К о м п о з и ц и я   п я т а я

            ЧОКИН  ХАЗАРД

 

           Томик сложился, выбив "пуфф" импотента – ни пыли, ни звучности.

           И книга уподобилась замкнувшейся жемчужине, скрывая тайну, как и положено знатным раковинам, в которых скрывается нечто – здесь Граган, отказываясь продолжить начатое сопоставление с жемчужинами, приготовился сплюнуть. Поэтому его томик глухо захлопнулся, Граган закончил чтение.

           Роман его возмутил. Граган прихлопнул его с таким чувством, что по комнате пошел, как ему померещилось, гневный звон, оказавшийся на поверку все тем же беспомощным "пуффом". Вбежала чуткая, перепуганная прислуга, надрессированная слышать легчайшие звуки хозяйского неудовольствия. Граган в сердцах махнул рукой, веля ей убраться вон.

           – Крошка! – визгливо закричал Граган. – Поди ко мне.

           И Крошка, в прочих случаях именовавшаяся госпожой Граган, явилась, шурша шлафроком и посасывая соломинку, опущенную в коктейль. Граган неприязненно воззрился на ее пухлое лицо с губами, выдвинутыми на манер плоского утиного клюва, и сонно-вопросительным выражением вообще.

           – Ягодка, – крякнул Граган, поудобнее разваливаясь в кресле. – Что это такое? Что ты мне дала?

           Крошка, волевым, но безболезненным приемом обращенная в Ягодку, отвела от себя коктейль и округлила глаза.

           – Что ты мне всучила? – Томик, дрожа, снова впрыгнул в руки Грагана. – Тебе это нравится?

           – М-м, – Крошка-Ягодка сосредоточенно кивнула, стряхнула с соломинки ломтик лимона и стала помешивать буйные сладкие краски.

           Граган, негодуя и роняя просторные рукава, воздел руки.

           – Радость моя, но это же несомненный некрофил. Он тяжко болен. Ты разве дочитала до конца? – спросил он, недоверчиво моргая.

           Терпеливая госпожа Граган пустила пузырь и на мгновение смежила веки, что означало лаконичное подтверждение.

           – Ужасно! – Граган, содрогаясь от несколько театрального отвращения, метнул книгу куда помягче: как бы в ярости, но в то же время не желая ей повредить, не без фоновой осмотрительности, ибо всегда дорожил своим имуществом, пускай и презренным. – Уж-жасно! – повторил Граган, качая плюшевой головой. – У него плачут на похоронах! У него – неслыханное дело – со-жа-ле-ют!! Под похороны отведена целая глава, и вся она пропитана слезами и соплями! И точка, рассказ окончен!

           Ягода-Крошка, уставшая стоять, присела рядом: туго втиснулась, заставив супруга поджаться вместе со всеми его претензиями. Граган, урезанный в площади, смешно встопорщился:

           – Не заговаривай мне зубы! – предупредил он Крошку, хотя она не проронила ни слова. – Мне душно в твоем обществе, я задыхаюсь. Ты покупаешься на дешевый эпатаж, ты накачиваешься модой, словно этим твоим проклятым коктейлем. Ты пресытилась, тебя тянет на мертвечину.

           Крошка отставила стакан и навалилась всем телом:

           – Ты глупый, ты зажатый, – продышала она. – Тебе же понравилось, признайся!

           Грагана передернуло. Он выбрался из-под Ягодки и начал взволнованно прохаживаться по спальне. Супруга покровительственно улыбалась из кресла, всем видом показывая, что ей давным-давно известна подоплека этого фальшивого, постыдного театра.

           Граган знал об этом и разозлился всерьез.

           – Прекрати так улыбаться! – потребовал он. – В твоей улыбочке есть что-то мерзкое, сексуальное.

           – Почему же сексуальное должно быть мерзким? – притворно удивилась та, уже давно находившая удовлетворение от общества лакеев второго звена.

           – Потому что в данном особом случае твоя блудливая гримаса вызвана прочтением редкой гадости... мерзости! Нечистоты, гнусная дрянь, гноище! ...

           Граган в сердцах ударил себя кулаком, промахнулся мимо ладони и содрал перстнем полосочку кожи. Крошка перестала улыбаться. Перезрелые вишни в сахаре, на которые были похожи ее зрачки, превратились в колючие ежики замороженного фруктового сока.

           – Я тебе опротивела?

           Тон ее голоса был под стать глазам, ледяной.

           – Нет, – через силу выдавил Граган и тяжело вздохнул, старательно подбирая слова в свое оправдание. – Просто. Мне. Тошно. Когда я думаю. Что кто-то способен жалеть мертвецов. Что кто-то может не хотеть с ними расстаться. Обливаться слезами. Потерять аппетит и сон. Ведь если продолжить, то он, этот больной и несчастный выродок, этот извращенец, должен испытывать удовольствие от их соседства. Дешевый, повторяю, эпатаж, грубый и надуманный парадокс для пресыщенных, декадентствующих матрон.

           Граган, хотевший мира, на деле взвинтил себя до предела и уже не заботился о последствиях своих выражений. Крошка привстала, но он осадил ее властным жестом:

           – Сиди! – и Граган заспешил, желая закончить мысль. – У нашего автора извращенное мироощущение. Он целенаправленно уничтожает утопию сразу же, как только ее создает. Похороны на третий день после смерти – это банальная утопия. Но слезы и даже – о, гнусность! – специально нанятые плакальщицы – какой болезненной фантазией нужно обладать, чтобы вообразить себе такой род деятельности? – так вот, вся эта свора причитающих, приглашенных спецов пускается в горестный рев. Откуда он вытащил этих древнегреческих хоэфориков, что якобы совершали ритуальные возлияния на мерзких могилах? И утопали в слезах? Я уверен, что выдумал. Это уже даже не антиутопия, это грезы нелюдя. Автор, видимо, считает себя демиургом, который черпает удовольствие в возможности изгадить собственное совершенное творение – намекая, конечно, на склонности подлинного Создателя. Но в том-то и пакость, что подлинному Создателю такие помыслы чужды, это клевета, и автор умышленно передергивает, приписывая ему собственную патологию...

           На сей раз возбуждение Грагана казалось искренним, и по такому редкому случаю в кресле смягчились, прощая обидные речи. Крошка-Ягодка не осталась в долгу и проявила столь же искренний интерес:

           – Я знаю, почему ты так горячишься, – заметила она вкрадчивым голосом, вся подбираясь. – Он задел в тебе тайные струны. Тебе самому хочется побывать в роли плакальщика. Может быть, тебе даже хочется, чтобы тебя самого, когда ты умрешь, оплакали.

           Граган прикрыл рот ладонью, как бы сдерживая рвоту. Качая головой, словно в приступе негодующей немоты, он схватил стакан с недовыпитым коктейлем и выбросил из него соломинку.

           – Мало ли темного в человеке? – спросил он риторически, с пафосом. – Я знаю, что немало. И напрасно ты считаешь меня ханжей. Даже если – если, повторяю – все это правда, то к чему тащить на свет вещи, которые давно похоронила сама природа, поскольку они противны самой жизни?

           Он поднял стакан.

           В стакане отразились зеркала, хрусталь, а с ними – все, что было в супружеской спальне: смягченная мебель, узорчатые полочки, полированные столики с фруктами в вазах, светильники, фарфоровые безделушки, ковры и два холста со сценой охоты и видом Небесного Града; отражения, отскочив от многих поверхностей, столкнулись и пересеклись в тысяче невидимых глазу точек, наполняя столь же скрытым содержанием каждый кубический дюйм пространства.

           И тут же вся эта растиражированная вселенная скатилась в бесшумный хаос. И мир закувыркался, меняя местами охоту и Град; где пели ангелы, теперь уже впивались клыки, а груши и персики, слипаясь в пестрый конгломерат, взлетели к лепным украшениям под потолок, обернувшийся ворсом напольного ковра. Стакан перевернулся и выпал, так как пальцы Грагана нашли себе более важный, не терпящий небрежения объект: его собственное горло. Глаза же Грагана выкатились из орбит, а лицо сделалось фиолетово-закатным. Он кашлял и кашлял, но ломтик лимона надежно перекрывал ему трахею, и Граган умер через две минуты, но не от удушья – у него лопнул сосуд в мозгу.

 

***       

 

           – Я попрошу тишины, – Секретарь адресовал эту просьбу в первую очередь юной Сибилле Граган, которая без устали ерзала на пуфике и шумно сосала большой палец. – Это рутинная процедура (Сибилла не поняла), вы знаете, но я обязан зачитать вам стандартный текст – как, скажем, полицейские, простите за неуместное сравнение, зачитывают права своим задержанным. Не сочтите за намек. Мы дышим одним воздухом.

           Госпожа Граган глубоко вздохнула и опустила руку в карман жакета. Она нашарила там нечто и, убедившись в присутствии этого предмета, послушно потупила глаза. Лицо ее, еще недавней Ягодки-Крошки, налилось красным соком. Ей было стыдно, она волновалась, но полнилась решимостью.

           Секретарь тоже вздохнул, потянулся и взял со стола принесенную им толстую черную книгу с золотым тиснением. Госпожа Граган успела прочесть ее название: "Мальбом".

           – Итак! – Секретарь нацепил очки, распахнул книгу на заложенном месте и начал читать. Все листы в книги были ламинированные. – В соответствии с параграфом третьим Ритуального Уложения, гласящим о Натурализации, а также физической и психологической Ассимиляции События и последствий Распада, утвержденным специальным указом от двадцать седьмого-двенадцатого... м-м, ладно, пропустим... и скрепленным подписью советника первого ранга Ферта, равно направленным на изживание бремени распада и должное восприятие теневых аспектов бытия, а также оздоровление психических резервов и ресурсов во имя эффективного решения глобальных государственных задач...так, пропустим, но только молчок! ...членам семьи почившего в бозе или лицам, их заменяющим, предписывается Первое: задействовать почившего во всех аспектах совместного проживания, существовавших на момент События. Второе: обеспечивать соблюдение санитарных и гигиенических норм при выполнении Первого. Третье: выдерживать предписанный режим на протяжении шести месяцев с момента События. Четвертое: беспрепятственно предоставлять органам надзора возможность контролировать выполнение Первого, Второго и Третьего. Пятое: лица, замеченные в несоблюдении Первого, Второго, Третьего и Четвертого, несут административную и уголовную ответственность в установленном законом порядке.

           Пятое Секретарь отбарабанил в ускоренном темпе, всем видом выказывая смущение и неудовольствие, вызванные обязанностью прочитывать такие неприятные вещи.

           – А где будет папа? – громко и со слезами на глазах осведомилась Сибилла Граган.

           – С нами, дорогая, – отозвалась мать. – Ну-ка, покажи мне глазки. Мне показалось, или сейчас действительно что-то произойдет?

           Сибилла испуганно заморгала.

           – Детское блаженное неведение, – сочувственно заметил Секретарь, отложил книгу и раскрыл уже папку, но очень похожую на книгу, и с тем же названием. У госпожи Граган дернулась щека. – С сегодняшнего дня она начнет взрослеть, – Секретарь вынул ручку, поставил галочку и подсказал, где расписаться.

           – Господин Секретарь, можно мне попросить вас пройти со мной на одну минуту, – госпожа Граган встала. – Сибилла, сиди здесь и ни к чему не прикасайся. Прошу вас, пройдемте в гостиную.

           Секретарь чуть нахмурился и нехотя отложил ручку.

           – Сударыня, мне прежде хотелось бы...

           – Это займет ровно минуту, – она подхватила его под колючий рукав и потянула за дверь. – Буквально на пару слов...

           Стоило им выйти, как Сибилла соскочила с пуфика и приложила ухо к замочной скважине. До нее донеслись обрывки яростного диалога:

           – Господин Секретарь! ... я знаю, что бывают исключения...

           – Сударыня...

           – Пять! Не шесть месяцев, а пять...

           – Сударыня, как вы можете просить меня...

           – Возьмите, это вам... мы одни... здесь немного, но...

           – Тягчайшее должностное преступление...

           – Говорю вам, никто... Здесь нет ушей. Сошлитесь на детскую поправку...

           – Но в вашем случае... возраст...

           – Берите же, не стойте! ...

           – Пусть так, но я...

           – Пять, господин Секретарь!

           – Хорошо, но мне нужно связаться... такие вопросы... коллегиально...

           – Понимаю... вот еще... этого достаточно?

           – Повторяю, мне следует связаться с... Комитет решает... право ускорить... Но статус может выдать...

           – Мы постараемся! Я обработаю его щелоком... Я лично состригу лишнее... Зубы... Подскажите – их что? Они сами, или мне...

           – Обождите, сударыня.

           Сибилла отпрыгнула от двери, вернулась на пуфик и только-только сунула палец в рот, как вышел взволнованный, разгоряченный Секретарь. Он быстро прошел к телефонному аппарату, изготовленному в виде морской раковины, нащелкал номер и приложился ухом к раковине поменьше – слушал шум моря, лишь одному ему ведомого, совсем как Сибилла только что слушала у двери, но только таясь не наружно, а как бы вбираясь в себя.

           Вскоре набормотавшийся Секретарь вздохнул, пригладил волосы и молча показал вошедшей госпоже Граган растопыренную пятерню: пять. Пять, а не шесть.

           Та возвела глаза к лепному украшению и вскинула полные руки, благодаря все то, что почитала выше себя, а Секретарь суетливо переложил пачку из брючного кармана в сюртучный тайный внутренний и застегнулся на все пуговицы.

 

***       

 

           – Мама, а все-таки – что стало с папой? – спросила Сибилла, когда Секретарь покинул их дом.

           Госпожа Граган задумалась.

           – К некоторым людям, – сказала она после паузы, – приходит злобный демон по имени Чокин Хазард. Как правило, он выбирает себе в жертву самых добрых, самых достойных людей. Как твой папа. И превращает их...

           Она запнулась.

           – В чудовищ? – обмирая, подсказала Сибилла, готовая верить всему, ибо мир ее рушился.

           – Не совсем, – госпожа Граган налила себе ликеру. – Он превращает их в мертвецов, которые с каждым днем становятся все неприятнее. И все расстраиваются, поэтому закон...

           – Что это такое – закон? – перебила ее Сибилла.

           – Порядок. Порядок велит нам пережить наше горе и превратить его в праздник. Ты помнишь, как воду превращали в вино, и все веселились? Потому что, дорогая моя, жизнь всегда торжествует и жизнь всегда побеждает. Она всегда права...

           Говоря это, госпожа Граган вдруг раздосадовалась на себя за недавнюю книгу. Покойный Граган представился ей образчиком здравомыслия и добродетели. Она позвонила в колокольчик. Вошла служанка – бледная, с перекошенным лицом.

           – Стол накрыт? – строго осведомилась у нее госпожа Граган.

           Та быстро, с перепуганной угодливостью закивала и сделала впопыхах реверанс, которого с нее никто не спрашивал.

           – Пойдем, дорогая, – госпожа Граган стиснула плечо Сибиллы. – Время обедать. Я очень надеюсь, что за столом ты будешь держать себя в руках.

           Они миновали гостиную, пересекли коридор. Госпожа Граган выпустила плечо и обеими руками налегла на дверные створки, распахивая их внутрь обеденной залы.

 

***       

 

           Граган сидел за столом.

           Он был одет к обеду.

           На нем была просторная рубаха навыпуск, поверх которой неподвижно дыбилась накрахмаленная салфетка; ниже были воскресные брюки, поверх которых постелили вафельное полотенце – свинство Грагана за столом было общеизвестно, хотя в иных отношениях он слыл человеком утонченным. Впрочем, полотенце и брюки домысливались, скрытые скатертью. В правую руку Грагана был вложен нож, в левую – трезубая вилка. Он восседал с полуприкрытыми веками и приоткрытым ртом. Граган выглядел так, будто только что отжал языком некий редкий деликатес и замер, прислушиваясь к ощущению. Могло показаться, что он раскусил жабу.

           Сибилла попятилась.

           – Мама, он будет сидеть с нами? – прошептала она.

           – Конечно, – через силу улыбнулась госпожа Граган. – Это же папа. Ступай на свое место и не забудь повязать салфетку.

           Та не шевельнулась.

           – Я не хочу есть.

           – Иди на свое место! – госпожа Граган взвизгнула так, что Сибилла подпрыгнула и боком, сама того не сознавая, подскочила к столу. – Сядь! Ты же видишь – я сажусь и вообще веду себя, как обычно. Возьми ложку и начинай есть.

           – А молитву теперь не надо?

           – О Боже, – вдова прикрыла лицо ладонью. – Разумеется, надо.

           Они сидели друг против дружки; обе сложили руки лодочкой и пригнулись, закрыв глаза и бормоча скороговоркой благодарственные слова. Граган возвышался во главе стола и царственным видом – вопреки холодной неподвижности и утрате всяческих связей с жизнью – каким-то колдовским образом приближал к ним Того, кому они возносили хвалу. Точнее, не возносили, а словно высыпали ее изо ртов в подставленные тарелки.

           В залу вступили слуги; управляющий склонился к госпоже Граган и шепотом осведомился, "когда ему унести господина".

           – Подите вон! – та ударила ладонью по скатерти. – Когда мы закончим, вас позовут. Обслужите его.

           Управляющий поклонился и щелкнул пальцами. Его подручные мгновенно наполнили тарелку Грагана.

           – Его будут кормить с ложечки? – жалобным голосом спросила Сибилла.

           – Ему дадут одну, понарошку. Как будто он ест.

           – А почему у него горло зашито?

           Госпожа Граган метнула взгляд на шов, выступавший над салфеткой.

           – Потому что пришлось вынимать... то, что туда положил Чокин Хазард.

           – Лимон?

           – Да, лимон.

           – Значит, лимоны есть нельзя?

           – Почему же нельзя?

           – Но их ведь приносит Чокин Хазард.

           Госпожа Граган мучительно улыбнулась:

           – Не говори глупостей. Он может принести все, что угодно. Что же теперь – голодать?

           Сибилла погрузила ложку в суп, быстро посмотрела на безмолвного Грагана, зажмурилась и проглотила бульон. Управляющий, по мере возможности отводя глаза, вставил другую ложку в полуоткрытый рот господина и осторожно вывалил содержимое внутрь.

           – Гущу кладите, – предупредила вдова. – Жидкое выльется.

           Управляющий отважился:

           – Госпожа, прошу простить меня, но я слышал краем уха, что...

           – Пять! – отрезала госпожа Граган.

           Ей следовало осадить зарвавшегося лакея, но в то же время она гордилась своей предприимчивостью и считала, что очень ловко взяла в оборот Секретаря. Она заплатила всего ничего, и ей скостили целый месяц – максимальный дозволенный срок.

           Изо рта Грагана вытекла струйка.

           – Оботрите ему губы! – приказала госпожа Граган.

           Лакей взял салфетку двумя пальцами и промокнул хозяину рот.

           – Сибилла, ешь! – внимание вдовы вновь переключилось на Сибиллу. – Все должно быть съедено до донышка. Потом ты пойдешь гулять с отцом.

           Сибилла, хорошо знавшая, чем чреват материнский гнев, принялась хлебать остывающий суп.

           – Как – гулять? – спросила она чуть погодя.

           Госпожа Граган чинно намазывала на хлеб паштет.

           – Очень просто. Побудешь с ним во дворе. Займешься своими играми, а он посидит в шезлонге. На солнышке, – она с усилием сглотнула подступивший ком.

           Сибилла снова перестала есть и опустила голову.

           – Мама, мне противно, – прошептала она.

           Та, против ожидания, не рассердилась.

           – Так и должно быть, доча. Мы просто закаляемся, как моржи... в ледяных водах смерти. Ты понимаешь меня?

           Сибилла ответила отрицательно.

           – Мы жалеем не душу, а тело, – госпожа Граган сочла возможным популярно изложить дух и букву Ритуального Уложения. – Мы горюем не о том, о чем надо, мы печалимся о тленном, потому что главного не увидишь глазами. – Тон ее невольно стал торжественным. – И это отравляет нам жизнь, мы болеем, раскисаем и не справляемся со своими обязанностями. Ведь папе сейчас хорошо. Где он, по-твоему?

           – На небе, – быстро ответила Сибилла.

           – Правильно, на небе. И ему хорошо, он принят Богом. Так о чем же нам горевать? А мы скорбим. Поэтому государство издает специальные законы, чтобы выучить нас... выучить нас... не расстраиваться. Это как прививка от горя. Тебе ведь делали прививку?

           – Это больно, – поежилась Сибилла.

           – Зато на всю жизнь. Чувствительно, конечно, – согласилась госпожа Граган, – но больно большей частью от страха. А так, если разобраться, будто комарик ужалил.

 

***       

 

           Грагана вынесли на солнцепек и усадили в шезлонг, снабдив юбилейной тростью и понурой панамой капустного вида. Слуги со всей подобающей случаю осторожностью спросили, не лучше ли будет поместить господина в тень, но госпожа Граган категорически настояла на яркой песчаной проплешине. Те только перемигнулись, так как им было ясно, что в намерения госпожи входит скорейшее разложение тела, которое позволит сгладить недостачу сроком в купленный месяц.

           Закусывая в людской, садовник предсказывал, что, как только распад зайдет достаточно далеко, хозяйка сразу явится по его душу.

           – Потребует щелока – да ради Бога, у меня все наготове, – похвалялся садовник, сворачивая голову вяленой рыбе. – И щелок, слава Богу, есть, и много еще чего. Чтоб спрыснуть для верности, когда уж следов не сыскать.

           – Мигом кости-то попрут, – заметила на это кухарка.

           – Известное дело, – кивнул садовник и выгнул рыбу в дугу. – Разъест и кости, коли прикажут. Хорошо бы подержать его ночку-другую в компосте.

           ... Пока шел этот разговор, Сибилла раскачивалась на качелях; она взлетала вверх, все выше и дальше, стараясь не смотреть на развалившегося в шезлонге Грагана. Потом она увлеклась, погналась за бабочкой и, отбежав чересчур далеко, вдруг замерла, спохватившись, как прежде бывало: ведь папа все видит. Но Граган нисколько не возражал, чтобы она убежала и дальше – за ограду, на проезжую часть, и даже совсем далеко, покуда не попала бы милостью самосвала в те самые пределы, где вновь оказалась бы под его бдительным и любящим контролем, то есть ближе, и уже навсегда.

           Сибилла нерешительно приблизилась к отцу и какое-то время стояла, прислушиваясь.

           – Чокин Хазард, – позвала она очень тихо, готовая в любую секунду пуститься наутек. – Чокин Хазард, ты там?

           Граган сидел, оттопырив заледеневшую губу и созерцая чуть вспученный живот.

           – Мама! – закричала Сибилла.

           – Что тебе? – отозвался из-за полуприкрытого, как папины глаза, окна недовольный голос госпожи Граган. – Я легла отдохнуть, что ты хочешь от меня?

           – Я хочу в дом. Здесь плохо пахнет.

           – Стыдись! Это же твой отец! Еще полчаса, и можешь возвращаться.

           Сибилла ожесточенно пнула мяч и вернулась к качелям.

           Ей почудилось, будто внутри Грагана что-то сосредоточенно и отрешенно пробормотало – что-то, погруженное не то в свои, не то в грагановы, не то в ее собственные мысли.

           Она прислушалась, но услышала лишь, как гудит шмель.

 

***       

 

           – Надеюсь, я не должна поддерживать с ним супружеские отношения?

           – Это приветствуется, но в обязанность не вменяется, – отвечал Секретарь.

           Госпожа Граган положила трубку и повернулась лицом к просторному – на счастье, весьма просторному – супружескому ложу. Граган лежал на левом боку, ватное одеяло доходило ему до ушей. На голове был астрологический, с мелкими звездочками колпак; процедура требовала, чтобы вдова собственноручно готовила усопшего ко сну – жалкому и поверхностному по сравнению с тем, которым спал теперь Граган, и она честно выполнила это требование: с великим трудом стянула одежду и, воротя, но еще не зажимая нос, одела Грагана в полосатую фланелевую пижаму.

           В изголовье, повинуясь самоубийственному порыву, госпожа Граган поставила ему графин с крюшоном; домашние тапочки с грязноватыми помпонами притихли на коврике.

           Подумав немного, вдова положила рядом с Граганом злополучную книгу. Теперь она уже полностью раскаивалась в своем пристрастии к сомнительной фантастике и, похорони кто Грагана прямо сейчас, не проронила бы ни слезинки.

           Госпожа Граган нырнула под отдельное одеяло, сожалея, что не страдает насморком. Воспоминания о прочитанном не отступали, и ей в конце концов пришла в голову мысль отрезать от Грагана какой-нибудь особо неприятный лоскуток и отправить автору с приложением благодарности.

           "Поцелуй на ночь, – содрогнулась она. – От этого меня никто не освобождал".

           Какое-то время госпожа Граган лежала неподвижно, размышляя над словами Секретаря, который клялся, уходя, что рассовал по углам и щелям микроскопические камеры слежения. Клятвы походили на блеф, советник Ферт разорился бы, надумай он ставить в каждый дом, где лежал покойник, дорогую аппаратуру; впрочем, вдова ничего не знала об истинных финансовых возможностях этой структуры.

           "Поцелую", – решилась она.

           Граган был холодный, но в этом холоде таилось нечеловеческое тепло.

           Госпожа Граган сунула голову под подушку, прижимая к губам надушенный платок.

 

***       

 

           Секретарь повадился в дом ко вдове; он зачастил будто бы по делу – являлся за полночь с положенными, якобы, проверками. В чужую спальню он входил, как в свою собственную, и столовался почти ежедневно.

           За столом он, держа на весу ложку, пускался в разглагольствования.

           – Видишь ли, – говорил он, обращаясь к несмышленой и неприязненно глядевшей на него Сибилле, но на деле думая произвести впечатление на вдову. – Видишь ли, мама права. Здоровье нации требует презрения к телу. Вообще, качество человеческой любви таково, что всякая "филия" оказывается гораздо хуже "фобии"... ты понимаешь, что это такое?

           Сибилла не понимала и ерзала, тяготясь соседством Грагана, который давно покрылся черными влажными пятнами, распахнул рот и издавал всепроникающий смрад. Он, как и прежде, сидел во главе стола, весь обмякший и лоснящийся, словно нечто сальное распирало его изнутри. С потолка свисали пестрые липучие ленты: было много мух. Мух били с удовольствием. Госпожа Граган, в здоровые времена склонная к мистике, радостно думала, что добивает разнообразных покойников, которые, отойдя в мир иной, сыграли на понижение и воплотились в насекомых. Возможно даже, что тем она искупала их вину, и в следующем, послемушином существовании они поднимутся вновь – до статуса собаки или кошки, но это маловероятно, потому что мухи ничуть не исправились и отягощали свою карму новым, уже насекомообразным бесчинством.

           – Мы выбьем эту нездоровую скорбь, – доверительно сообщал Секретарь и облизывал ложку. – Пяти месяцев вполне достаточно для искоренения любого неудобоваримого чувства к трупу. Это проверено.

           – Мир катится в пропасть, – вещал он в другой раз, бросая странные взгляды на притихшую, осунувшуюся госпожу Граган.

           Сибилла ловила эти взгляды и загадывала, чтобы тот выпил того же коктейля, что выпало выпить папе, и сел на его место, а папа – на место Секретаря. На худой конец, он мог бы выпить тоника с аконитом.

           Секретарь, в свою очередь, ощущавший неодобрение Сибиллы и наталкивавшийся на очевидное равнодушие госпожи Граган, начинал говорить быстрее:

           – Я приметил в вашей спальне модный роман. Моя бы воля – я высек бы автора публично, при большом стечении зрителей.

           Госпожа Граган, памятуя, что модный роман явился косвенной причиной ее нынешних мучений, внутренне соглашалась с Секретарем, но внешне оставалась безучастной: ей был противен этот въедливый выжига-соглядатай.

           Секретарь, не найдя ножа, взял его у Грагана и стал нарезывать мясо.

           – Не за горами времена, – произнес он с надрывом, – когда смерть под влиянием таких вот, с позволения сказать, художественных опусов, станет радостным переживанием – запретным, конечно, и оттого еще более притягательным. Помните? "Все, что гибелью грозит, для сердца...м-м...смертного таит неизъяснимое блаженство". Вы это уже проходили в школе? – обратился Секретарь к Сибилле.

           Та пожала плечами: не помню.

           – Да, – не унимался секретарь. – Изобретут специальные замедленные препараты с гибельным и насладительным действием. Наподобие наркотиков, но с верным летальным исходом. За их покупку и продажу виновные будут подвергаться уголовному преследованию. Потом вообще... – Он лихорадочно ослабил узел галстука. – Смерти начнут искать везде, как запредельного удовольствия. От людей будут прятать ножи и веревки... Станут искать маразма, который – та же смерть, то же автоматическое удовольствие...

           – Пожалуйста, прекратите, – не выдержала и взмолилась госпожа Граган. – Меня сейчас вырвет. Сибилла, иди к себе в детскую... поцелуй господину Секретарю руку... теперь мне... теперь папе... иди.

 

***       

 

           Прошло четыре месяца. Грагана уже не носили, его возили по полу из комнаты в комнату, из залы в залу, и он, как слизняк, оставлял за собой мокрый след – полосу, предотвратить которую не удавалось даже одеванием Грагана в двойные брюки, которые все равно мгновенно промокали.

           Он начал вздыхать, словно раздавленный гриб-пыхтун; из него то и дело вырывались тошнотворные клубы невидимого газа. Его приволакивали в спешке, с пришепетывающей руганью, а Секретарь, который с опереточной неожиданностью объявлялся в дверях, запрещал растворять окна и подтирать за усопшим. Пятясь, он распахивал за собой дверь за дверью, открывая дорогу к месту очередного граганова бдения, будь то рабочий кабинет, столовая, спальня, совмещенный санузел, где Грагана купали в пенистом шампуне зеленоватого, под стать купальщику, цвета.

           – С нелегким паром! – так Секретарь приветствовал Грагана, закутанного в банное полотенце. И Граган мог ответить ему лишь отпечатком собственного тела на махровом полотнище, своеобразным негативом – если, конечно, содержимое шершавого валика могло иметь хоть какую-то связь с позитивом.

           Эта связь была под вопросом – во всяком случае, никто из домочадцев, включая даже маленькую Сибиллу, уже не мыслил в Грагане ничего позитивного. Его проклинали, его костерили на все лады; о его отлетевшей душе, наконец-то, вспомнили и слали ей привет от душ живущих, от души желая ей приобрести огнеупорные свойства в ледяных языках адского пламени.

           Давно еще, загодя купленный гроб томился, выставленный на всеобщее обозрение в знак обетования, и в этот гроб уже был положен еретический роман. Сочинение служило будущему обитателю подушкой, о чем позаботилась лично госпожа Граган.

           Ее же слезы, почти обозначившиеся сразу после опустошения рокового стакана, давно уж растворились в иссушающем, лютом желании покончить с затянувшимся супружеством. Они по-прежнему спали вместе, и госпожа Граган пристрастилась к сильнодействующим препаратам. У Сибиллы от частого целования отца – на ночь, с утра, в благодарность за трапезу, просто так, потому что папа – губы покрылись мелкими язвами, похожими на простудные.

           Что до слуг, то они поносили хозяина на свой лад: грубо, отрывисто, будто лаяли; эта брань пузырилась в дворницкой, в людской, в сторожке садовника, в кухаркиных угодьях.

           – Темный сделался, дьявол, – жаловалась горничная своей товарке, явившейся любопытствовать. – Глаза вылезли, как будто удивился, и пот катится черный, а вонь такая, что я уж сказала хозяйке – тут простыни меняй, не меняй, только лучше не будет.

           – Хоть бы скорей закопали, – вторила ей товарка.

           – Да, скорее бы. Попируем тогда! Барыня уже приглашений написала штук двести, на фирменных таких открыточках, с музыкой. Знаешь, такие специальные, для похорон, но не как у нас, а для господ, дорогущие. Только еще не разослала.

           Секретарь постоянно приникал к Грагану, рискуя запачкаться. Он втягивал воздух, всматривался в расползавшиеся ткани, после чего недовольно хмыкал и говорил госпоже Граган, что разложение идет слишком медленно, что степень распада покойника не соответствует положенному сроку, и что им, несмотря на оплаченные подчистки в бумагах, не удастся обмануть Ритуальный Комитет. Тогда госпожа Граган бежала к садовнику, и тот снабжал вдову едучей смесью собственного сочинения. Грагана опрыскивали, лопаточкой отслаивали ломтики то там, то здесь, и после обрабатывали неизменными антисептиками, потому что в Комитете опасались эпидемий и не допускали антисанитарии.

 

***       

 

           Сибилла не меньше взрослых ждала похорон, назначенных на первую пятницу ближайшего уже месяца. Ей был куплен особый подарок, приличествующий событию: новая кукла Николь; у Сибиллы уже была Николь в гостях, Николь в школе, она же – на пляже, с друзьями, в горах, в процедурном кабинете, в танцевальном училище возле шеста. И госпожа Граган, в пику фантазиям романиста больше не сомневавшаяся в праздничной окраске ритуала, присмотрела, а за неделю до торжества и приобрела для Сибиллы кукольный набор, где было все, чтобы пышно и торжественно похоронить Николь, вплоть до игрушечного блокнота с отрывными приглашениями – уменьшенными копиями тех, что стопкой лежали в ящике осиротевшего письменного стола, монументального наследия Грагана.

           Набор припрятали до наступления торжеств, и Сибилла безуспешно обшаривала шкафы и комоды, надеясь хотя бы одним глазком взглянуть на коробку, которая, как она уже знала из рекламного проспекта, была окрашена в сверкающие черно-белые цвета и расписана золочеными буквами.

           За день до похорон в доме наконец-то распахнули все окна и двери, а госпожа Граган, к великому изумлению прислуги, самостоятельно вымыла полы в столовой и спальне, как и положено по народному обычаю. Правда, занимаясь этим, вдова говорила себе, что моет их по делу, а не по глупой суеверной прихоти, описанной в изуверском романе.

           Потом все дружно, с покровительственного одобрения Секретаря, расколотили зеркала, отражавшие без малого полугодовой кошмар.

           Секретарь, нарядившийся в парадный мундир, торжественно показывал гербовый лист, запечатанный сургучом: разрешительное постановление Комитета, члены которого освидетельствовали тошное месиво, некогда бывшее Граганом, и санкционировали погребение.

           Сибилла носилась по комнатам; ее смех звенел из всех углов сразу, ее мяч гулко хлопал. Повсюду струился теплый свет, неотделимый от жизни, и жизнь – невидимая, но более реальная, чем всякий осязаемый предмет – входила в дом, попирая мерзость.

           Управляющий, разодетый в лиловое с красным и натянувший по случаю белые перчатки, оседлал гроб и приколачивал крышку, держа во рту сразу двенадцать гвоздей. Чокин Хазард, посрамленный, незримо скучал за его плечом, прохаживался, томно скрипел половицами, но ждал напрасно. Седок извлек из цепких губ последний гвоздь и единым ударом загнал его в самое сердце смерти, точно осиновый кол. По дому прокатилось тупое эхо, и Чокин Хазард отступил в положенный ему сумрак.

           Госпожа Граган, не удовольствовавшись разосланными приглашениями, взялась обзванивать своих будущих гостей.

           – Мы уже все проветрили! – кричала она в трубку, расцветая на глазах. – В полдень! Ровно в полдень!

           И вот этот день наступил, и в небо взвились шары, и попугай с канарейкой были выпущены на волю из клеток; в дом заносили свежие зеркала, столы ломились от закусок и напитков.

           На кладбище потянулась вереница автомобилей, украшенных лентами, а гроб с ненавистным Граганом волокли на веревке – соблюдая, впрочем, известную осторожность и не давая ему разбиться о камни.

           Его столкнули в яму ногами, и плюнули вслед, и бросили сверху личные вещи покойного: очки, мундштук, беззащитные шлепанцы, перстень с капелькой запекшейся крови, венчальную свечку и обручальное кольцо.

           Раскрасневшийся от выпитого за упокой Секретарь притопнул холмик и объявил заплетающимся языком, что дело закрыто.

           А из распахнутых дверей иноземных машин полилась одинаковая песня, безнадежная и буйная, как бесконечная водка из бесконечной бутылки. Был шашлык на траве, были дикие крики, и пляс, и пьяная драка.

           Дома Сибилла завладела-таки кукольным набором: его вручили ей с шутками и гримасами; она была очарована множеством мелких деталей. Производители учли все мыслимые мелочи, предусмотрев даже внутреннюю отделку изящного гробика, ворон, заводных могильщиков с лопатами, могильные крестики, которые полагалось втыкать в аккуратные холмики, похожие на зеленые спинки. Еще там были: маленькая часовня, катафалк, миниатюрные веночки с пожеланиями провалиться поглубже, сторожка смотрителя и даже музыкальная печь для версии с кремированием.

           – Смотри, осторожнее с этим! – предупредила Сибиллу подвыпившая госпожа Граган. – Ты видишь, что здесь написано? Чокин Хазард! Ни в коем случае не бери ничего в рот. Эти мелкие детали очень коварны – крестики, например, ими легко подавиться.