Про Тетрис

           Несколько лет назад меня пожопили в Энском аэропорту с просроченным паспортом. Милицанер сказал:
           — Вам, Гражданин, 25 уже месяц как стукнуло — поздравляю, а фотку новую почему не вклеили? Я стоял перед ним без сапог, ремня и мелких монет (всего этого я лишился, со звоном бегая через ворота), придерживал джины рукой и обливался потом.
           — Не заметил, — сказал я. — Чувствовал себя еще молодым. Товарищ сержант, пустите меня на самолет, очень надо.
           И вправду было очень надо. Во-первых, меня пожирала страсть, а предмет ее находился там, а во-вторых, в штанах у меня, в спецальном поясе, было заныкано 14 000 баков, причем чужих. В общем, то ли глядеть на меня было невмоготу, то ли лесть моя подействовала — я повысил его в звании на одну соплю — но милицанер сжалился, взял с меня клятвенное обещание вклеить актуальную фотку по возвращении и отпустил с Богом.
           В общем, по возвращении приступил я к исполнению клятвы и пошел к своему однокласснику-милицанеру Диме Мальченко, который служил в нашем паспортном столе. Он велел сфотаться и приходить в любое время. Я так и сделал.
           Прихожу в присутствие, там сидят Дима с еще одним милицанером и пьют чай. Дима говорит:
           — Давай фотки свои.
           Фотки на паспорт, если кто не помнит, печатают таким блоком — два ряда по три, валетом. То есть их шесть, а ментам надо только три. И вот Дима берет этот блок и ножницы и — тут следует включить пространственное воображение — режет справа налево на ширину одной фотки, снизу вверх на высоту одной фотки и затем еще раз справа налево. Получаются два таких фигуры, как для тетриса. Я, конечно, интересуюсь, почему это их так причудливо положено резать — то есть я так думаю, что положено, а иначе чего бы еще так изгаляться.
           Дима посмотрел на меня и , сложил их друг с другом и говорит язвительно:
           — Ну а как ты еще отсюда три фотки вырежешь?..
           И застыл.
           Второй мент плюнул и говорит:
           — Вот из-за таких вот долбо##ов, Дима, про нас анекдоты и рассказывают.

 

 

 

         ***

           А погоды стоят такие, что хочется войти в клуб, сесть у камина и негромко сказать:
           — Портвейн и Таймс.

 

 

 

         Спасение двух миров одной красотой
         (Дидактическая История)

           Положа руку на сердце, и сейчас думаю, что это он сдуру брякнул, не подумавши. Тем не менее красота — в моëм, по крайней мере, понимании — спасла сразу два мира не то осенью девяноста второго, не то весной девяносто третьего.
           Я тогда бывал наездами в г. Барнауле (Алтайский край), иже рекомом Бронеаполис, недели по две, по три за раз. И вышло так, что к осени девяносто второго — а может, к весне девяносто третьего — мне стало негде жить. Последний мой благодетель, человек по имени Пижон, отказал мне от дома после того, как мы с ним выпили на двоих двадцать литров пива, литр водки и выкинули в окно довольно крупный телевизор. Жена Пижона проснулась как раз в тот момент, когда мы несли этот телевизор мимо неë, и не нашла ничего лучшего, как укусить Пижона за ногу. Зубами. И хотя инициатива исходила именно от Пижона — он сказал, что очень устал от политики — отказали от дома не ему, а мне. Поскольку трудоспособность временно утратил не я, он. И слава Богу, я считаю — укус человека необычайно ядовит. Ну ладно.
           В результате осенью девяносто второго (весной девяносто третьего), я ночевал на автовокзале, за вычетом трëх дней в неделю, на которые приходились дежурства по отделению интенсивной терапии одной хорошей девушки и мне можно было ночевать в Краевом Кардиоцентре.
           На автовокзале было неплохо — милиции я сразу же объяснил, в чëм дело, предъявив паспорт, честное лицо и доброе имя и вполне удовлетворил их законоохранительные инстинкты, а в сферу бомжеских интересов я и вовсе не вторгался — дремал себе на лавочке, крепко ухватив за бока сумку. Но в кардиоцентре было, конечно, лучше.
           И вот как-то раз в бедной голове моей спутались данные, и только на подходе к автовокзалу я вспомнил, что сегодня четверг, а стало быть, я идиот — это раз, а два — двигать надо быстро, поскольку транспорт в Барнауле ходит неисповедимыми путями, а на дворе ночь.
           И вот — мне повезло, я сел в последний трамвай (помню, там еще был мужчина в очках, который хватал всех за лацканы и оглушительно кричал: "Гссспда! Как мы едем?!", а ему отвечали "Туда-то и туда-то, уймись"), высадился из него, забросил обратно внутрь мужчину в очках и направился к кардиоцентру, который прельстительно блистал огнями кардиографов в паре сотен метров.
           В ушах моих заиграл We Used To Know, меня начало переть. Я смотрел прямо вперед, на ходу слегка подсигивая, а глаза мои превратились в мутные стëклышки. Поэтому когда справа возник человек с какой-то хреновиной в протянутой руке, я отозвался вялым жестом — ничего не надо, мол. Как раз вступила гитара, после второго куплета, ну, вы понимаете, мне было совсем ни до чего, барабаны там прямо в брюхо, и тут рядом с моей головой произошло Акустическое Явление, которое можно записать буквами ХУМММММ, только без тайминга и без звука. Я прошëл еще метра три, остановился, развернулся, вынул из правого уха наушник, оно всë равно перестало слышать, и пошëл в обратную сторону, ничего, ясен пень, не соображая. И так шëл, пока не наткнулся на этого человека — он прислонился к стенке, приставил ту свою хреновину к правому глазу и безостановочно щëлкал ею — щëлк, щëлк, щëлк, щëлк, и так далее. И хныкал, и хлюпал носом, и что-то блебетал.
           Я постоял рядом с ним немного, но хреновина так и не выстрелила, единственный патрон ушëл на Акустическое Явление. В ухе уже потихоньку появился звук, и я отправился в Кардиоцентр, поскольку был молод, бодр и туп, как пробка.
           А плеерок у меня стибрили через пару дней на вокзале. Вместе с кассетой, другой, не этой — Miles Davis, Decoy.

 

 

 

         ***

           Считается почему-то, что попугаи и вороновые — крайне мозговитые птицы. Не знаю, не знаю. Насчет вороновых еще можно поверить — жрут падаль, смотрят желтым глазом, перемещаются диагональным скоком. А вот у попугаев раз на раз не приходится.
           В частности, помещенная ниже фотография описывает один из приемов Охоты На Попугаев в том случае, если попугай — круглая дура.
           Впрочем, про сов тоже много чего говорят. А между тем, один раз чуваки подобрали в лесу сову — ее обосрали скворцы, она вся склеилась и не могла летать. Потом она жила у них, в поставленном на попа аквариуме, а жрать ее выпускали в комнату вместе с парочкой мышей. Когда она сжирала мышей, чуваки просто отдергивали штору и опрокидывали аквариум. Раз за разом, неизменно, сова в изящном вираже врезалась в стекло башкой и падала прямо в аквариум.
           Это есть убежденность в собственной правоте.

 

           

 

 

 

         Массы

           Слово масса во множественном числе широко употребляют политики и политизированные борзописцы с одной стороны и врачи — с другой. Во втором случае речь идет о говне, в первом — о людях. Это ничего не говорит нам ни о народе, ни о говне, но довольно много о борзописцах и политиках.

 

 

 

         Пламенные революционеры

           Душанбе, привокзальная площадь, очередь к стоянке такси.
           В очереди бабай с мешком. Подходит такси. Бабай закидывает в него мешок, садится и говорит, что ему надо на "плëшад Лэнин". Водила ему по-таджкикски объясняет, что ему туда никак не по пути, поскольку собрался он на плëшад Калэнин. Бабай радостно кивает: А! А! Плëшад Лэнин! Водила терпеливо растолковывает бабаю, что ему, водиле, надо на плëшад Калэнин, а бабаю надо на плëшад Лэнин и поэтому ничего у них не получится.
           Бабай вылезает, вытаскивает мешок, плюет в сердцах на землю и восклицает:
           — Лэнин, Калэнин, йофф твою мать!!!

 

 

 

         Сегодня ты умрешь

           Есть у меня приятель, истинный самурай. Чай пьет только китайский, но это только потому, что японский мерзок, да к тому ж его не найти. Ест палочками. Причесон у него как у белохвостого колобуса, а усищи висят до пупа. Работает он, к слову сказать, в какой-то конторе логистиком, то есть, насколько я это себе представляю, бегает с утра до вечера голый с выпученными шарами, а сотрудники протягивают ему полотенца и мел, чтобы у него было чем записать мысль, а потом вытереться. А потом, думаю я, контора с полученных таким образом идей имеет какой-то бенефит — например, продает их за гроши западным корпорациям. Соблазнительно представить, что каждый вечер его забивает до смерти резиновой дубинкой мент с вахты, но это не совсем так, кажется.
           Но тут вот в чем дело — обычно он заявляется часа в три ночи, звонит с автомата на углу, чтоб не будить чад и домочадцев, с поклоном проходит, хватает чайник и опорожняет его в унитаз. Это абсолютно сообразный поступок — чайник у меня, как правило, Петри. Затем он заваривает этот свой чай, и не проходит и сорока минут, как он принимается за свое обычное дело — полоскать мне мозги на предмет бусидо. Особенно его привлекает мысль, с которой настоящий буси должен просыпаться по утрам, а именно: "Сегодня ты умрешь". Я с ним на эту тему не спорю — человеку, которого каждый вечер забивают до смерти дубинкой, виднее. Но я не мог не попробовать приложить этот тезис к людям менее экстремальных профессий и теперь уверенно заявляю, что его обязательно следует принять на вооружение всем, в ком есть хоть крупица собственного достоинства.
           С утра (или когда там нас угораздило проснуться), подумав мысль, лежим не шевелясь и впитываем красоту бытия. Затем медленно встаем, смотрим вокруг скорбно, серьезно, зубы не чистим и не умываемся — вечером омоют. Делать ни хрена не делаем — до того ли? Ласковы к детям — они не должны запомнить отца злобным мудаком. К жене, напротив, суровы — малышам нельзя расти безотцовщиной, и так ей легче будет нас забыть, выйти вторично (или третично) замуж за хорошего, пусть и не столь возвышенно мыслящего, человека. Едим немного — нам неизвестно, какова именно будет наша смерть, но обосраться бы не хотелось в любом случае. Зато слегка выпиваем — ясно почему. Потом еще слегка. И еще. Вечером (или когда там) ложимся, говорим себе "Амитофа буцу!" и ждем наступления смерти. До сих пор лично мне удавалось дождаться только еë обезьяну, но я уверен, что это только пока. И не отчаиваюсь.

 

 

 

         ***

           — Далеко еще до загса, брат? — сказали с заднего сиденья, скрипя фраком.
           У меня свело шею. Стараясь оставаться спокойным, я сказал:
           — Уже нет, брат. Через одну.
           Голос мой дрогнул. Большая женщина, которая ехала задом-наперед, сочувственно покивала фрачнику.
           — А остановка как называется?
           — А там между. Можно на ядерной, можно на гидре. Можно выйти. Можно не выходить.
           Большая женщина покивала еще, зарылась в сумку и стала оттуда всхлипывать.
           Я поискал в кармане кнопку, нашëл, но музыка не заиграла. Пальцы ничего не чувствовали. Сзади взволнованно сопели и поскрипывали.
           — Тут?
           Маршрутка вильнула, завизжала и водила сказал:
           — Нет. Щас...
           Опять вильнуло, заскрипело и остановилось. В тишине громко всхлипнуло.
           — Ну, кому в загс? — заорал водила, внимательно рассматривая педали.
           Фрак пролез мимо, прикрывая букет, нырнул вперед и приложился ботвой о салазки двери.
           — Блллл... — сказал он.
           Моя правая рука дернулась вперед и вверх, левая перехватила ее за локоть. Теперь уже свело и голову.
           — Спасибо, — сказал фрак.
           — Не благодари, — отозвался водила.
           Дверь захлопнулась, водила подергал рычаг и сказал, глядя на меня в зеркало:
           — Почему ты его не добил? Почему ты его не добил, мужик?!

 

 

 

         Осень

           Доча ужасно сердится, что световой день всë короче и короче. А я бы и не заметил, что он укоротился, если б она не развивала каждый вечер лихорадочную активность и беготню, наподобие той, какую мелкие лесные зверюхи устраивают перед закатом. Мне эта темнота как-то по барабану. Какая, в сущности разница, светло или темно. День или ночь. Зима или лето. Можно подумать, что такой образ мысли — следствие просветленности. Хрен там. Дети влиты в мир, как вода в воду, а мы торчим из него корягами, и он течëт себе внизу, только в ветренную погоду заплескивает слегка в выщербину на верхушке, где скопилось немного трухи, застрял поплавок с куском лески и торчит бледный пучок травы.
           Детям же без разницы, где темнеет — снаружи или у них в глазах. Просто становится хуже видно, потом еще хуже, а некоторые предметы вдруг делаются яркими. Звук отвязывается от света, свет фрагментируется и обособляется. Это страшно и неприятно. Что с того, что через какое-то время опять станет правильно, они-то сами не через некоторое время, а сейчас.
           Лама Анагарика Говинда где-то пишет, что древний человек не разделял сон и явь, грëзы и действительность, как это свойственно нам, поэтому в старые времена люди ходили по воде, летали по небу — или, по крайней мере, перепархивали с места на место, как куры — и делили кров, хлеб, а иногда и постель с богами.
           Есть все основания полагать, что в светлом завтра дети сразу будут рождаться такими говнюками, какими мы становимся вследствие последовательного умудрения.
           Послезавтра мы совсем вырастем из мира, как зуб, зашатаемся и выпадем. А мир заведет себе вставные челюсти и будет класть их на ночь в стакан, так что никто уже не рассердится, что световой день всë короче и короче.

 

 

 

         ***

           Прабабка моя, когда родилась старшая доча, превратилась в прапрабабку. Нешуточное дело! Если, как считают тëмные люди, достижение статуса "пра" первой степени очищает человека от всех накопленных к этому моменту грехов, то "пра" второй степени, думаю я, вообще что-то вроде авансового платежа — и довольно значительного.
           Тут бы ей и пуститься во все тяжкие. Как бы не так!
           Году эдак в 1993, когда ей было 90 лет, а до смерти оставался год, она в телефонном разговоре с подружкой, молодухой лет семидесяти, сказала буквально следующее:
           — Женя... Женя! ЖЕНЯ!!! Вот спасибо, я думала, ты никогда не замолчишь. Так вот, заруби себе на носу: религия, как, впрочем И СЕКС! — меня не интересуют!
           Чем до того поразила находящуюся тут же на кухне бабку, что та вывалила на кота целую сковородку тушëных в сметане грибов — грибов в тот год было до хрена и больше.

 

 

 

         ***

           Матушка моя как-то пыталась давить из прабабки исторические сведения — типа как же, человек пережил четыре революции, две мировых, одну гражданскую и массу локальных войн, всех, сколько их было, генсеков и Хуя Обана с императором Бокассой, уж что-то да помнит. Фиг там. Про гражданскую войну помнит, что прощалась, вся в белом, с Мишей Краузе на бийском вокзале, а за кого ехал воевать Миша Краузе — это покрыто тайной неизвестности.
           С другой стороны, а чего она хотела от жены врага народа? Чтоб она ей выложила список подпольных кружков Алтайского края?
           Вот.
           Конспиративная кличка у неë была Шапокляк. Во-первых, держала в страхе всех дворовых детей, во-вторых, выглядела точно как злой демон Крокодила Гены и Чебурашки, вплоть до шляпки. Вторая кличка — Соколиный Глаз — взялась из популярных фильмов Дефа с Гойко Митичем, которые снимали в Монголии, в Налайхе. Винету, Сын Инчучуна.
           Зрение у неë было ого-го лет до 80. Какая-нибудь простодушная белка только прицеливалась нацарапать на стене слово дезоксирибонуклеиновая, а уже — бабах! — оказывалась бита в глаз акустическим ударом неимоверной силы.
           А померла прабабка приблизительно так: сначала у себя в комнате она поймала синицу, с ловкостью Джерралда Даррелла использовав шаль. Потом поставила на стол трехногую таберетку и полезла к фортке, помогая себе одной рукой, поскольку вторая была занята шалью с птичкой божией.
           Птичку эту божию нашли — она так и сидела в шали — и выпустили через пару дней другие люди, а прабабка, выражаясь высокопарно, выпустила свою еще через три.
           Вот так вот.
           Чего это я старушку вспомнил? Нетрудно ответить: скоро 7 октября, День брежневской Конституции, а у старушки день рождения аккурат приходится на 1 Мая, день чикагских событий.
           Она, бывало, говорила: Я люблю рабочих и крестьян.

 

 

 

         ***

           Один раз я уже размещал здесь совершенно правдивую историю про негра, которую мне поведал сам пострадавший. Тотчас мне было указано товарищами, что это вранье и к тому же плагиат. Поэтому нижеследующее я рассказываю с некоторой опаской.
           У одной знакомой есть небольшой сын. Раз к ним в гости пришел некий человек и спросил кроху:
           — Ого, что это у тебя?
           Кроха отвечал:
           — Йож.
           Гость еще спросил:
           — Да? И что же он делает?
           Кроха отвечал:
           — Йож нюхает и колется.

 

 

 

         Кстати, раз уж речь зашла о ежах

           Ежи неслабо потоптались в моей жизни, если припомнить. К примеру, когда мы ходили гулять с дамой моего сердца, то собака — а с нами была собака, редкостная дура — то собака уже через пять минут бегала с полной пастью ежей. Рожа у собаки и с закрытым-то ртом далеко не геральдическая, а уж с раззявленной пастью, в которой свернулся клубком ëж, и вовсе кретинская — что, как легко понять, несколько снижало градус страсти.

           Другую даму моего сердца ежи буквально выслеживали. Стоило нам встретиться с нею под звëздами, как тут же, откуда ни возмись, являлся ëж. Я опасаюсь, что стоит нам сойтись с ней в трескучий мороз, то вскорости к нам присоединится спящий, до звона промороженный ëж-лунатик.

           С третьей дамой моего сердца у нас тоже, по всей видимости, намечается ëж, да к тому же с телескопом.

           Наконец, в минувшее полнолуние приключилась такая история: как уже говорилось ранее, один из наших соседей, полковник, уехал наводить конституционный порядок среди mojoheads, а квартиру препоручил конторе по сдаче недвижимости. Контора, не чинясь пустила туда жить Прихожан Святой Церкви Дестигматизма и Укрощенства (Икрекареанский Обряд). Когда прихожан увезли куда-то за торговлю травой, их место занял целый клан необычайно жизнерадостных таджиков. Все соседи принялись ждать, когда и их увезут за торговлю травой (в этом мире, сдаëтся, один я не торгую травой), но вышло иначе.
           Пришед в тот день домой, обнаружил дверь в полковничью квартиру распахнутой. Тут же подскочила соседка слева и сказала, что дверь уже целый день вот так. Я постучал по косяку и сказал внутрь: "Есть кто живой? Керимдар кисси о ча, есть кто? Кисси о па? Кисси о ма? Нет там никого, — сказал я соседке. — А то бы меня уже убили".
           Тут же соседом справа была вызвана милиция, и не прошло и часа, как явились два румяных молодца в брониках и с автоматами. Они обнажили эти свои фонари, которомы обыкновенно светят из темноты прямо в рожу жалким пьяницам типа меня, и вошли в квратиру. Некоторое время был слышен только топот и деловитые матерки, затем раздались невнятные выкрики, выстрел, а потом такой грохот, как будто космонавт средней упитанности совершил посадку без посадочного модуля прямо в комод со слониками. Из последовавших за грохотом жалобных причитаний стало ясно, что один из ментов лишился чувств, а второй очень переживает. Ясное дело, у ментов душа нежная, у меня же черствая, как декоративный хлеб, и я устремился внутрь. В свете этого ихнего фонаря моим глазам открылась ужасающая картина: вся гостинная была усыпана ежами. Милиционеров сразило то, что один из ежей сжимал в зубах косяк, а другой перед сном штопал крючком носки.
           Картина вырисовывалась следующая: таджики оказались оборотнями. По обкурке или еще как, но в тот день они забыли задëрнуть шторы, и не успела взойти полная луна, как они, все восемнадцать, обратились ëжиками, каковые ëжики тут же и заснули крепким сном до весны, в соответствии с неумолимыми законами природы.
           Я так думаю, что у квартирной конторы серьëзная проблема — вряд ли у них в договоре предусмотрен на этот случай пункт. Я бы на их месте просто ссыпал всех таджиков в ящик с соломой до весны, а в квартиру поселил бы пока каких-нибудь непредвзятых студентов. Студенток, да. Двух. А лучше трëх.

 

 

 

         ***

           Апостол Пëтр, заступая на вахту, выдернул из хвоста зазевавшегося ангела перо. Поначалу-то ему не слишком часто находилось применение, а лет через сто — как прорвало. И все новоприбывшие расписывались этим пером у Петра в специальном гроссбухе. И до сих пор расписываются.
           И что?
           А ничего — две тысячи лет прошло, а оно всë такое же чистое, белоснежное — как будто вчера из задницы.

 

 

 

         ***

           Женщина смотрела на хомяков, а хомяки в ответ смотрели на неë.
           — Коля, какие они смешные. Вон тот похож на мошонку Петра Николаевича, — сказала вдруг женщина и застыла с раскрытым ртом. Коля закашлялся, продавщица спряталась под прилавок, а хомяки все так же бесстрастно пялились на них из стеклянного ящика.

           Когда в 1962 году с борта корабля "Восток" поступила радиограмма такого содержания:" Какая она маленькая, наша ..... ...... ...ля", никто особенно не удивился, поскольку такие шутки были в ходу, но так как сразу вслед за этим летательный аппарат буквально распылило на атомы, царственный Королëв в ярости приказал найти остряка. Крайним сделали оператора связи, и хотя тот не признал вины и до самого конца продолжал настаивать, что действительно принял эту радиограмму с "Востока", его выперли с позором и такой характеристикой, что даже место в рембыттехнике сделалось для него голубой мечтой.
           Между тем, он говорил чистейшую правду. Ключевым словом в радиограмме было наша. Из-за неполадок в системах жизнеобеспечения в кабине установился слишком высокий уровень кислорода и хомячок Астропактус, пилотировавший корабль, впал от этого в состояние эйфории и чуть было не выдал Главную Тайну. И выдал бы еë, если бы остальные хомяки не предприняли решительных действий, вследствии которых и перестал существовать "Восток" стоимостью в много миллионов народных рублей.

           Незрелый ум придëт к выводу, что хомяки добиваются мирового господства или еще какой-нибудь ерунды в том же роде. Это вздор. Зачем им добиваться того, чем они и так обладают в полной мере? Речь об этом может идти только в русле рассуждений о доминировании европейской системы ценностей — известно, что мусульмане не испытывают к хомякам никаких тëплых чувств (в Ираке, к примеру, хомяками кидаются на дальность; Саддам Хусейн очень любит этот вид спорта, Олимпийский Комитет Ирака даже подавал в МОК предложение о введении его в число олимпийских), а в Китае и индокитайских странах их охотно употребляют в пищу. Как видим, ни нефть, ни мучения диссидентов на самом деле совершенно ни при чëм.

           Фильм "Матрица" является не фантастикой, а аллегорией. Но неправильно было бы считать человечество лишь источником энергии или пищевым субстратом. Мы, помимо этого еще и подобытные организмы, универсальные детали для сборки, транспортные средства и логические элементы, своего рода чуланы для всякой ненужной информации. Кроме того, люди выполняют карательные функции — не как палач, а как петля или стул, поскольку хомяки необычайно трепетно относятся к закону кармической ответственности.
           Вообще следует заметить, что хомяки время от времени побуждают людей создавать подобные Матрице блокбастеры, в которых роль хомяков отводится искусственному интеллекту, или инопланетянам, или ящерам, поскольку понимают, что паранояльные тенденции в сознании должны как-то канализироваться.

           Энергия, собственно, хомякам не нужна, по крайней мере те еë виды, которые способно вырабатывать человечество. Хомяки, деловито несущиеся в этих своих колëсах, сами вырабатывают такую энергию, которая и не снилась физикам-людям. Вся она неведомым образом стекается в город Пенджикент, где в одном из маленьких домиков на окраине сидят недвижимо три старых старика. Это аккумуляторы. Они сидят так уже более трëхсот лет, накапливая энергию, чтобы в случае необходимости отдать еë. Когда был уничтожен Астропактус, куры по всему Таджикистану моментально облысели, засыпав все вокруг перьями, а листья на деревьях стали красными.
           Все прочие грызуны крутят колëса просто так, из чистого онанизма.

           Однако не следует думать, что хомяки венчают пирамиду творения. Когда-нибудь, когда они исполнят своë истинное предназначение, сокрытое от нас, они выйдут из своих клеток, игрушечных домиков и энергетических колëс, уничтожат homo sapiens sapiens и станут чем-то иным. Может быть, чем-то вроде дискретного, хаотического и довольно вонючего Соляриса. Кто знает...

           Разумеется, это сообщение не более чем своего рода обманка. Я на это надеюсь, во всяком случае. Конечно, хомяков в доме нет, в их мироздании мне отведена какая-то иная, не пищевая роль. Вероятно, я успею запостить этот текст. Но только в том случае, если я моë давнее замечание, что попугаи-кореллы — это просто хомяки с крыльями — не более чем нелепая шутка.

 

 

 

         ***

           Многие упрекают меня, что я делаю записи преимущественно дневникового характера. Это действительно так. В то время как другие воспаряют духом, прорываются в иные миры, порхают, подобно тетеревам, над физическим планом, я скрупулëзно, день за днëм, описываю тяжкую поступь жизни, всякие малозначительные события, температуру воздуха, состояние бортовых систем.
           Между тем, у меня есть всë, что требуется литератору: чувство стиля, чувство ритма, чувство юмора и чувство неловкости.
           Поэтому вот вам:
           В эту самую минуту в некоей географической точке сидит человек. На столе перед ним литровая банка, заполненная зеленоватым снегом. Орудуя черенком ложки, как ломиком, он выковыривает из снега солëные огурцы.
           И ест их.

 

 

 

         ***

           Оттого, наверное, что мне уже совсем хорошо стало, вспомнилась одна кладбищенская история — где-то лет 7 назад, находясь в сложных жизненных обстоятельствах, но в добром расположении духа, очнулся я на кладбище. Заснул при этом я совершенно в ином месте, но, видимо, не полностью. Так или иначе, а свидителем моего пробуждения оказался некий участливый старец, который налил мне опохмелиться и подбодрил утешительными словами. В частности, он сообщил, что жить на кладбище неплохо, если память хорошая. Старец хорошо помнил, кто в какой день умер и в каком месте лежит. В этот день на его могиле можно снискать несколько яиц, конфетки и прочие припасы, которые наши языческие люди оставляют после поминовения. Некоторые дни, говорил старец, очень изобильны, некоторые похуже (или получше, это как посмотреть), но есть один день в году, в который не умер никто. Он назвал мне дату, но я, очнувшись в следующий раз, уже не помнил еë, хотя в тот момент совершенно твëрдо решил помереть именно в этот день, чтобы сей добрый старец мог бенефититься целый год беспрерывно.

 

 

 

         ***

           Ощущение, на самом деле, знакомо всякому, кого кусал клещ.
           Когда человека кусает клещ, он аккуратно отдирает его от себя и несëт сдавать в больницу, где суровые, усталые врачи заламывают клещу руки за спину и уводят куда-то в свои таинственные подвалы. Человек между тем, получив в жопу укол, удаляется и ходит два дня тенью и мается в ожидании результатов анализа, хотя самое страшное, что ему грозит — это стать чуть большим придурком, чем сейчас. Не то чтобы он только о клеще и думал; но силуэт клеща как бы накладывается на всë, что он видит, печальный голос клеща постоянно звучит где-то на периферии слухового поля. Иной раз он и забудется, но укол в жопу тут же напоминает ему, кто он такой и что его ждëт.
           Наконец, явившись в больницу на третий день, он узнаëт от усталого, сурового врача, поднявшегося навстречу ему из таинственных врачебных подвалов, что клещ ничем не болеет, клещ совершенно здоров. И хотя врач говорит это бесстрастным голосом человека, которому всë по барабану, у которого на висках иней и который давно уже питается одними собаками, человека охватывает идиотская радость и та странная лëгкость повсюду, которую, должно быть, испытывает педальный конь, надутый цыганом через соломинку или монада в момент выдумывания еë очередным Лейбницем.
           Человек разворачивается, не сказав даже спасибо и плывет прочь воздушным пузырем прямо через газон, тротуар, дорогу, где его тут же сшибает такой носатый микроавтобус, который производят в больших количествах в городе Курган, что на Южном Урале.

 

 

 

         Тамань

           ... приехавши в Тамань, остановился в мазанке у старухи-татарки.
           Одноглазая ведьма — сказал про неë урядник, но более ничего не добавил. Ветхая карга указала путь и сгинула, как и не было. В доме было тихо, так что я вздрогнул, когда в сенях загрохотали сапоги денщика, посланного мной на фуражировку. Он вошел, приложившись дубовым своим лбом о притолоку, чертыхнулся и сервировал скромный ужин — стакан кефира и кусок конской колбасы, почему-то в почтовом конверте. Выходя, приложился по второму разу.
           Я посмотрел на стол, и от вида съестного мне сделалось так тоскливо, что я решительно встал, одëрнул мундир и вышел вон.
           Прошагал по кривой убитой улице до постоялого двора, но там было безлюдно, лишь хозяин, жирный грек, пересчитывал у себя на усах мух. Тут уж и пала ночь, по-крымски внезапная, и я поворотил к дому. У дверей помешкал, ища свечу, нашел на той же притолоке — хорошо еще не сбил, дубина! — зажег еë и шагнул внутрь.
           Стакан был пуст.
           Я замер.
           В темном проëме окна высверкнули жëлтые огоньки. Я вгляделся — это был кот, огромная драная тварь с ушами бахромой. Он смотрел на меня неотрывно, стеклянным взглядом, и облизывался чорным языком.
           Я шикнул. Кот дëрнулся во тьму и бесшумно канул.
           Я подошëл к столу, укрепил свечу и уселся.
           Поганец закусил кефир моей колбасой, не оставив даже шкурки и — вот diable! — заклеил конверт.

 

 

 

         ***

           В советское время, когда на демонстрации ходили не только железные леди с гармошками и раздосадованная половыми пробелами молодëжь, а поголовно все, бытовало обыкновение надувать гелием гондоны. И вот, бывало, выстраиваются праздничные колонны, колышутся разворачиваемые транспаранты с лозунгами, сверкают улыбки (в СССР, если кто забыл, не было плохих зубов, не то что в России), раздаются смех, шутки, дружелюбные пинкари и зуботычины и плывут над всем этим портреты дорогих каждому человеку лиц в демократичном соседстве с жемчужными шарами противозачаточных приспособлений, увенчанных характерными пупырями. Но шутки — шутками, а на трибуне тоже не дураки стоят. И рассматривать гондоны в рабочее время вовсе не склонные. И поэтому на всякий праздник, отмеченный демонстрацией, на крышах домов, приблизительно метрах в пятистах от трибуны, рассаживали снайперские двойки с воздушками. И они аккурат перед трибуной все гондоны аккуратно отстреливали — ну, не заводить же дело? Приблизительно так — наблюдатель в двойке: "Гондон на два часа, Щербицкий. Есть. Гондон на четыре, Демичев. Есть. Гондон на двенадцать, Долгих. Долгих говорю, чего ты по Зайкову хуяришь, это перчатка. Во. Гондон на три часа — Алиев. А, блять, Шеварднадзе, извини. Есть."
           А демонстранты: "Оля, твой лопнул. — Миша, я тебе как раз хотела сказать, что твой тоже. — Да вроде целый. — Не этот. — Когда? — ДА ЗДРАВСТВУЕТ ИМПЕРАТОР БОКАССА!!! — Три месяца как. — Значит, судьба. — УУУУРРРРРРРРААААААА!!!"
           Жизнь.

 

 

 

         ***

           Искушаемый бесом чревоугодия, возжаждал деликатесов. Возжаждав деликатесов, пошëл и купил курицу в специях. Смотрю на неë — что-то такое бледное в чëм-то таком красно-чëрном, и смутно знакомое.
           Потом понял: был у нас младший сержант Шнабель (по Гашеку почти), из красноярских немцев, такой тупой, что его разжаловали в ефрейтора. Так вот, эта курица, если смотреть со стороны архиерейского места — вылитый младший сержант Шнабель.
           Всë это забавно, да. Но как мне теперь еë есть?

 

 

 

         ***

           Аська — она как Кремль. Заглянешь в неë иной раз глубокой ночью, глядь — вот у этого лампа зелëная горит, у этого окошечко светится, у того тоже какая-то хрень люминисцирует — и теплеет на душе. Работают, сердешные. Бдят. И про себя самого думаешь — а ведь я тоже как Ленин! Я тоже из тех праведников, на которых мир стоит. Ляжем мы если спать — тогда сразу привет: змей укусит себя за жопу, волк сожрëт луну, и начнутся неприятности.
           И хоть бы одна падла спасибо сказала.

 

 

 

         ***

           У меня необычайно мощный и очень информативный мозг. Допустим, утром я открываю глаза и начинаю просыпаться. Когда до поверхности остается не более X метров, я приступаю к процессу вопрошания, а он без труда отвечает. Главное — правильно поставить вопрос, а потом расслабиться, а уж он всë растолкует.
           Скажем, спрашиваю я: — А много ли народу в доме?
           Мозг отвечает после некоторого раздумия:
           — Да. Три или четыре толстых тëтки с гипсовыми гербами на груди. Они сидят на кухне.
           — Кто они такие?
           — Совместная комиссия ЖКХ-МВД. У них с собой важные бумаги и ослик, но настроены они, в целом, доброжелательно.
           — Могу ли я выйти к ним?
           — Нет, не можешь. Лучше дождаться их ухода.
           — Почему это?
           — Ты без трусов. Кроме того, ты небрит.
           — Где же они, мои трусы?
           — Они их и утащили. У них там, в МВД-ЖКХ, довольно причудливые интересы.
           — Всегда ли они были такими?
           — Отнюдь. Поначалу в МВКЖД-Х царили простые нравы и чистота. Но после того, как Фëдор написал для них перловую форму, они пошли вразнос.
           — Каково назначение этой формы? Каковы еë возможности?
           — Она предназначалась для отправки объявлений в онлайновую газету объявлений. Но, будучи закончена, она оказалась Богом. Поэтому она может всë в пределах мироздания.
           — Что предпринял Фëдор в связи с таким итогом свой работы?
           — Поначалу он был парализован изумлением. Затем он пришëл в себя и начал сшибать под это дело бабки со знакомых чуваков. Те чуваки, которые не жадничали, получали от Богоформы ответ на Главный Вопрос своей жизни.
           — Дал ли я ему денег?
           — Двести рублей на пару дней неделю назад.
           — Чего еще новенького?
           — Тебе только что пришëл коммент. В нëм тебя называют Контрупером и угрожают расправой.
           — Кто?
           — Конь в пальто! НУО, конечно!
           — Нет-нет, кто такой этот Контрупер?
           — Один чикагский еврей. Он очень богат и холост, потому что на лбу у него растëт кактус.
           — Не заебал ли я тебя вопросами? — В самой крайней степени. Почему бы тебе не поспать еще пару часов? Я пока разберусь с НУО и трусами. Кроме того, задам корма попугаям, гусям и мардонотавру, накачу хереса и попробую экстрагировать рассол из квашеной капусты. Многие отдают предпочтение огуречному рассолу, но лишь потому, что его много. Между тем, лишь капустный рассол обладает по-настоящему целительными свойствами, понял ты, жалкий придурок?
           Всë понял. Святые слова! Святые слова!

 

 

 

         Богоформа

           Упоминание Богоформы (Urbis Dei) короля Теодориха, сделанное ранее в шутовском ключе, является следствием похмельного синдрома. Извините.
           Ничего смешного в ней, конечно, не было. Она представляла из себя шар чуть меньше футбольного мяча, обтянутый чëрным пупырчатым материалом, как если бы небольшой арбуз засунули в кирзовое голенище. При нажатии на определенную точку сектор сферы — приблизительно с четвертушку — проворачивался и отъезжал внутрь, на манер забрала гагаринского шлема, открывая потаëнное пространство. Что именно находилось там, внутри, мы не знаем, хотя некоторые авторы (Григорий Турский, например) сообщали, что это были знаки готского алфавита, горящие огнëм во тьме. Но это вряд ли.
           Как артефакт попал в руки Амала, доподлинно неизвестно. Известно, однако, что он довольно долго странствовал во владениях Аварского Каганата, в Паннонии. Учитывая это обстоятельство, а так же тот факт, что сам Теодорих исповедовал арианскую ересь, вряд ли можно сомневаться, что происхождение Urbis Dei уж никак не божественное.
           В тот год, когда по всей Италии гуляла чума, а по рекам к морю плыло великое множество змей, и в том числе драконы необычайной красоты, Теодорих Амал заявился в Равенну один, одетый в рваную хламиду и крепко под градусом. Под мышкой у него покоилась Богоформа. Никем не остановленный, он проследовал прямо во дворец и предстал перед троном узурпатора Одоакра. Здесь он остановился, глупо хихикая, подбрасывая Богоформу в воздух и неловко ловя еë. Одоакр, человек простодушный и неискушëнный в этикете, в изумлении вскочил на ноги, и зря — Теодорих перестал жонглировать своим шаром, раскрыл его и сунул Одоакру под нос. Тот заглянул в глубину и завращался. Неодолимая сила закрутила его по часовой стрелке, из-под кованых калиг полетела мраморная крошка. Не прошло и нескольких секунд, как он исчез из виду, пробуровив, на манер огромного винта, пол, фундамент и песчаную подушку и погрузившись в подпочвенные слои.
           Одновременно, в силу закона рычага, сидящего в противоположном конце зала низложенного Одоакром императора Ромула Августула закрутило против часовой стрелки и швырнуло через кровлю в небеса. Покуда могучий варвар Одоакр, сцепив зубы, двигался к центру земли и вперëд вдоль оси времени, изумлëнный Ромул, тщедушный подросток с куриным лицом, уносился по идеальной баллистической дуге на юг и в прошлое в целом облаке черепичной крошки.
           Хотя скорость Одоакра равнялась 56 м/с, в силу временного сдвига перемещение его описывается довольно сложной формулой, приводить которую здесь нет нужды, достаточно сказать, что в этот самый момент он как раз миновал границу ядра и теперь по праву может считаться самым богатым человеком на Земле, поскольку ядро состоит сплошь из платины. Ромул же Августул, обрушившись на берег жëлтого и нехорошо пахнущего Тибра, распался на Ромула, авгуров, стулья, систолу, фистулу, гусей, авгит, авгитит, авгелит и множество других культурных ценностей. Вокруг уже собирались простодушные квириты. Так начался Рим.
           Таким образом, мы ничего не знаем о Великой Этрурии, Вечной Вейянской Империи, зато много чего — об империи Римской. И это очень жаль, поскольку этруски произошли от древних русских, а римляне — от древних укров, чему есть убедительное доказательство в лице "Энеиды" Котляревского.
           А виной всему — Urbis Dei Теодориха Амала. И ничего смешного тут нет.
           Высшая справедливость, однако, состоит в том, что нынче Теодорих находится как раз в той точке пространства, куда не более чем через 562 года прибудет его друг Одоакр.

 

 

 

         ***

           Если бы моя сестра благодаря неземной красоте и изощренному уму стала фавориткой императора, то он поставил бы меня, дурака, во главе экспедиционного корпуса — это вполне возможно.
           Я бы разделил войско на две части и повëл его на Запад двумя дорогами — северной, лëгкой и опасной, и южной — тяжëлой, но спокойной, ибо она пролегает по замирëнным областям, подвластным ничтожным владетелям. Положив половину солдат и почти всех лошадей, разграбив западные страны и оставив в степи заградительный вал, я бы вернулся — совершенно не исключено — с небесными жеребцами, которых он так хотел видеть в своих конюшнях.
           Благодаря успеху я бы укрепил своë положение и добился низвержения одного необычайно хитрого типа, грамотея и книжника, а он — отсидев в тюрьме некий разумный срок и лишившись мужского достоинства, как того требует закон — вышел бы с помощью влиятельных друзей, приверженцев тумного учения — и устроил мне весëлую жизнь, так что я предпочëл бы согласиться оставить двор и уехать на север, где готовилась армия вторжения.
           Возглавив войско, я повëл бы его в степь, и шëл бы день и ночь. В пути меня настигла бы обвинение в волховании, и я, поняв, что дни мои сочтены, не повернул бы назад, решив победами заслужить прощение. В долине какой-то мелкой речушки я настиг бы врага и серьëзно стеснил его после двухдневного боя. Но варвары, конечно, спешно подвели бы подкрепление, забросав моих молодых негодяев свистящими стрелами, а офицеры моего штаба, выходцы из дурных родов, составили бы заговор, думая арестовать меня и повернуть армию назад, потому что я будто бы выслуживаю себе помилование ценой их ничтожных жизней. Я бы снëс их глупые головы, потому что отступать унизительно, и скомандовал бы отступление.
           Истомив нас бесконечными атаками, летучие отряды варваров остановили бы нас в каком-то дне пути от Стены и через несколько часов стоптали моих солдат, и меня волокли бы на аркане в ставку шаньюя. Он бы окружил меня почëтом, женив на своей сестре и дав в управление удел. Я бы прожил несколько мирных лет, пытаясь понять, возвеличился я или же был унижен.
           А потом, по навету врага, еще одного умника, меня вытащили бы поутру из постели, отвели бы в могильники и перезали горло, а я бы только и успел проорать:
           — По смерти моей я погублю Дом Хунну буль-буль-буль! — и кровь моя потекла бы на могилы князей.

           Засим последовали бы огромный снегопад, падëж скота, эпидемия болезни, погубившая многих и холода на следующее лето, уничтожившие посевы проса и вызвавшие голод — и все они оказались бы простым совпадением, ибо человечишка я, по чести сказать, мелкий, глупый и негодный, проживший ничтожную свою жизнь только ради заключительной фразу, которую в последний момент кто-то вложил мне в уста, чтобы компенсировать всю предшествующую ей пустую болтовню.

 

 

 

         Талас

           С младых ногтей умеренный и благоразумный, всегда выбирал середину, но на стрежне течение велико. Был удостоен чина Литератора Обширных Познаний, закружилась голова — подал доклад о необходимости отмены свободной чеканки. Просвещенный государь отверг его и за дерзость направил служить в Западный край младшим приставом. Видел кянов, которые размачивают землю собачьей слюной и так едят; видел тоба, у которых из макушки растёт бамбук; хагасов, с ног до головы в узорах, которые наносят на тело, не зная бумаги. Наскучив жизнью в глуши и тревожимый в безводных холмах видением прудов Цзянтай, разбудил в военнопоселенцах жажду наживы и крови. Наместник, видя это, пытался помешать. Пригрозил мечом — трусливый пëс, не желая умирать, примкнул к войску.
           Через земли усуней провëл их в землю Кангюй. У реки Талас шаньюй Чжи Чжи возвел крепостицу по чужеземному образцу — двойной частокол с башнями и земляной вал. Послал к шаньюю наместника с предложением идти в цепях ко двору просвещенного государя, но тот обезглавил посла. Ударили на врага. Навстречу моим солдатам вышли белоголовые воины, составив щиты наподобие рыбьей чешуи. Солдаты при виде бледных, как брюхо жабы, лиц и блистающих шлемов с конскими хвостами по гребню, повернули бежать, но я хорошо бью из лука, когда стою на краю пропасти и пятки мои висят в воздухе. Видя на башне пятицветное знамя хуннов и под ним шаньюя со свитой, схватил лук и выстрелил, никуда не целясь. Стрела ушла в зенит, низринулась к башне и лишила Чжи Чжи носа. Он принуждëн был скрыться внутри, а солдаты мои, видя это, восстановили цепи и расстреляли белолицых из арбалетов, пробивая двух одной стрелой. Намостив гать через ров, стали ждать рассвета.
           Ночью кангюй напали с тыла, но были отбиты арбалетчиками. Утром приказал бить в цимбалы и барабаны и начал приступ. Хунны закрылись во дворце, оставив на стенах женщин и всякий сброд. Покуда мы не подожгли дворец, никто не хотел сдаваться, а женщины продолжали драться и после этого. Всех их убили. Сквозь огонь и дым я прошел туда, где лежал Чжи Чжи. Он молчал. Не стал говорить и я — отрубив его безносую голову, пошëл прочь.
           На дворе наткнулся на белолицего в богатом доспехе, залитом кровью — он не мог уже встать, но пытался просунуть меч под нагрудник, желая зарезаться. При виде варвара, выказывающего достойную ханьца отвагу, испытал уважение и помог ему ударом ноги по рукоятке. При нëм был свиток. Не умея прочесть варварское письмо, я, Чэнь Тан, Литератор Обширных Познаний, сжëг его.

           Луций Галл приветствует Марка Красса.
           В последнем письме я выражал надежду на встречу уже в конце месяца. Однако сейчас должен с огорчением признать, что положение хуже, чем я думал. Парфяне получили вести о моей центурии, как я полагаю, и теперь пытаются охватить нас с юга и запада, чтобы лишить возможности отойти. К северу от нас горный хребет, вдоль которого мы шли последние пять дней, и я могу сказать, что он неприступен, а на востоке — Парфия.
           Надеюсь, что мне удастся сблизиться с парфянами к вечеру, с тем чтобы завязать бой, в суматохе которого вестовой сумеет проскользнуть незамеченным. Если ты читаешь это письмо, то затея моя удалась; и ты можешь быть уверен, что также удалась и наша с тобой шутка. Я, вероятно, буду уже мëртв; впрочем, и тебе не дожить до того времени, когда еë соль почувствует на губах вся ойкумена.
           Что ж, мы знали об этом.
           Если же мы сойдемся с варварами при свете дня, нам останется только драться — или сдаться, письмо я оставлю себе, а ты никогда не узнаешь, наверное, что у меня получилось.
           Почему-то мысль эта доставляет мне удовольствие.

 

 

 

         Глаз Дракона

           Да простится мне эта запись — правление государя не отмечал девиз. Государь Тоба Дао, варвар, носящий косу, повелел выстроит башню Совершенного Покоя высотой до небес, чтоб на вершине еë не слышен был ни крик петуха, ни лай собак. Когда башню возвели до половины, постельничий Западного Крыла пригласил живописца. Он поднялся на крышу дворца и трижды свистнул в два пальца. Через шесть дней Бешеный Куань из рода Фань въехал в Чанань через Восточные ворота на осле, но не весь — в то время, как голова его крепко спала на холке, а руки цеплялись за хвост и гриву, ноги шагали по дороге наравне с ослиными, слегка приплясывая в такт снящейся голове песне. Осëл углубился в город не более чем на полтора квартала и остановился у первой же винной лавки, да так резко, что Фань Куань рухнул ничком, подняв облако пыли в форме бычьей головы. Не без труда поднявшись на ноги и наградив благородное животное отменным пинком, Бешеный скрылся в лавке и не выходил из неë с неделю. Осëл терпеливо дожидался его, не сходя с места и питаясь удивлëнными взглядами прохожих.
           Через неделю государь Тоба Дао соизволил разгневаться. Десяток сяньби, не покидая сëдел, вломились в лавку, побили посуду, накостыляли хозяину, забросили неживого Куаня на спину осла и отвезли во дворец. Постельничий Западного Крыла огорченно зацокал языком, едва запах вина коснулся его ноздрей, и не переставал цокать вплоть до того момента, когда голова его покатилась по брусчатке внутреннего дворика.
           Тоба Дао, победитель Юга, тангутов, хуннов, телеутов и тибетцев, содрогнулся при виде синего лица живописца, подобного роже демона. Бешеного наскоро опохмелили парой чарок и загнали в башню. Туда же завели осла, по бокам которого висели торбы с кистями, красками, тушью, грибами личжи и тыквами-горлянками с водой горных потоков.
           Еще через неделю, в полдень, когда лучи солнца обрушились в башню через отсутствующую кровлю, Фань Куань вышел на двор, преклонил голову на спину осла, заснул и попытался уйти из города. В воротах он был изловлен стражниками, заброшен вместе с ослом на спину быку и вторично препровождëн во дворец. Государь между тем ознакомился с плодами его труда и намеревался разгневаться, что означало для Фань Куаня не смерть, а хуже. Государя, Хранителя Совершенного Покоя, рассердило то, что глаза четырех драконов, написанных охрой, серой, киноварью и углëм на четырех стенах башни, были лишены зрачков, и смотрели непонятно куда, так что Тоба Дао не сумел поймать ни одного взгляда.
           Фань Куань, лупая красными глазами и оскорбительно зевая - начальник стражи вынужден был отвесить ему затрещину слева — объяснил министру двора, что еще с год назад лишился права рисовать драконам глаза, вполне овладев этим искусством. Министр двора отвесил ему затрещину справа и приказал не умничать и немедленно исполнить, что велено. Фань Куань утëр сопли и повиновался, испросив в сопровождение десяток арбалетчиков, и предложив расставить сотню вокруг башни. Это было исполнено, причем каждый второй арбалетчик был левшой.
           В башне Бешеный подошëл к северному дракону, погладил его по голове и тремя молниеносными движениями вписал в белый кружок глаза киноварную радужку и угольную точку зрачка. Дракон моментально закрыл глаз. Фань Куань прокричал извинения и пал ниц. Арбалетчики опустились на одно колено и дали залп — стрелы ударили в сухую штукатурку, подняв облака в форме диких цветов и птиц. Дракон вывернулся из стены, проскрежетал брюхом по полу, смял двоих арбалетчиков и устремился к выходу, винтообразно работая крыльями. Фань Куань бежал рядом и размахивал кистью, пытаясь закрасить глаз мелом, но дракон всякий раз успевал зажмуриться.
           Вырвавшись из башни, дракон на мгновение застыл перед строем арбалетчиков, а когда государь, выхватив меч, бросился к нему, свечой ушëл в небо, блистая охрой, серой и киноварью и углëм.
           За разрушенную стену, задавленных солдат и пол, засранный драконом с перепугу, министр двора взыскал с Фань Куаня из Чу, иже рекомого Бешеным. Фань Куань продал кисти, краски, тушь, грибы личжи, тыквы-горлянки, торбы и осла, и ушел из Чанани, положив голову на скрещенные руки и тихо напевая во сне.
           Башню так и не достроили.

 

 

 

         1919

           Гамины подошли к Их-Хурэ по Калганскому тракту в полдень.
           В городе ждали их появления, и с самого утра никто не выходил из дома, не желая видеть людей, у которых сквозь кожу лиц уже просвечивают оскаленные черепа.
           Чëрные псы, могилы четвëртой части столичных покойников, покинули долину Сельбы и трусили вдоль глиняных и войлочных стен, тихо звенели колокольчики на коньках крыш и время от времени взрëвывали храмовые трубы Майдари-сум.
           Джамуха-сэчен сидел на обочине и свидетельствовал прибытие корпуса. Двенадцать тысяч человек, четыре тысячи лошадей, горные орудия и обоз с чиновниками поднял стену жëлтой пыли, заслонившую южный горизонт и медленно надвигающуюся на город. Джамуха по-черепашьи, не мигая, смотрел левым глазом на дорогу, правым в зенит и машинально поглаживал тусклые серые шарики, раскатившиеся перед ним по убитой гальке. Они упруго поддавались под пальцами, в то время как острые камешки впивались ему в тощую задницу. Раньше мир был как-то плавнее, замечает он. Совсем недавно. Всë стремится обратно к чëрно-белому наброску. Правый глаз смотрел в бледный зенит, слегка тронутый снизу желтоватым муаром, а поверху задетый плоской стальной тучей, наползающий от Дархана. Картинка с севера, немного съехав по времени, отразилась от этой тучи, угодила в кривой глаз Джамухи, оттуда попала на россыпь шариков, а затем спроецировалась на второй глаз, зрячий. Джамуха видел длинного, прямого, как ташур, человека в жëлтом халате, сплошь увешанного оберегами, видел его водянистые голубые глаза, рубец на лбу от сабельного удара, четыре сотни его всадников в драных тулупах, волокуши с пулеметами, дым.
           Скоро всë станет очень просто.
           Пылевое облако накрыло его, Маймачен, Половинку, площадь Поклонений и Храм Великого Спокойствия Калбы, Цогчин и Златоверхий Дворец, и покатилось к монастырям Гайдана, а мимо с урчанием проехал автомобиль Сюй Шичэна. Генерал бросил на Джамуху беглый взгляд и отвернулся, а тот быстрым движением сгрëб свои шарики в горсть, распахнул рот и зашвырнул их куда-то туда, внутрь. Из утробы Джамухи раздалось тихое пение, он вскинул руки над головой и крепко зажмурился. В тот момент, когда его достигла первая шеренга кавалеристов, превращенных пылью в воинов Цинь Ши Хуана, это пение уже превратилось в оглушительный визг, а потом Джамуха ухнул сквозь гальку вертикально вниз, расшвыряв вокруг мелкие камешки и немного песку.
           Кони понесли.
           — Заметили того нищего? — спросил генерал Сюй Шичэн, мельком оглянувшись на шум.
           Его спутник покачал головой. Блеснула стальная оправа очков.
           — Он, видимо, бессмертный, — извиняющимся тоном объяснил генерал. — Играл со ртутью. Смешно.

 

 

 

         Тридцать Три Факта из жизни

           1. Мишу Краузе, поручика Второй Сибирской Армии, высадили из бронепоезда "Повелитель" за безбилетный проезд. Это произошло на станции Даурия 20 ноября 1920 года.

           2. Ровно через 100 дней, 28 февраля 1921 года, он был убит стеклянной пулей в затылок близ Цаган-Цэгена.

           3. Папу Миши Краузе звали Сократ, тем не менее с виду был он вылитый бабай, поскольку в его родословную вклинился проездом один из челядинцев князя Амурсаны, бежавшего от китайцев в Тобольск и умершего там от оспы. Сам Миша пошëл в маму-москвичку и походил на джунгара не более любого другого немца.

           4. Ни папа, ни Миша слыхом не слыхивали об этом двухвековой давности казусе. Как и о Джунгарии вообще.

           5. Мама Миши умерла, когда ему было немного лет. Она умерла от воспаления лëгких, Миша запомнил про маму только хрип и жуткую жëлтую духоту в обрамлении чëрных теней. Имени еë он не знал до 15 лет. Так получилось. Маму звали Наталия.

           6. Человек, растолкавший спавшего в бронепоезде Мишу, поразил его в самое сердце. Он выглядел точь в точь как отец, только наоборот — на отца Миша смотрел снизу вверх, а на этого типа сверху вниз, но лицо было то же самое. От этого Миша несколько минут не мог говорить, пытаясь понять, где же тут усы, а где брови, где глазницы, а где ноздри, где плешь, а где подбородок. Глаз разглядеть было невозможно в обоих случаях.

           7. Типа звали Чуйлохов, от роду ему было три с половиной часа, и он ничего не умел, кроме как исправлять обязанности кондуктора.

           8. Мне лично известно не менее двадцати человек зрелых лет, которые и того не сумели бы (факт, не имеющий к Мише вообще никакого отношения).

           9. Что такое этот Чуйлохов, Миша понятия не имел. Когда до него дошло наконец, чего от него хотят (предъявить билет), он принялся дергать кобуру каучуковой со сна рукой, пытаясь вытащить револьвер. Его сосед, прапорщик Лисовский, тотчас схватил его за руку. Они стали возиться и опрокинули невнятных очертаний предмет, закрытый рогожей. Всю дорогу Миша развлекался тем, что разгадывал его сущность. Он остановился на версии самокат-пулемëта.

           10. Предмет оказался ножной швейной машинкой фирмы Зингер на чугунной станине, с которой неизвестные злоумышленники скрутили колесо. Машинка упала на ногу прапорщику, тот выпустил мишин локоть и матерно выругался.

           11. Это был третий случай в жизни прапорщика Лисовского, когда он употреблял нецензурные выражения, а общее число слов в них достигло в этот момент шестнадцати. Для сравнения — это моя норма приблизительно за две минуты.

           12. Миша изогнул руку под каким-то странным углом, будто желая осмотреть револьверную рукоятку, выстрелил и ни в кого не попал. Куда улетела пуля — совершенно непонятно, но так или иначе через 59 лет она оказалась замурована в бетон в фундаменте одного дома в Свердловске, на правах обычной щебëнки.

           13. После мишиного выстрела в вагоне запала тишина и в этой тишине Чуйлохов поднял руку, вывернув ладонь так, словно собирался поставить Мише сайку под подбородок, но вместо этого сложил пальцы в козу и ударил ими Мишу по глазам, снизу вверх. В голове у Миши как будто бы произошëл откат и он снова выстрелил — но это был тот же самый выстрел.

           14. По обе стороны от Чуйлохов стремительно выросли два казака-бурята в надвинутых по самые брови грязных жëлтых шапках и тулупах цвета кофе с молоком, в которое только что накапали крови. Один тут же нырнул вниз, обхватил Мишу пониже колен и с силой дëрнул, а второй треснул его ребром ладони пониже уха — как веслом приложил.

           15. Револьвер полетел на пол, но Миша оказался там раньше, поскольку ему не пришлось сначала взмывать к потолку. Куда потом делся этот револьвер, я не знаю, а Мишу подхватили за руки — за ноги, отвалили дверь и выкинули на насыпь, по которой он и съехал в канаву.

           16. С тем же успехом Чуйлохов мог остановиться и перед кем угодно другим, например, перед прапорщиком Лисовским. Прапорщик благополучно добрался до Харбина, потом до Америки, бедствовал, но не слишком. Сын его погиб в Корее, случайно, но еще до того, как "Повелитель" достиг станции Манчжурия, Чуйлохов рассыпался сероватым снегом, а снег раздуло ветром по руинам харачинской казармы.

           17. Буряты проторчали в дверном проëме до самого отхода. Когда грохнули сцепки, один из них крикнул: "Гнеку лорпа смить! Смить!", второй вышвырнул мишин вещмешок и дверь захлопнулась.

           18. Выглянуло солнце, но Миша этого не заметил. На обратной стороне глазного дна перед ним прокручивалась картинка, которую он уже видел однажды, в грудном возрасте, когда его чуть не утопили в ванне: изумрудная толща, в котором ходят, скрещиваясь и расщепляясь, столбы янтарного света.

           19. Ни в тот, ни в этот раз он не запомнил увиденного.

           20. Заметили его случайно, по блику на погонах, где-то через час. Солнце посветило еще немного, а потом спряталось, да так и не выглянуло больше до 3 апреля.

           21. Когда его укладывали на волокушу, он очнулся, увидел усатого офицера в полушубке и обмороженным носом, держащего в руках овчину, и снова вырубился, чтобы вторично прийти в себя уже на склоне Богдо-ула. Это называется: экспресс.

           22. Поначалу в себе было тесновато, но потом он смог как-то утрамбоваться, хотя тот объем, который раньше занимали в пространстве пальцы левой руки, продолжало тянуть и дëргать.

           23. Барона Миша видел в общей сложности сорок пять раз, восемь раз — есаула Мохеева и один раз Джамуху-сэчена, которому зачем-то отдал кисет с табаком и аккуратно нарезанной газетой "Уфимец" за август 1919 года.

           24. Джамуха произвел на Мишу очень неприятное впечатление. Потом он подумал, что если бы кто-то задался целью изваять необычайно морщинистое лицо и трудился над ним лет сто, а потом выстрелил в него с разных углов двумя стеклянными пулями, то вот такое оно бы и получилось.

           25. Миша иногда анализировал случайные впечатления, а иногда нет.

           21. Например, к тому инциденту в поезде он ни разу не вернулся.

           26. Из памяти Джамухи Миша исчез сразу же, как повернул за угол.

           27. В начале февраля Мише ни с того ни с сего предложил наладить литьë пуль из стекла.

           28. 28 февраля Миша убил девять китайских солдат. Он положил винтовку на сгиб беспалой левой руки и стрелял вниз, в накатывающуюся и откатывающуюся толпу, особенно не целясь. Ствол сильно подбрасывало при каждом выстреле. Хотя расстояние между ним и китайцами ни разу не сократилось и до пятидесяти метров, ему казалось, что он стреляет прямо в обмороженные лица.

           29. Когда у Миши кончились патроны и ему пришлось отползти назад, вниз по склону сопки, он столкнулся с бурятом Тубановым, человеком без определенного звания и двух передних зубов, командиром тибетской сотни. Тубанов жестом подозвал Мишу к себе, сложил пальцы в козу и легонько хлопнул его по глазам — сверху вниз.

           30. Миша неловко развернулся в изумрудной тëплой толще и поплыл вдоль наклонной плоскости вверх, едва касаясь еë грудными плавниками.

           31. За его спиной боëк ударил по капсюлю, облако раскалëнного газа, внезапно образовавшегося в небольшом объеме, вырвало зеленоватый конус из латунного ободка и послало его вперëд, вдоль воображаемой прямой.

           32. Стеклянный комок, в котором происходили сложнейшие физические процессы, врезался в Мишин затылок, распался на две половинки, которые вылетели наружу под различными углами.

           33. Произошло это как раз в тот момент, когда из-за вершины сопки поднялись и упëрлись в небо столбы янтарного света, сотни столбов; и этот факт столь значителен, столь нежен, что с него, наверное, надо было начинать.