| |
Василий Гаврилюк
КОСА
Коса
"Моя коса, — сказала она, загадачно улыбаясь, — это время моей жизни. Вот здесь, на самом кончике, истончившееся в акварельную кисточку — младенчество. Дальше, набирая толщину и темнея от прожитого, от слез и улыбок, что в сущности одно и то же — детство, потом — юность, а вот эта седая прядь — тогда я встретила тебя". Сказала она и рассмеялась.
И посмотрела на меня.
У неё была удивительная коса. Длинная и живая. Змея, змея её жизни, прирастающая хвостом — голова змеи в прошлом, голова всё дальше.
Она любила меня, а я боялся этого, боялся её любви. Страшно быть рядом с человеком который всегда носит всё своё прошлое с собой. Страшно видеть чужую жизнь (а значит и отражение своей жизни, что невыносимо) целиком, от начала и до того момента, что можно назвать "сейчас", а можно назвать "конец", просто этот конец затянулся и постоянно отодвигается еще дальше от начала. Знаешь, всё это мне кажется похожим на человека, сидящего на подвешенном в темноте бревне неизвестной длины, подожженном кем-то с одной стороны: человек отодвигается от наступающего огня, каждый раз на чуть-чуть, отодвигается и не знает, когда же бревно закончится, совсем как в детском стишке:
Идет бычок качается
Зевает на ходу,
Встречает и встречается,
И я вот так иду.
Зеваю и качась,
Скучаю, но иду,
Топчу траву и маюсь
В твоём, Господь, саду.
Да, я боялся её любви.
Она сказала — решай, решайся. Или будет поздно, время близко, я больше не могу, сейчас я всё ещё твоя, твоя навсегда, но уже завтра, проснувшись утром от стука голубиного клюва в окно, я не пойму сначала, где я, кто я, и что за звук разбудил меня, но потом я вспомню всё, всё — кроме тебя; решайся сейчас, завтра я буду уже свободна.
Голубь вспорхнёт и исчезнет в молочной синиве, я сяду на постели, милый, в глазах моих будут слёзы — во сне ты снова сказал мне "нет", милый, — я буду сидеть на постели и силиться понять, откуда слёзы на моих ресницах? Ты знаешь, после этого мы будем встречаться только в моих снах, во сне я буду любить тебя всегда, до самой смерти и даже после. Во сне ты, быть может, когда-нибудь скажешь мне "да", мы поженимся, а может — обвенчаемся, может быть, у нас даже будут дети или внуки, что-то в этом роде, да, во сне. Всё это будет в моих снах, всё, и не важно в какой последовательности, главное — мы будем встречаться всегда, до самой смерти.
— Чьей?
— Чего "чьей"?
— Смерти.
— А. Не знаю. Но это не важно.
Я говорила о завтрашнем утре. Я буду сидеть на кровати и думать — чем бы заняться, куда бы пойти? — а утро постепенно выцветет полднем, и я встану с постели уже слишком поздно, день уже будет прошедшим, хотя я этого еще не буду понимать. Вот так начнётся моя жизнь без тебя, если ты сейчас ничего не поймешь.
Я попросил неделю времени, она пожала плечами, осторожно поцеловала меня в лоб и ушла молча, в глазах её блестнули слёзы — знаешь, я понял в тот момент, что это первый раз, когда я вижу её со спины, первый и последний, никогда.
Утром в дверь позвонил почтальон и сказал: "вам письмо", точнее, нет — сказал: "вам посылка", не то, не то, сказал короче: "бандероль, распишитесь". Я расписался, взял, закрыл дверь. Молча стоял несколько мгновений перед закрытой дверью, именно столько времени, сколько нужно взлетевшему ангелу, чтобы исчезнуть в небе, раствориться в молочной синеве, растаять, завернуть за горизонт, домой.
Я стоял и думал, что я знаю, что в бандероли, думал, что знаю, и что это уже определяет всё, что если я открою её и увижу то, что внутри, этот факт уже ничего не изменит, я думал о том, что вещи случаются чуть раньше, чем они случаются, думал, что если всегда понимать эту простую мысль, то можно жить как бы на шаг впереди всего мира, но нужно ли это?
Я открыл бандероль: в ней лежал, свернувшись змеиным выползком, кусок женской косы, с проседью, её косы — часть её жизни, когда она любила меня, и она вернула это время мне.
Ведь больше она не любит меня, но я люблю её
Альбедо
Настоящее становится прошлым, и прошлое тонет: смотри на него, уходящее ко дну, через рябь на поверхности "сейчас", и вспоминай слово: аль-бе-до. По слогам, скажи самому себе по слогам — аль-бе-до, единица отражения и — что важнее сейчас — прибор для определения прозрачности воды — видимо, в водоёме, а может быть и в бассейне, но скорее всего в водоёме, в озере. Вспомни рисунок — грузило и серебристый диск, нанизано на мерную верёвку. Вот он выплывает на середину озера твоей памяти — кто? измеритель — выплывает на деревянной лодке, скрипит уключинами, загорелые голые ключицы, ключи выпирают из кармана линялых джинсов, на голове панама, запястья намазаны кремом от комаров, верно? Да, всё верно, всё именно так. Солнце. Выплывает, бросает вёсла, лодка немного движется сама, а он разматывает мерную верёвку. Склоняется над водами озера, отражение его лица разбито рябью, но узнать можно — это ты сам — и бросает альбедо за борт. Отражение разбивается. Альбедо идёт ко дну, в прошлое. Вода успокаивается, и уже видно — серебристый диск. Мерная верёвка скользит по ладони, диск всё меньше, всё меньше. Пока не исчезает. Тогда измеритель записывает — столько-то метров, прозрачность прошлого — столько-то. Он откидывается в лодке, солнце, линялые джинсы, тишина, набухшие вены на руках. Лодка покачивается. Измеритель вытаскивает альбедо из вод (свинцовые капли падают, круги расходятся), берет весла в усталые руки и медленно плывет к берегу. Он плывет к берегу, уключины скрипят, солнце, горячая выбеленная древесина, на нос лодки садится синяя стрекоза, в щелях между досками проступила тёмная вода. Измеритель щурится на солнце из-под панамы.
Звонок
Ты знаешь, у меня в голове телефон, вертушка наверх, прямая связь с богом. Он звонит ночью, будит меня, я боюсь подойти к телефону, лежу в постели, и боюсь поднять трубку. Я даже вижу его — он стоит, босой, у окна, трубку прижимает плечом к уху и пьёт воду из высокого стакана, рассеянно смотрит через стекло на улицу: там идёт бесконечный поток машин. Он ждёт пять десять двадцать гудков, но я не подхожу, и он нажимает отбой. Ты знаешь, я очень боюсь поднять трубку, ведь тогда я точно сойду с ума, этот разговор точно сведёт меня с ума, точно. Никогда не разговаривай с богом, прикинься глухим, немым, ещё лучше — мертвым. Но он звонит снова, я сажусь на постели среди ночи и слушаю звон телефона и удары своего сердца, всматриваюсь в темноту, а он смотрит в окно на едущие бесконечным потоком машины и пьёт воду из стакана. Ночь течет скозь дом и его обитателей бесконечным неразрывным потоком черного шелка. Когда-нибудь я не выдержу и подниму трубку.
Цепь
Я тебе расскажу про страдания мертвых прапорщиков черной дивизии степного ветра они шли, взявшись за руки и смеялись а интервенты стреляли в них отравленными пулями и пули пробивали головы сбивали шапки выбивали глаза пробивали грудные клетки навылет или что еще хуже пролетали мимо а прапорщики из мертвой дивизии смеялись и шли взявшись за руки а интервенты стреляли стволы их винтовок грелись и патроны кончались кончались кончались и кончились а мертвые прапорщики шли на них шли взявшись за руки а интервенты легли на спину в окопах они молились и смотрели на небо своей боли они ждали а прапрощики прошли мимо смеясь взявшись за руки они тащили за собой трупы они так и не разомкнули цепь и интервенты сошли с ума но не смогли убить себя поскольку патроны кончились они бегали по полю битвы и целовали в губы мертвых прапорщиков их телами было усеяно всё поле а в небе летели журавли клином.
Я расскажу тебе всё и ты сойдешь с ума.
Они шли неразорванной цепью волоча за собой тела погибших товарищей кровавый след на утренней траве лица мертвых либо запрокинуты в небо либо навсегда смотрят в землю два варианта того что случается после смерти либо рай либо ад либо ты выпал из цепи разжав руки и не удержавшись и теперь лежишь один свернувшись калачиком в сжатом ржаном поле накрытый блюдцем голубого неба и птицы уже проснулись и жадно втягивают пластмассовыми восковыми ноздрями прохладный воздух и вынюхивают тебя тебя тебя лежащего свернувшись калачиком в сжатом ржаном поле затаившись надеясь что птицы тебя не найдут а цепь твоих товарищей всё дальше и вот уже только воспоминание и теперь началась новая жизнь в смысле смерть уже наступила хотя сжиться ха ха ха игра слов с этой мыслью сложно обычно всё случается чуть раньше чем ты это понял то есть мы обычно воспоминаем события из прошлого хотя и недалёкого но прошлого а думаем что мы их воспринимаем нет воспоминанием вся жизнь воспоминание о только что случившемся есть только прошлое есть только запоздалые мысли есть только попытка догнать бессмысленная погоня за настоящим ха перед тем как строить машину будущего постройте машину настоящего.
Знаешь это было торжественно и печально это было невозможно видеть без слез навернувшихся на глаза без слез стоящих теплой мерцающей пеленой готовых пролиться без жалости к самому себе а к кому же ещё? Всегда жалеем только себя только себя глядя на других и думая а на его месте мог оказаться я боже мой как жалко меня вообще никого мы не знаем живем одни подставляя себя под имена других шизофрения размножение личности говорят меня уже шесть миллиардов и миллиард из них китайцы.
Черная дивизия степного ветра все смертники все умрут черная дивизия степного ветра задачи поставлены и их нужно выполнять это даст иллюзию смысла даже не смысла а призвания кем? куда? брось это не важно главное есть точка отсчета опоры за которой вопросы уже не к тебе а к нему кому? брось это не важно главное не к тебе и можно выйти на балкон и облокотиться на перила и смотреть на всех временно выйдя из игры взяв тайм аут чувствовать руками горячую древесину облупившуюся краску сканировать ощущения себя последовательно опрашивать руки ноги спину пальцы забыть про хвост.
Забыть про хвост.
Не вспоминать про хвост никогда что бы не случилось не вспоминать.
Писать чтобы читать чтобы забыть чтобы писать, кто смел такое даже подумать ха кто смел тот уже умер отважные долго не живут их быстро отваживают обезвоживание организма и прочая смерть с утра в том числе и забыл побриться кстати можно бы и побриться.
Кладбище
Я просто шел через кладбище, а кладбище учит перспективе своими рядами надгробий и тем, что люди уже умирали. На кладбище проще стать художником и писать картины, отойдя от холста на два шага и держа кисть на вытянутой руке. Помню тебя, покидающую меня на велосипеде, тебя, пойманную в невидимую паутину перспективы. Ты даже не пыталась вырваться, а я даже и не думал крикнуть тебе какое-либо слово, все выбирал. Вот так, в обоюдном молчании, а весна уже ходила по всем моим комнатам, смахивала пыль вместе в кофейными сервизами на пол и растворяла окна, и комнаты навылет наполнялись всем тем, что было снаружи, вперемешку: запахи, звуки улицы, золото солнечных лучей, оптом. Знаешь? Помнишь? Весь пол в битом фарфоре.
А утром все еще прохладно, всё ещё, знаешь, каждое утро по дороге на работу я захожу в продуктовый и покупаю себе яблочный йогурт с корицей и горсть кешью; это мой завтрак. Утра влажны и прохладны, кажется — стоит переломиться внутри и станет невыносимо от нахлынувшего счастья и упадешь на землю и будешь плакать. Завтрак я съедаю пока иду от магазина до института. Орехи кончаются первыми. Потом допиваю йогурт.
А сколько же мы их похоронили! Земля жирна от мертвецов. Ходи между могилами, читай: даты, имена. Вот итог. Итого: 1892 — 1932, 1950 — 1998, ага, умерли, вот даты. С такого-то по такой-то, жизнь — это если вычесть. Вычитание, но где-то ведь есть и сложение? есть. Конечно, где-то, да. В слепой немоте последнего боя мы бьемся о смерть, шля новых и новых туда, туда, где жизнь уже только прошлое. Наши бойцы переходят границу, и тишина, и мы бросаем новые подразделения, массированная атака, и тишина, никто еще не вернулся, все пропали без вести. Никаких сведений оттуда. Но лучше верить в лучшее.
Кладбище, а через дорогу — дом престарелых. Вечное напоминание. Жизнь прожить — не поле перейти, но дорогу. Переехать. Перевезут! В хорошую погоду сухие старики и старушки гуляют между могил, ищут и находят знакомых. Сухие и морщинистые — смерть понемногу собирает дань, умирают по чуть-чуть, ежедневно, это как таблетки, курсовой прием, чтобы привыкнуть, это как в холодную воду входить — зашел по колено, глубоко дыши и спортивно размахивай руками. И улыбайся ободряюще тем, кто на берегу. А те тоже, ответно, ободряюще. Все бодры и готовы к тому, что будет дальше.
Хотя на самом деле, конечно, нет.
Или да?
Скорее, нет.
Сарай
приехать на дачу, в заброшенный дом. прохрустеть замком, войти. осторожно гулко шагая бродить по комнатам, провести пальцем по пыльному зеркалу, прочертить русло неизвестной реки. выйти на крыльцо, молчать, слушать, откашляться в утренней тишине. пересчитывать языком зубы. утро проснется. расстегнуть пуговицу на рубашке. запереться в сарае, в полутьме. подносить к лицу поленья, нюхать. в полумраке. слушать наружу. в щели проливается летний свет. нюхать сколы древесины. ощущать текстуру руками, аккуратно возвращать поленья на место. брать следующие. нюхать. в полумраке. запереться в сарае. летним днем. сойти с ума.
Завещание
Как умру, так, и собственно даже, и сказать окажется нечего, язык прилипнет к пересохшей гортани, а сказать нечего — прожил, было дело, да, тешил себя, конечно, строил миражи, замки на песке воздвигал а потом оттуда спящих красавиц похищал, как ненормальный, без устали, смотрел вокруг с хитрым прищуром, улыбался в усы — театр одного актера в запертом изнутри платяном шкафу. А собственно итог, сухой остаток? — спросите. Отмолчусь. Итог жизни, скажу, в заплечном мешке не снесешь, просыплется, истлеет, истечет липким соком — а в руках ничего. Но зато, возражу, марочных вин памяти не хотите? с пробками плесневелыми, осадком благородным, не желаете? И ассортимент выложу, искушая. Взор отведя, чтобы выбирать не мешать, но искоса глядя — соблазнил ли? удачна ли охота? или опять в молоко? Удачна: выбирает, приглядывается, в руках вертит; теперь можно и посоветовать, на ухо шепнуть, волной речной плеснуть, ночным пароходом проплыть в темноте, гудя, отражением огней в нефтяной воде, улыбнувшись доброй совиной головой из раздвинутых с шорохом кустов чаппараля. Посоветовать, намекнуть или напомнить, или просто в руку вложить и сказать: твоё, теперь твое, иди дальше, а жду тебя тут, под раскидистым кленом в цвету, а ты теперь иди смело.
Теперь ты я.
|
|
|
