"Весна в голове и в воздухе весна..." — рефрен малоизвестной песни Сергея Селюнина вполне мог бы стать эпиграфом к публикации. Если бы не...
           Весна! Это тотальное самоощущение начала 60-х вывело на авансцену отечественной поэзии целые стада романтиков. Их тексты, бурные, но неглубокие, как весенние ручьи, сопровождаемые ручьеподобным перебором гитарных струн, расползлись по стране, плодя новых романтиков.
           А романтика, такое дело, требует широты. И долготы. Разных широт и долгот. И пошли, и поехали неофиты туманно формулируемой парадигмы "за туманом и за запахом тайги". Кто просто так, кто на комсомольские стройки (власти подсуетились и таки успели частично влить стихийный порыв в государственное русло). А кто и не без пользы для себя. Вполне материальной пользы. Хотя отчасти и вынужденной. Но об этом ниже.
           Геолог. Престиж этой профессии неожиданно зашкалил, серьезно потеснив лётчиков, моряков, полярников и других дальностранствующих по долгу службы людей. И по долгу времени, как писал Жванецкий, по другому, правда, поводу. Квинтэссенция официального взгляда на эту тему воплотилась в фильме "Неотправленное письмо" с гамлетоподобным сюжетом и гамлетожеподобным начальником экспедиции (сыгранным, кстати, Смоктуновским). Но в геологических партиях не только специалисты требовались, а и малоквалифицированные рабочие лошадки. К тому же работа сезонная, стало быть, рассчитанная на людей авантюрных, лёгких на подъём, молодых, ничем не связанных. Или отвязанных. В разных смыслах.
           Так полевые геологические сезоны неожиданно стали пристанищем для некоторых литераторов. Именно так, а не наоборот. Не геолог, пишущий стихи, а поэт, пришедший в Горный институт или в нефтеразведочную контору на предмет попутешествовать и заработать. Потому как других способов прокормиться — не то чтобы нет, но почти нет. Альтернатива — дворники, грузчики, кочегары, сторожа — пришла позже, со следующим десятилетием. Однако это те самые люди — нынешние геологи и романтики, будущие дворники и сторожа. И будущие, между прочим, бичи. "Двое в ватниках на голое тело подошли к кромке воды. — Импресьён, — сказал один из них. После чего они сплюнули в Северный Ледовитый океан и отправились в ближайший порт зарабатывать на продолжение жизни." Цитата по памяти из романа Олега Куваева "Территория", чудом прошедшего советскую цензуру. Этот текст запечатлелся в моей голове, явно ожидая применения. Дождался. Завершая мысль: странный и непростой контингент наполнял геологические партии. От них уже пахло диссидентством, но сами они об этом ещё не знали.
           Примечательный факт: в Ленинграде точкой геологического кипения стал тот самый "парадный подъезд", который Некрасов разглядывал из окон своего особняка, сочиняя хрестоматийный опус (любопытный смысл в данном контексте приобретает строка: "И пошли они, солнцем палимы..."). Собственно, и до сих пор... Только уже не кипит...
           Околачивался у того подъезда в начале 60-х молодой ленинградский поэт, выгнанный за неблагонадёжность из Педагогического института — Вячеслав Лейкин. И небезуспешно околачивался. Не один полевой сезон довелось провести ему по обе стороны Уральского хребта. Впечатления ложились на бумагу. Маршруты зарифмовывались. Редкие топонимы наполняли конструкцию стиха...
           Однако не это интересно. Интересен тот слепок души, точнее — тот инверсионный след души, который она оставила на пути длиною без малого десять сложных лет и много тысяч непростых километров. С чего всё начиналось? А вот с чего:

Согреют жены, привяжут дети,
Но в домоседов не превратимся...
Вот так мы долго живем на свете,
И никогда мы не прекратимся.

           Общепринято бодрые, невыразительно маршевые строки, неотличимые от легиона подобных. Были, правда, и удачные попытки. Например:

Тяжело по тайге пробираться,
А голодному — бесполезно.
Мы пытались поужинать рацией,
А она оказалась железной.

           Этот стих (неофициальное название "Восемнадцатый день болото..."), положенный на типовые аккорды одним из товарищей Лейкина, стал народной песней. Именно народной. Неоднократно попадалась она мне за разными авторствами и без оных, с перевранными словами (ненарочно), лишившаяся некоторых строф и приобретшая новые. В общем, как и положено народной песне.
           Но это были еще цветочки. Милые и невзрачные. Дошла очередь и до ягод.

Суббота прислоняется к среде,
Планета стала плоской от жары.
Все очень просто: крошки в бороде.
Материя первична. Комары.

           Меняется не только ритм. Возрастает удельный вес слова. Стих выдавливает из себя штампы и впускает в свое тело крупные категории, при этом опредмеченные. Постепенно возникает та самая мистика поэзии, когда меньшими, казалось бы, средствами достигается больший эффект.

Весь мир про нас забыл, как будто мы китайцы,
Как будто мы — пустяк от полумиллиарда.
Пять доблестных мужчин — мужей и сослуживцев —
Ждём самолета. Речь становится темней.

           Тот самый безымянный ручеёк, если продолжать первоначальную аллегорию, утратил блеск и прыгучесть, обретя взамен несуетность и глубину. Да, речь становится темней, как всякая глубокая вода. Но теперь у этого потока своё русло. Теперь это река с именем.

Полярный мак в четыре лепестка,
Полярный день, полярное сиянье,
Свирепая полярная тоска,
Которую не скроют возлиянья,
Ни излиянья в обществе, давно
Установившем призрачный порядок:
Тяжёлый сон, повторное кино
И максимум душевных неполадок.
Коверкая нормальные слова,
Всему давать дурное толкованье.
Вот так мы населяем острова,
Используя себя до основанья.

           Накатывают 70-е. Оттепель кончается. Она уже кончилась. Но оставила после себя плеяду бывших романтиков — поэтический андеграунд. Самой яркой звездой этого поколения принято считать Бродского. В этом есть своя логика — всё-таки нобелевский лауреат. Но не Бродским единым. И сам он не из вакуума вылупился.
           Представляемая в этом выпуске подборка стихов Вячеслав Лейкина — ещё один нерукотворный памятник той интереснейшей эпохе, и тому удивительному поколению.