(опубликовано: «Нева», 2004 № 6)

 

 

            К о м п о з и ц и я   ч е т в е р т а я

            САТУРНОВЫ  САНИ

 

           Берг бежал, и холод гасил ему пламя, гудевшее в груди. Он был курильщик. Ледяные волны врывались в гортань и пылью рассыпались по сеточке веток, оседая в папиросных бронхах. Так тушат лесные пожары. Со стороны кажется, будто водная взвесь не вредит огню. Берг начал кашлять и сбавил скорость.

           – Еще! Еще! – кричали сзади. Кричали требовательно и радостно; кричавший был глух к протестам и не терпел половинчатых удовольствий. Ему хотелось кататься до свиста в ушах, до рези в глазах, до обмороженных щек.

           – Будет с тебя, – прохрипел Берг, не оборачиваясь.

           Пахло морозным морем и холодным яблочным сидром.

           – Еще!

           Берг перехватил веревку, обмотал вокруг запястья и тяжело затрусил. Санки пели; Гоча визжал.

           – Сказку придумывай! – несся счастливый голос. – Сейчас будешь рассказывать! Но! Но!

           Берг шевелил губами, шепча бессмысленные слова, которые никак не хотели складываться в сказку. "Что-нибудь зимнее, – прыгали мысли. – Приличествующее случаю. Сезонное. Глубинное. С коллективным бессознательным".

           Белое поле качалось. Встопорщенные деревья расступались.

           Рука, лишившись груза, по инерции пошла вперед, готовясь к рукопожатию с невидимкой или тычку под дых. Взметнулась веревка, и санки, уже пустые, обогнали Берга. Он обернулся и увидел, что Гоча уткнулся лицом в сугроб и лупит варежками, сучит валенками, мотает шапкой – переполняясь восторгом.

           Берг, радуясь передышке, наподдал санки.

           – Давай, забирайся! – велел он строго. – Нечего валяться в снегу!

           Гоча, скрывая лицо, хохотал. Берг шагнул вперед, подхватил его под пузо и плюхнул на сиденье.

           – Сказку! – напомнил Гоча, ворочаясь на санках.

           – Будет тебе сказка, – пробормотал Берг, снял шапку и вытер лоб. Повернувшись к санкам спиной, он откашлялся и начал громко рассказывать про чудного субъекта, который однажды пришел в хижину дровосека. Дело шло к полуночи, в зимнем лесу сверкал снег, и семейство готовилось ко сну. И младшенький из двенадцати, мальчик-с-пальчик, моментально признал в пришедшем людоеда...

           Берг запнулся, припоминая Проппа.

           – Дальше! – приказали санки.

           – Но гость сказал, что он вовсе не людоед, – послушно продолжил Берг. Он вышагивал, словно цапля, и снег скрипел, так что чудилось, будто цапля хрустит капустой – может быть, хрупает, а может быть, уминает. – Гость показал документы и объяснил, что он посвящает мальчиков в мужчины. Это называется инициация. Когда дети подрастают... их всех берут в лес, поглубже... в самую чащу. Там они переживают как бы умирание, понарошку. А потом как бы оживают и становятся взрослыми. Все сказки про это. И про Бабу Ягу, и про Конька-Горбунка, только там не лес и не печка, а котлы с молоком...

           – Не отвлекайся! – донеслось из-за стены. – Я все равно не понимаю, мне не интересно! Я хочу про людоеда!

           – Да, конечно, – согласился Берг. – Ты не замерз там?

           – Ни капельки, – проворчал Гоча.

           – Хорошо. Так вот, дровосек и его жена сначала слушали недоверчиво, но потом отец уступил. Что ж, сказал дровосек, раз все люди так делают, то никуда не денешься. Пора вам, дети, повзрослеть. Собери им, мать, завтраки с питьем и конфетами, раздай рюкзаки, и пусть идут. Порядок есть порядок.

           – А мальчик-с-пальчик?

           – А что мальчик-с-пальчик? Ему тоже пришлось идти. Людоед сказал, что в церемонии могут участвовать дети любого роста. Вышли они из избушки, мальчик-с пальчик сразу начал разбрасывать крошки, но людоед это заметил – на снегу-то, да при полной луне, и отобрал у него краюху. Мальчик-с пальчик возмутился, что это, дескать, не по сценарию...

           – Не по чему?

           – Не по правилам.

           – Ага, – успокоились на санках. – Дальше!

           – Дальше людоед привел их в чащу, рассадил на поляне в кружок и вынул нож. Сказка есть сказка, сказал он. Не слушайте сказок, дети. И первым он вытащил мальчика-с пальчик... – Убил? ! – Нет, – Берг остановился, расстегнул пальто, поправил шарф, застегнулся обратно. – Эти дети потом стали совсем седые и разошлись, кто куда, не сказав друг другу ни слова. И ни один из них не вернулся домой, – с внезапной злостью закончил Берг. – И никто из них никому и никогда на рассказывал, что там произошло. А людоеда нашел на опушке дровосек, того почти занесло метелью, и в нем было двенадцать ран, от двенадцати ударов ножом.

           С этими словами Берг повернулся к Гоче, и у него задрожали ноги. Вместо Гочи на санках сидел и скалился страшный карлик. Он был Гоча и не Гоча – таким тот стал бы, наверное, годам к девяноста. Зрачки, подернутые катарактой, морщинистое лицо, ввалившийся рот, радостная улыбка. Но одет он был в точности, как Гоча – та же шапка, та же шубка, варежки, валенки, шарф. Увидев, что его разоблачили, карлик беззвучно перевалился через бортик саней и бросился бежать. Он быстро оглядывался, взвизгивал и прыгал, как шахматный конь, переходя из сугроба в сугроб. В каждом из них он скрывался по плечи, но исхитрялся выпрыгнуть, чтобы снова воткнуться. Берг шевелил губами и безжизненно следил за этим блошиным скоком. Карлик перестал кривляться и больше не оборачивался. Он убегал. Берг осмотрелся по сторонам: наступали сумерки. Его обступили снежные бабы с бритыми черепами; вдали метелил древний лыжник, хотевший здоровья и долгой жизни. Пошел беззвучный снег, он оседал на плечах и воротнике Берга, но Берг пока стоял, не в силах стронуться с места. Пятерка чувств, образовавшая звезду, пришла в движение, и острия слились в скулящее колесо; жгучий металл качелей смешался со стуком пластиковых бутылок, которые щелкали и разбегались на ветру; замелькали скворечники, сделанные из молочных пакетов, автомобильная покрышка на мертвом суку, лед и чернозем.

           Берг побежал по аллее. Шеренги фонарей не освещали, а только обозначали синюю тьму. Карлик был уже далеко; вдали подпрыгивало смутное пятнышко. Берг вдруг увидел, что тот спешит на свет, который начинал разгораться за купами седых тополей: там была летняя эстрада. Послышалась музыка; отрывистые выкрики звучали все громче и четче. Берг разобрал, что играет баян; на бегу он успел еще заметить большой фанерный плакат, которого прежде не замечал. "27 декабря, – прочитал он, задыхаясь, – 27 декабря общество "Знание", детское отделение, возобновляет древние культурные традиции и открывает сезон праздником Сатурналий. В программе – веселый карнавал, Мистерия, работает массовик".

           Берг, продолжая бежать, в уме машинально расставлял знаки препинания, которых в написанном, конечно, не было вовсе. "Ах, мошенник! – подумал он, пытаясь нарочито литературным словцом прикрыть свой глубокий ужас. – Карнавал! Он подобрал где-то маску, он вздумал меня напугать".

           Далекий карлик, пока он сочинял всякую чушь, перемахнул через последний сугроб.

           Между тем проступила луна и быстро налилась цветом, урезанная до месяца, который, благодаря печеночной желтизне, приобретал третье измерение; к нему летела не то ворона из басни, взалкавшая сыра, не то вообще не ворона, благо впотьмах не поймешь, а мифический орел, пожелавший печенки, разносчик вирусного гепатита. Аллея изменилась, стало светлее, по обе ее стороны высились фанерные сказочные герои в два человеческих роста, страшные и румяные; чуть дальше виднелся одинокий горнист и бюст героя в снежной шапке пирожком, вспомогательные элементы мистерии.

           Перед эстрадой приплясывали ряженые. Берг не мог понять, откуда их понаехало, лимиты, с клювами и рогами, звездные прихлебатели. Они кудахтали и высоко подпрыгивали; пахло блинами и ельником, хотя парк был сплошь лиственный, сугубо городской. Берга, однако, не слишком заботили все эти дикие новшества; он чувствовал, что теперь не время в них разбираться, главное – настичь Гочу. Массовик сидел на эстраде, расставив кренделем короткие ножки и уложив на пузо баян. Не переставая играть, он монотонно, казенным голосом покрикивал в пригнувшийся микрофон:

           – Юный бог, попрошу на сцену, пройдите к эстраде. Рождение бога, внимание, товарищи с детьми, хлопаем в ладоши на счет три. Новорожденный бог, мы вас ждем.

           Карлик карабкался по ступеням.

           Массовик повернул к нему лицо.

           – Мы назовем тебя Минутка, – поощрительно пообещал он, думая приободрить карлика, которому тяжело давался подъем. Разноцветная толпа кружилась, безразличная к эстрадным событиям.

           Берг выбежал, наконец, на площадку; его толкнули и глухо извинились из-под огромного вороньего клюва, он отшатнулся от неловкого шута. Очки упали и скрылись в снегу, Берг сунул руку поглубже – по локоть, по плечо. Он равнодушно отметил, что никак не ждал такой глубины, но вот подвернулась дужка, и он отпрянул, сел прямо там, где стоял на коленях и начал протирать стекла платком. Когда он вновь надел очки, то задняя стенка эстрадного углубления полыхала красным огнем. Массовик, наполовину развернувшийся к этому сиянию, провожал Гочу беспорядочным перебором клавиш, и меха помирали, как древние старики. Карлик, немного прихрамывая, ковылял на свет. Берг быстро вскочил и стал проталкиваться к ступеням. Он прежде не подозревал, что за эстрадой – точнее, под нею – скрывается какой-то проход. Они гуляли здесь едва ли не каждый день, и эстрада торчала, как память о времени коллективных забав. Она давно осыпалась, заросла всякой всячиной; на провалившейся крыше маячило тощее деревце, внутри было гадко. Стены стояли, исписанные бранно-спортивными лозунгами вперемежку с призывами помнить институт Анненербе.

           "Котельная? – подумал Берг. – Кочегарка? Возможно... Зачем, однако, топить эстраду?"

           То, что эстрада вообще ожила, его не тревожило.

           Не сводя глаз с фигуры, которая готова была вот-вот спрыгнуть в красное, он разбивал и разводил подгулявшие пары. Те шумно дышали и отрывисто выкрикивали непонятные слова.

           – Сатурн! Сатурн! – вот все, что сумел разобрать Берг.

           Он вбежал на эстраду. Массовик не обратил на него внимания и сидел неподвижно. Казалось, что он устал или вдруг задумался о чем-то внезапном. Берг не захотел его трогать и поспешил вглубь сцены, где и вправду оказались ступеньки. Красное дрожало и прыгало, становилось жарко. Берг сдернул шапку, затолкал ее в карман и спустился метров на шесть. Внизу, под эстрадой, светился узкий ход, похожий на нору. Толстая дверца, обитая металлическим листом, была распахнута настежь.

           – Гоча! – закричал Берг и нырнул в лаз.

           Туннель изгибался то вправо, то влево. Берг быстро шел на звук удалявшихся шагов, слегка пригибая голову; на стенах играли отблески огня, хотя это было странно и непонятно, так как сам его источник находился, по всей видимости, еще очень далеко.

           – Гоча! – позвал Берг еще раз, стараясь не прикасаться к стенам. Вдруг он сообразил, что потерял санки, на которые наплевать, но Бергу вдруг сделалось страшно досадно и тоскливо, будто этот факт перечеркивал всякие надежды на успех путешествия по туннелю.

           "Я куплю ему новые", – подумал Берг. Он ускорил шаг, на ходу отдавая должное продуманности сатурналий. Подземелье, принявшее околдованного – теперь в этом не было никакого сомнения – Гочу, пожирание отпрысков, исчезновение семени в породившей его земле, то есть снова – туда, в глубины, в Аид, или где там водился Сатурн; не на небе, конечно, без колец и без лун, которые сгоряча наприписывали этому дряхлому демону, поедателю четвертого измерения. Берг выпростал запястье: стрелки стояли – так и есть, наверняка у них здесь спрятан магнит, но это неважно. Когда он отловит Гочу, тогда, и только тогда, он отправится в общество "Знание" и устроит там такую мистерию, что любой Сатурн удавится от зависти, и даже Юпитера с собой заберет со всем остальным Олимпом, пусть тот и в Греции, к чертям, пусть отправляется в то же пекло.

           Берг распахнул пальто, распустил шарф.

           И крикнул, не удержавшись:

           – Есть здесь кто? Крик задохнулся, будто выдохнутый в подушку. Берг почувствовал, что у него заложило уши, и он принялся разевать рот, будто рыба. Хотя он больше склонялся сравнить себя с каким-нибудь раком, который уже, на лету алея, летит в котел. Как он ни спешил, Берг все же остановился, чтобы послушать, далеко ли Гоча: Гоча был далеко, его дробный топот еле отдавался от стен, потолка и пола – однако могло быть и так, что эта удаленность, если вспомнить о каверзах звука и скоропостижной глухоте, сплошной обман, и Гоча близко. Бергу вдруг показалось, что он не один, но дело было в вогнутых зеркалах, которые, как стало ему ясно, уже добрую сотню метров как выстилают стены туннеля. Опасаясь, что та же судьба уготована полу, Берг решил бежать осторожнее и тут же, стоило ему перейти на сдержанное, пробное скольжение, вкатился в кочегарку.

           Маленькая жаркая комнатка гудела огнем, возле железной печки сидел скрюченный человек, очень тощий и высохший, в вязаной шапочкой. Он ворошил угли длинной кочергой, выбивая искрящихся духов. Человек был одет в красную шубу, которая была ему настолько велика, что в нее пришлось завернуться несколько раз, и столько же раз обмотаться широким кушаком. Красная шапка с белым помпоном сбилась на затылок. Блестящая синтетическая борода валялась, отстегнутая, на полу, среди окурков и древесной трухи.

           – Здравствуйте, уважаемый, – проговорил Берг. И сразу же зашелся в приступе кашля, который давно поджидал удобной минуты, не умея выпрыгнуть, пока Берг бежал.

           Истопник повернул лицо и посмотрел сквозь вошедшего. Бледные губы беззвучно двигались, как будто придавали форму беззвучной и бесконечной песне, лившейся из высохшего нутра.

           – Куда побежал мальчик? – Берг шагнул к нему. – Здесь только что был мальчик. Я знаю. Я уверен, что ему велели спуститься к Деду Морозу.

           Сидевший чуть нахмурился и подобрал березовое полено.

           – Немедленно отвечайте! – потребовал Берг сдавленным голосом, потому что кашель поднимался обратно, превращая его легкие в тугой батут.

           Дед Мороз неторопливо затолкал полено в топку и молча повернулся боком, показывая Бергу правое плечо, перехваченное алой повязкой. Повязка сливалась с шубой, но слово "Кронос", начертанное крупными белыми буквами, читалось легко. По-прежнему не произнося ни слова, Кронос задрал левый рукав и показал синюю татуировку на левом же предплечье.

           – "Сатурн", – прочитал Берг. – Что, черт возьми, здесь творится? Мне наплевать на ваши наколки, отдайте ребенка!

           Сатурн пожал плечами, жалостливо улыбнулся и указал кивком в угол.

           Берг посмотрел и увидел там новую дверцу, которую не заметил в спешке.

           – Что он там делает? – спросил он, однако ответа не ждал, так как уже шел к этой дверце, чтобы разобраться без посторонней помощи.

           – Часы, – послышалось сзади.

           – Что? – Берг опешил.

           – Снимай часы, – ровно проговорил Сатурн. – Мне нужны часы. Оставь их здесь.

           Берг избоченился. Он понял, что происходит обычный грабеж. Под личиной Сатурна-Кроноса, под погонялом Дедушка-Мороз скрывался заурядный уголовник, которого устроители праздника – бывшие, разумеется, в сговоре с этим негодяем – подучили разыгрывать пожирателя времени и детей.

           – Они стоят, – предупредил он зачем-то. И сразу почувствовал, насколько нелепо выглядит в своей надменно-выжидающей позе, когда уже сразу, мгновенно решил отдать этому мерзавцу все, что тот потребует. Здесь, надо думать, их целая шайка. Он уже прикидывал, сколько у него денег, и готовился вытащить из кармана шапку. Но истопнику хотелось только часов.

           – Тем более, – кивнул Сатурн. – Положи их на пол.

           – И ты вернешь ребенка?

           – Положи их на пол, – повторил истопник.

           Берг неуклюже положил часы на каменный пол. Все правильно, все логично. Кронос питается временем. Глупо противиться естеству. Все будет хорошо.

           – Теперь что?

           – Вон же дверь, – Сатурн снова кивнул, уже недовольно. Берг испуганно смотрел в его маленькое личико – скомканное, изломанное, как будто его долго продержали в грязном кулаке. Ржавая пыль, глубоко въевшаяся в кожу, напоминала нездоровый загар, намекавший, в свою очередь, на долгую, изнурительную болезнь. Пропеченные щечки разрумянились, в непроницаемых глазках стояла душная тюремная мудрость.

           Берг не знал, как поступить.

           – Смотри! – пригрозил он жалко, шагнул к дверце и потянул на себя кольцо. Она тут же распахнулась, в лицо плеснуло морозом.

           За дверцей был парк, уже полностью погрузившийся в темноту; стояли санки, и на санках, повернувшись в профиль, сидел Гоча. Он выглядел, как всегда, и на лице его читался наполовину испуг, наполовину – раздражение.

           – Папа! – яростно крикнул Гоча. – Куда ты пропал! – И увидел фигуру Берга, темневшую на фоне огненного дверного проема. Берг выпрыгнул на дорожку и бросился к санкам. Дверца за его спиной захлопнулась. Летняя эстрада высилась черной горой, безжизненная и покинутая. Ряженых не было; фанерные фигуры валялись, как попало, поваленные пронзительным ветром. Мимо месяца мчались рваные тени.

           Берг, окончательно перейдя на прыжки, подскочил к санкам и склонился над Гочей.

           – Слава богу, – пробормотал он, беря в руки гочины щеки. – Мне показалось, что...

           Гоча пронзительно завизжал, вырываясь. Он вжался в спинку санок и с диким ужасом таращился на Берга.

           – Что случилось? Что такое?

           Берг схватился за лицо, ощущая под коченеющими пальцами борозды глубоких морщин.

           Гоча перекувырнулся через бортик и бросился бежать, но уже не к эстраде, а к выходу из парка, в ночной город. Его силуэт расплывался, у Берга вдруг расстроилось зрение. Глаза под очками слезились, во рту образовался скверный привкус, вполне объяснимый.

           Потому что время было съедено, и время пришло, а люди растут и стареют, и это бывает всегда.