Присутствие. Литературный альманах

Вечер, Мария Ивановна

           Незнамов женился и они от завода получили трехкомнатную, правда с подселением. Жиличка, Мария Ивановна, работала в школе. Приходила и уходила неслышно, никого к себе не водила. Внешность у нее была самая обыкновенная, всю зиму и осень ходила в сером пальто с каракулевым воротником. Она им не мешала. Когда родилась Ольга, она принесла хризантемы и несколько раз предлагала Тане свою помощь, но та всегда отказывалась. С Алексеем жиличка вежливо здоровалась и избегала смотреть в глаза. Казалось, она его побаивается.
           Иногда Таня с дочерью уезжала к родителям. В такие дни Мария Ивановна затаивалась и сидела в своей комнате тихо, как мышь. Утром бесшумно выскальзывала на работу, вечером неслышно проходила в свою комнату.
           Обычно после смены Незнамов заходил с ребятами в пельменную, они приносили с собой бутылку водки и, пряча стаканы под мраморной доской, разливали на троих. По утрам он отводил Оленьку в детский сад, потом ехал на завод. Иногда они приглашали в гости Левашовых, их сын Руслан был в одной группе с Оленькой. Валя Левашова была спокойной, разумной женщиной. Она любила мужа и Незнамов видел, что отношения у них ровные и хорошие. Он незаметно наблюдал за ними, пытаясь понять тайну их семейного счастья. Саша был обычный человек, зарабатывал немного, ни к чему особенно не стремился. Но ее почему-то это устраивало, между ними небыло отчуждения и она принимала его таким, какой он есть. Через три года Левашовы переехали в трехкомнатную. Теперь они жили далеко и с ними почти не виделись.
           Незнамов чувствовал, что его жизнь изменяется, но что происходит в ней он не понимал. Ему казалось, что Татьяна к нему охладела. Все чаще под разными предлогами она отказывала ему в интимной близости, и это вызывало в нем сначала недоумение, потом обиду. Эта невысказанная обида копилась, превращалась в раздражение, в злобу. Ночами он подолгу не мог заснуть, а она безмятежно спала рядом, раскинувшись во сне, почти обнаженная, в тонкой ночной рубашке, приподнятой на сосках и задравшейся на мягком животе. Он чувствовал ее тепло, сердце начинало учащенно биться, гулко стучало в висках. Он осторожно протягивал руку, касался, начинал ласкать. Коротко застонав во сне, она отводила его руку, отворачивалась к стене.
           Оленька подросла. Если он пытался приласкать ее, она отталкивала его, уклонялась. Он видел как она ластится к бабушке, как обнимает деда, как постоянно лезет к матери, теребит ее, капризничает, чтобы привлечь внимание. Он понял, что он для них чужой.
           Осенью он поехал к матери. Мать понимала, что в их жизни что-то не заладилось, жалела его. Он молчал и она боялась расспрашивать. "Оленька хоть летом приедет?" — как-то спросила она. Он пожал плечами. Она смотрела на него и думала: "Ну за что ему это? Женился по молодости, а она ведь не любит его — это сразу было видно, что не любит..."
           Когда осенью Оленька пошла в школу, Татьяна сказала, что на работе платят мало, работа однообразная и тяжелая и она решила уволиться.
           — А жить на что будем? — спросил он.
           — На твою зарплату, — с усмешкой сказала она.
           Она ушла с работы и записалась на курсы секретарей. Денег всегда было мало, а теперь стало нехватать на самое необходимое, но она этого уже не замечала. Подолгу разговаривала по телефону с матерью. Он хотел с ней объясниться, сказать, что растерян и встревожен переменами в их жизни, тем что они отдаляются друг от друга, но найти верные слова не мог, а то что говорил, лишь углубляло пропасть между ними. Он хотел сказать, что любит ее, что боится потерять, что растерян и опечален, а говорил:
           — Ну, устроишься, а дальше что? Секретарша, по-твоему — профессия? "Секретутка" — зря что ли говорят.
           Она смотрела на него с отчуждением:
           — А ты со своей профессией много зарабатываешь? Наладчик.... И что ты наладил?
           — Не все же в деньгах... — пытался возразить он. — Как-то ведь мы живем...
           — Вот именно, "как-то". Одни зарабатывают, а другие "как-то".
           Он был растерян. Она чай будет носить в кабинет... — думал он. — Начальник — он таких видел — уверенный в себе деловой человек. Хорошая машина, дорогой костюм, белая сорочка, при галстуке.
           Он видел как она расцвела, превратилась в красивую женщину и стала особенно желанной. Он ревновал ее неизвестно к кому, просто к той жизни, куда она ускользала. В декабре Татьяна закончила курсы и устроилась в какую-то фирму. Избегая смотреть в глаза, говорила, что работы много, есть важные дела, приходится задерживаться. Несколько раз Незнамов видел, как ее подвозили на темно-синей иномарке. Машина останавливалась поодаль, у автобусной остановки, она выходила и шла к дому. Иногда он ловил взгляды соседей — внимательные и насмешливые.
           Дома они почти не разговаривали. На заводе были какие-то проблемы с заказами, задерживали зарплату. Он чувствовал себя виноватым, понимал, что все идет под откос и не знал что делать. Несколько раз пришел пьяный и плохо помнил что было.
           В воскресенье он вернулся домой около восьми и сразу почувствовал, что что-изменилось. Дома никого небыло. Он зашел в комнату, открыл дверь в олину спальню, заглянул в шкафы... Танины и олины вещи исчезли. Он подождал до одиннадцати и позвонил теще, но трубку никто не брал. В оцепенении он просидел несколько часов на кровати. Потом встал, пошел на кухню, подошел к окну. За окном было темно, на перекрестке мигал желтым огнем светофор. Без них жизнь стала совершенно пустой и ненужной. Кто-то вошел и в темном стекле Незнамов увидел жиличку. Он совсем о ней забыл.
           — Алеша, — сказала она — мне тоже не спится. Давайте выпьем чаю. У меня есть пирог с черникой. Поставьте, пожалуйста, чайник.
           Он повернулся к ней, вслушиваясь в отзвук слов:
           — Чаю?
           — Да. Поставьте, пожалуйста, чайник.
           — Мария Ивановна, Таня с Олей ушли. — сказал он. — Я теперь один остался.
           — Садитесь за стол. — сказала Мария Ивановна.
           Что-то в ее голосе заставило его подчиниться.
           — Я виноват? — спросил Незнамов.
           — Алеша, вы ни в чем не виноваты. — сказала Мария Ивановна. — Люди сходятся, расходятся — вы не должны думать что это конец всего. Жить надо только с тем, кто тебя понимает и любит. Вы хороший, искренний человек, и, поверьте, у вас все еще будет хорошо. А теперь давайте пить чай. Ставьте чашки, сейчас я принесу пирог.
           На окраине города светилось окно, там на кухне сидели два человека, пили чай, и один из них старался помочь другому удержаться на краю, не упасть в темную пропасть бездонного ночного неба.
           — Еще не вечер, Алеша! Вы же мужчина...— говорила Мария Ивановна. — Ну, как пирог?
           — ...вечер, Мария Ивановна...— эхом отзывался Незнамов — Вечер...

Забор

           — Атаманов! На КПП тебя какая-то старуха спрашивает. Стой! Без сигарет не возвращайся — понял?
            — Старуха... спрашивает... — думал Атаманов, спускаясь на первый этаж и направляясь к двери. — Что за старуха... Откуда она взялась?
           — Куда это ты собрался? — спросил дневальный.
           — На КПП Щербак послал. Там кто-то меня спрашивает.
           — Принесешь сигареты.
            — И этот туда же. В учебке вместе были, а корчит из себя деда... — подумал Атаманов. — А не принесешь— ночью, суки, устроят гестапо.
           Он бегом направился к гаражу, хлопая сапогами по лужам и думая только о том, чтобы на пустыре между складом и столовой не попасться никому на глаза.
           Серый день; мелкий, почти незаметный дождик неслышно падает на влажный песок, тихо струится по окнам, бесшумно стекает по лицу гипсового бюста полковника Сурена Казаряна.
           Начало темнеть. Аллея, мимо мокрые кусты, стенды, там, в конце аллеи, яркая желтая лампочка КПП. Выпросить денег на сигареты... Откуда принесло эту старуху, что ей надо...
           — Стой!
           — Щербак сказал здесь меня кто-то спрашивает.
           — Ты Атаманов?
           — Я.
           — Мать что ли?
           — У меня нет матери. Где она?
           — В дежурке. Закурить есть?
           — Откуда...
           — Стой. Сигареты принесла — дашь нам с Мишкой пачку на двоих, забыла — пусть сходит в "Кантинку" и принесет. Понял?

           В дежурке было полутемно. В углу на лавке сидела худая пожилая женщина. Когда Атаманов вошел, она с трудом поднялась:
           — Вы Алеша?
           — Да... А вы кто? Я вас вроде не знаю...
           — Я Колина мама... Коли Новосельцева...
           — А...
           Он отвел глаза и несколько секунд стоял ссутулившись, потом отодвинул стул, сел, вытянув перед собой кисти загрубевших рук.
           — Я вам тут привезла... — сказала она. — Служба-службой, а иногда надо... Здесь колбаса сухая, сахар, печенье. Сигареты — три пачки. Коля мне говорил, что вы сдружились, и еще один наш мальчик, из Пскова...
           — Извеков Дима.
           — Да... А он как?
           — Нормально.
           — Алеша, к вам из дому кто приезжает?
           — У меня сестра только. Она с ребенком сидит.
           — Пишет она вам?
           — Пишет.
           — Лешенька, вы меня простите что я вас беспокою... Я понимаю, вам трудно обо этом говорить. Но мне важно знать все, все подробности. Скажите мне, как это случилось? Вы же его друг, вы должны знать. Я хочу это знать не потому, чтобы обвинить кого-то. Он ведь у меня один, мой Коленька. Мне все важно знать про него, про моего сыночка. Я вас, Алешенька, никогда больше беспокоить не буду и про наш разговор — я вам это обещаю — никому ничего не скажу. Он у меня такой всегда веселый был, радостный. Всегда всем помогал. Служить очень хотел, после армии думал учиться пойти... Он мне про вас так хорошо говорил, говорил, что вы его лучший друг, радовался, что земляка встретил... Ниночка его ждать обещала, писала ему...
           Атаманов смотрел на свои красные, с обломанными ногтями руки и не знал что сказать. Как ей рассказать что Коля Новосельцев без всякой причины, просто из-за своей детской открытости и незащищенности стал жертвой злобных подонков? Рассказать как они издевались над ним, как страшно и беспричинно гнали его к последней черте? Подонки сбиваются в банды, кодлы и жертвой всегда выбирают хорошего человека. И все боятся им перечить, боятся за себя. Он все слышал. Лежал, накрывшись с головой одеялом и беззвучно плакал от отчаянья и бессилья. А что он мог? Полез бы, его бы тоже... Объяснить, что ночью это клуб садистов, безнаказанно издевающихся над беззащитными людьми и жаловаться и искать виновных бесполезно? Дело замнут, дембеля разъедутся и будут с ухмылками вспоминать как они измываясь над ними... А потом... потом они тоже когда-нибудь станут дедами и выместят все на несчастной пацанве, пришедшей служить родине. Или молчать и терпеть или взять автомат, как Калиниченко из третьей роты и покрошить всех. Или как Коля....
           Атаманов сглотнул слюну и, с трудом подбирая слова, сказал:
           — Зря он, конечно, так. Служба — на то она и служба. Всем трудно.
           — Но что все-таки случилось-то? Он ведь в письмах писал, что все хорошо. Я, когда в марте у него была, видела, что он очень изменился. Я ведь чувствовала... спрашивала его: "Коля, скажи мне, если нужно, я могу с командиром поговорить. Можно ведь решить, если есть какие проблемы..." Он мне ничего не сказал. Как из военкомата пришли — отец наш сразу слег, не встает. Ведь дня не проходило, чтобы он о сыне не вспоминал. Письма его перечитывал, фотографию, где он у знамени, на столе держал. Алешенька, скажите... Вы же его близкий товарищ, вы должны знать.
           Открылась дверь, в комнату ударил желтый свет, на пороге возник силуэт солдата:
           — Ну, чего?
           Атаманов встрепенулся:
           — Можно у вас сигарет попросить?
           — Бери, Алешенька, бери, здесь все тебе.
           Он вынул пачку сигарет и протянул дежурному. Дверь закрылась.
           День угас, комната погрузилась в темноту.
           — Ну, мне надо идти... — сказал Атаманов. — Вы извините.
           — Может сестре что-нибудь передать?
           — Передайте, что все нормально. — сказал Атаманов.
           — Не надо ли чего?
           — Им там самим надо. Она не работает, он один сейчас...
           Атаманов поднялся.
           — Мне Коленька каждую ночь снится... — сказала она.
           Атаманов остановился на пороге.
           — Он мне говорит: "Ты, мама, не печалься, мне тут хорошо."
           Атаманов кивнул и шагнул в ночь.

Чтобы проскользнуть незаметно, он решил идти к казарме мимо ремонтных мастерских, вдоль забора. От луны на мокрый песок ложились глубокие тени. Над забором в два ряда была натянута колючая проволока. Забор был высоким. Если бы Атаманов решил бежать, он мог бы перелезть через него. Но бежать было некуда.

Сестричка

           Фрицы били навесным огнем. За высоткой через равные промежутки времени квакал миномет, быстро нарастал вой летящей мины, взрыв, комья земли. Бойцы батальона связи 129 отдельного мотострелкового полка лежали, вжимаясь в мокрую землю.
           — Батальон! — закричал Галустьев, поднимаясь во весь рост и держа "ТТ" в протянутой к небу руке, — За мной! Урра-а-а-а!
           Его серое лицо с заострившимися скулами, глубоко запавшие глаза, распахнувшаяся шинель — на миг он застывает в вечности, мгновенно проступает обреченность и кладбищенская скульптурная монументальность. "Та-та-та-та-та"
           — Сестричка! — крикнул кто-то — Сестричка! Есть раненые!
           Взрыв, комья мокрой земли. Справа короткими очередями застрочил пулемет. Галустьев сделал два шага, упал на колени, выронив "ТТ" и пытаясь схватить его протянутой к небу рукой.
           — Лейтенанта убило! — услышал он.
           — Отставить! — хрипло закричал Зименко. — Соломатин! Юшенков! За Родину! Уррааа! За мной!
           "Та-та-та-та-та" — бил пулемет. — "Та-та-та-та."
           Вжимаясь в землю, Тоня поползла вперед.
           — Сестричка... в меня попало... Письмо в гимнастерке...
           — Осколочное. — подумала она. — Большая потеря крови... Проклятые фрицы...
           Она расстегнула его шинель, увидела темную от крови гимнастерку и, повернувшись на бок, открыла сумку.
           — Сейчас забинтуем, эвакуируем тебя в госпиталь, там подлечат, и поедешь на побывку домой. Все до свадьбы заживет. Ты женат?
           — Мать... Смоленск....
           — Не спасти. — подумала она. — Надо жгут, шину, закрыть рану, остановить кровь. Какой жгут! Она разрезала на нем гимнастерку, быстро наложила повязку. Вой летящей мины, взрыв. "Та-та-та". "Та-та-та-та-та."
           — Боец?
           — ....сестричка...письмо...
           — Как тебя зовут?
           — Леша...
           Она взвалила его на себя.
           — Так, потихоньку, Лешенька, родной, тут недалеко. Ты, Леша, руку правую на меня положи, правой рукой держись, мы с тобой потихонечку, ползком, вниз, там наши, сразу тебя в тыл, в госпиталь отправят. Врачи у нас, верь, что хочешь вылечат. Лешенька, слышишь меня? Отзовись!
           — Мм...
           — Ты слушай, держись, нам недалеко. Война кончится, мы с тобой на танцы пойдем.
           Вынести его с поля боя и обратно. Там еще раненые. Сейчас вниз, там связисты...
           Нарастающий вой мины...
           — Леша, ты слышишь меня? Леша!

           Она проснулась. Скоро утро. Встала, накинула халат, пошла на кухню, включила газ, поставила чайник, села к столу. Тишина. За окном — соседний панельный дом, между домами несколько деревьев, машины у тротуара. На улице гуляет с овчаркой какой-то мужчина лет шестидесяти — по виду отставник. Сахар еще есть, заварка кончается.
           В этой однокомнатной квартире они жили вместе с дочерью.
           Дочь погибла шесть лет назад. Каждое воскресенье Антонина Сергеевна ездит к ней на Митинское кладбище. У Юленьки так личная жизнь и не сложилась — замуж она не вышла, все не могла найти себе подходящую пару. Слишком высокие были требования, слишком прямой и честной она была. Так воспитали. Они очень хорошо жили вместе, любили друг друга. На комоде стоит ее фотография, где она совсем девочка, в новом платье, которое ей пошили на выпускной. Миг счастья, все осталось где-то далеко. "Мама, а где папа?" — "Наш папа летчик. Он выполняет важное правительственное задание."— "А он прилетит?" — "Конечно прилетит, доченька." — "А подарки он нам привезет?" — "Обязательно." — "А у тебя есть его фотография?" — "Да. Я же тебе показывала." — "Это на войне которая?" — "Да, на войне."
           Улыбающиеся бойцы взвода полковой разведки — в пилотках, плащ-палатках, с автоматами "ППШ" и трофейными пистолетами "Парабеллум" — Коля Ларионов, Дима Усольцев, Кононыхин, Марчук, Мамаладзе, Андрей Козинец, Мамедов, Алик Шапиро. Старая черно-белая фотография.
           Закипел чайник. Надо выпить чаю и пойти к палатке. Если успеть до бомжей, в ящике, который Люба поставила для отходов, могут быть бутылки. Перед домом, в кустах, тоже наверняка есть бутылки — молодежь ночью гуляет, пьет пиво. Передавали, что дума приняла решение выселять за неуплату. У нее задолженность накопилась за полгода, найти такие деньги нереально, продать нечего. Из вещей — только юленькино сиреневое платье — об этом речи быть не может. Даже, если продать медали, все равно дадут копейки. Иностранцы их берут как сувениры — "За взятие Берлина", "За отвагу", "За Победу в Великой Отечественной Войне." Из новостей все неинтересно — кто захватил контроль над чем, что нового в убогой самодовольной "тусовке", кого убили, сколько стоит отдых за границей. Если бы все это делали захватчики, мы бы давно уже пели "Вставай, страна огромная!" Продать квартиру? Где они с Юленькой жили, где стоит юленькина кровать, ее вещи... По телевизору сплошной криминал, показывают каких-то воров, проституток. Стоят заводы, люди замерзают в квартирах, спекулянты покупают и продают все что можно, ездят на дорогих машинах, отдыхают за границей, шикуют в роскошных ресторанах. Показывают фашистов в черных рубашках. На рукавах — повязки со свастикой. Называют себя "русские патриоты" и празднуют день рождения Гитлера. Проклятые фрицы. Почему их не расстреляют? Кто-то их содержит, какие-то предатели. Почему их не трогают? Приходил какой-то тип — узкий лобик, глазки, как буравчики — предлагал ей заключить с ним договор — он будет платить ей, пока она жива, если она завещает ему квартиру. Уговаривал, рисовал радужные картины. Сейчас охотятся на одиноких стариков. В газете писали, что заключив такой договор старики долго не живут — "их быстро умирают" и никто не интересуется их судьбой. Десятки тысяч бездомный детей, сотни тысяч беженцев, тысячи неопознанных трупов, миллионы абортов, миллионы нищих — такие мы миллионеры. Был бы жив Сталин, он бы этих "приватизаторов"...
           "Та-та-та-та. Та-та-та-та" — перед домом строители долбят отбойными молотками асфальт. "Та-та-та-та."
           Антонина Сергеевна надевает старое полупальто, берет сумку и выходит. Начинается новый день. Серое небо, моросит мелкий дождик. На темной мокрой земле валяются яркие грязные бумажки — обрывки оберток с надписями на чужом языке.
           Антонина Сергеевна идет к палатке, находит в ящике две пустые бутылки, кладет в сумку. Рядом с палаткой на земле лежит какой-то "бомж".
           — Сестричка! — он протягивает руку, — Дай три рубля, умираю...
           Она вздрагивает, как от удара, достает последние деньги и отдает ему.

Генетическая память

           Сын уехал учиться в Калифорнию, жена отправилась к сестре в Питер и Сергеев остался один. Он стал просыпаться рано. Последнее время он часто видел один и тот же сон: электричку мотануло на развилке, раздвинулась дверь и на доске с подшипниками в вагон въехал безногий. Калека передвигался, отталкиваясь от серого пола дощечками с ручками, перед ним лежала кепка с мелочью. Кто-то отвел взгляд на пролетающие за окном столбы и одноэтажные строения, кто-то достал из кармана мелочь. Инвалид был худым, рыжим, веснушчатым. Лет ему было около сорока. Глаз он не поднимал. Останавливался у прохода между сиденьями, ждал немного и двигался дальше. Сергеев узнал его. В тамбуре каталась пустая бутылка, вагон остановился у перрона. Инвалид ловко вылез и по асфальту загремели подшипники. Сергеев вышел следом. Стукнули двери, свистнула и поехала электричка. У лестницы Сергеев спросил его:
           — Тебе помочь?
           Инвалид внимательно глянул на него, усмехнулся:
           — Не надо.
           Стуча на стыках, прошел товарный поезд. Инвалид стал боком спускаться по лестнице, упираясь руками и легко перенося свое тело с привязанной к культяпкам доской.
           У закрытого ларька "Пиво-Воды" стояла женщина. Рядом с ней была ивалидная коляска на трех велосипедных колесах с плоским черным дерматиновым сиденьем. Женщина помогла инвалиду отстегнуть доску и взобраться в коляску. Приспособив сзади доску, инвалид медленно поехал по пыльной дороге. Женщина шла рядом и они о чем-то чуть слышно переговаривались. Сергеева они не замечали и он с горечью подумал, что им хорошо, а он очень одинок. Он увидел, как они входят в маленькую комнату, инвалид привычно перебирается через порог, снимает пиджак, ловко взбирается на табурет. Сон был удивительно подробный. У окна стоит самодельная колыбель, в ней спит ребенок, это их сын. На стене висит отрывной календарь, рядом ходики — жестяная лисичка, цепочка, две гирьки в форме шишек. Шкаф с узким выцветшим зеркалом, два стула. На календаре "17 июня". " 49 год" — во сне подумал Сергеев. Маленький, похожий на скворечник радиоприемник с ручкой посредине. Электропроводка из витого шнура на привинченных к стене белых керамических изоляторах, лампочка на проводе над столом.
           "Вы слушали "Турецкий марш" в исполнении симфонического оркестра. Московское время восемь часов тридцать четыре минуты. Начинаем передачу товарищеской встречи футбольных команд "Спартак" и "Локомотив". Матч комментирует мастер спорта Борис Литвиненко. После трансляции матча, передача для детей дошкольного и младшего школьного возраста по повести писателя Юрия Нефедова "Зайкино счастье". Здравствуйте! Наши микрофоны установлены на трибунах стадиона "Локомотив", где сегодня хозяева поля встречаются с командой "Спартака". Свисток судьи, мяч на середине поля. Маслов, нападающий "Спартака", пасс Толмачеву, удар!"
           Женщина поставила на стол тарелку со щами, положила два куска черного хлеба, принесла на блюдце кусочек селедки с луком. Она налила в граненый стакан чаю, встала сзади и обняла безногого. Они замерли, тихо покачиваясь. Сергеев затаил дыхание. Ему было их пронзительно жаль, он провидел их жизнь, видел спрятавшиеся в пыльной акации за дверью печали. Он плакал, сон его был тревожен.

           Он увидел эту женщину на базаре. Она продавала хромовые сапоги.
           — Сколько вы хотите за сапоги? — спросил высокий сухощавый человек в габардиновом плаще. — На заказ шили? — он внимательно осмотрел подошву.
           — Еще до войны муж заказал. Хороший мастер делал, из Гомеля. Новые совсем, неношеные. Им сносу не будет. Неподалеку человек играл на трофейном аккордеоне. На заборе висела картина, написанная на клеенке — два лебедя в темно-синем пруду, парк с экзотическими цветами и белоснежный дворец в глубине. Рядом старуха торговала семечками, старик с мальчиком продавали лысого щегла в клетке.
           — Я недорого отдам. — говорил старик остановившемуся перед ними человеку в мятой кепке. — Сколько дашь?
           — Щегол сиделый. — сказал мальчик. — Конопли ему насыплешь — он к тебе сразу привыкнет.

           Сергеев увидел поезд. Женщина провожала инвалида. Он сидел на нижней полке, застеленной бордовым шерстяным одеялом в белом пододеяльнике. На окне были собранные в гармошку занавески на никелированных прутах. За окном она махала ему, улыбалась. Поезд медленно тронулся, по радио передавали песню "Все гляжу, все гляжу я в окошко вагонное, наглядеться никак не могу...". Поезд набрал ход, проводница пришла, села напротив, открыла черную папку с кармашками и стала собирать билеты. Потом другая проводница принесла чай в мельхиоровых подстаканниках. "Человек проходит как хозяин необъятной родины своей..." — пело радио.
           — Вы до Харькова? — спросил человек, сидевший напротив. Он снял бурки, аккуратно поставил их под стол, надел тапочки, достал из тряпицы кусок сала, хлеб, яйцо, соленый огурец.
           — До Харькова, там встретят. В санаторий еду. Направили из военкомата... — сказал инвалид. — Наши ученые изобрели какие-то чудо-протезы. Говорят, полностью заменяют ноги. Маресьеву, летчику, сделали... Я-то свои под Волоколамском потерял. А вы на каком фронте были?
           — Я? — сосед посмотрел за окно. — Где мы? Неужели уже "Электросила"? Быстро как...

           Сергеев знал, что будет дальше. Он видел этот сон уже не в первый раз. Он знал, что в Харькове инвалидов встретит врач в черной, поверх халата, шинели и на старом автобусе их повезут в санаторий. Их фамилии сверят со списком и направят на санобработку. Они будут опять как солдаты — притихшие и серьезные и пожилые санитарки в клеенчатых фартуках и резиновых сапогах будут мыть их, стоя на мокрых деревянных трапах поверх бетонного пола.
           А вечером, переодетые в чистое и торжественные, они будут ужинать. У кого-то обязательно окажется бутылка водки и ее разольют в граненые стаканы. За ужином они будут спрашивать друг друга кто на каком фронте воевал и гордость от того, что Родина помнит и заботится о них, будет переполнять их сердца. Перед отбоем "сестричка" сделает всем прививку, они уснут.
           Ночью придут санитары и увезут застывшие тела в стоящий в глубине парка крематорий.
           "У страны-победительницы не может быть столько калек".
           Сергеев никогда не видел отца — только во сне. Он рвался к нему, хотел крикнуть, предупредить, спасти, но не мог и безутешно, по-детски плакал. Проснувшись в предрассветной тишине, он понимал, что это был сон, все это было бесконечно давно и очень далеко, в совершенно другом мире и мучительно тосковал по маленькой комнате, где у окна стояла его колыбель, где он был так безмятежно счастлив и любим.