
Для жаркого костра упорной еретички...
Живет под ними ёж, а в кронах дремлют птички.

1987

Попытка к бегству

"Жена же Лотова
оглянулась позади его и
стала соляным столпом"

Город, где хнычет гармошка,
Город, где рычет резня,
Темечком чувствовать можно,
Но оглянуться нельзя.

Там огнедышащи купы
Вспухших церквей и домов,
Там освежеваны трупы
Нерасторопных умов.

Но посреди геноцида,
СПИДа, бесстыда, вранья,
Синяя гроздь гиацинта
В хрусткой обертке — моя!

Боже, дозволь уроженке
С Пулковских глянуть высот
Хоть на бетонные стенки
С черными зенками сот!

Как убежишь без оглядки,
Без оборота назад —
В том же ли стройном порядке
Мой покидаемый ад?

Так же ли кругло на грядке
Головы ближних лежат?
Так же ли в школьной тетрадке
Хвостик у буквы поджат?

Слушаться я не умею
И каменею на том —
Ломит кристаллами шею,
Сводит чело с животом,

Дальнего запаха гари
Больше не чует мой нос,
Губы, что вопль исторгали,
Оцепенели на "Гос..."

Не в назидание бабам
Солью становится плоть:
В непослушании слабом
Пользу усмотрит Господь, —

Чтоб на холме я блистала,
Дивно бела и тверда,
Солью земли этой стала
И не ушла никуда.

Февр. 1990