Альманах "Присутствие"
 Альманах акбар!
#  11  (21)
от 22.09.2002        до 22.12.2002

 

 

 

             Вадим Пугач

             ЛЕТАЛЬНЫЙ АППАРАТ

 

 

  • "Еще гола растерянная крона..."

  • Сонет-1

  • Сонет-2

  • Лаццарони

  • "Я дождался августовских звезд..."

  • "Ты живешь широко, не боишься ущерба..."

  • "Не ври, ты не вовсе чужая..."

  • "Перетончу, перемельчу..."

  • "Я думаю с усмешкой анонима..."

  • "Ночь, как разбитое стекло..."

  • "В этой квартире часы не идут..."

  • "Что касается смерти, то дышим ровней..."

  • "Человек становится матерей..."

  • "Преодолев дурную мутотень..."

  • "Четвертую тетрадку умараю..."

  •  

     

     

     

    * * *

    Еще гола растерянная крона,
    Еще не кончен перечень обид,
    Еще зима, и на снегу ворона
    Расклеванного голубя долбит.

    К нему еще не кормленные птицы
    Побежку деловитую стремят.
    А он лежит, раздолбанный, безлицый,
    Автомобильной шиною примят.

    Еще вчера он был нахальным, юным
    И даже гадил на твое пальто.
    Мы подойдем. Быть может, тоже клюнем.
    Но плюнем. Не понравится. Не то.

     

     

     

    Сонет-1

    Температурный наш режим —
    Забава северного сноба,
    И мы ожога и озноба,
    Господь свидетель, не бежим.

    Попробуй, выдержи нажим:
    Сухарь раскис, и сохнет сдоба,
    Любовь мертва и дохнет злоба,
    И друг становится чужим.

    Когда стабильности гарант —
    Один процесс стихотворенья,
    Когда для будущих баланд
    Уже засушены коренья,
    Мы сохраняем свой талант
    Великолепного презренья.

     

     

     

    Сонет-2

    Моя любовь — не струйка грима,
    Подделанная под соплю.
    Насколько я тебя люблю,
    Настолько жизнь невыносима.

    И в метрономе монорима,
    И в перерыве, во хмелю,
    Свожу безудержно к нулю
    Все то, что к счастью несводимо.

    Все то, что, к счастью, не с Вадима,
    С чужого, стало быть, плеча,
    С меня осыпалось и мимо
    Прошло, костяшками стуча.
    Настолько казнь неотдалима,
    Насколько кровь не горяча.

     

     

     

    Лаццарони

    Зима, опьяневшая рано,
    Простилась с последним стыдом,
    Обмякнув, безмольно легла на
    Бродягу по имени дом.

    Унылая парочка пьяниц,
    Сивушная, едкая смесь.
    Куда ты забрел, итальянец?
    И в оттепель холодно здесь.

    И мутная наша водица
    Согреет рустованный торс.
    Достаточно, чтоб разложиться,
    И мало, чтоб ты не замерз.

     

     

     

    * * *

    Я дождался августовских звезд
    И не ощутил знакомой дрожи.
    Но, должно быть, в вынужденный пост
    Хлебово чем жиже, тем дороже.

    Что ж, перешибай меня соплей
    И глуши меня, как рыбу, толом,
    Только между небом и землей,
    А не между потолком и полом.

    Я дождался дорогих гостей,
    И не подвели, и не подвяли
    Эти, как их, шляпки от гвоздей,
    Соль вселенной, лампочки в подвале.

     

     

     

    * * *

    Ты живешь широко, не боишься ущерба
    И на этом стоишь —
    Невербальная ива, наивная верба,
    Полусохлый камыш.

    Продлевай этот ряд до свободного места,
    Выбрось руку в мороз.
    До жестокого крупа и крупного жеста
    Ты почти что дорос.

    А недавно еще колотило, казалось,
    Не сойдя и умру,
    Если небо свинцовой ладонью касалось,
    Разрывая кору.

    Столько вобрано мути — пускай этот климат
    Серовато-бесстыж;
    И разрывы как форму движенья воспримут
    Верба, ива, камыш.

    Укрупняюсь, слабею, и сохну, и мокну,
    И тону на плаву,
    Но чем глубже разломы и драней волокна,
    Тем свободней живу.

     

     

     

    * * *

    Не ври, ты не вовсе чужая,
    Давай не затеем грызню.
    Тебя нищетой окружая,
    И сам я себя исказню.

    И после беседы короткой,
    Сорвав, точно с вешалки, злость,
    Я вспомню, как пахнет селедкой
    Невбитый, скривившийся гвоздь.

    Все было. Оттасканы грузы
    Такие, что сохнет рука.
    Ужели ты мусорней Музы,
    Неважней, чем эта строка?

    Конфета плеснет мараскином
    И липкую сладость придаст
    Тем картам, что мы пораскинем,
    Гадая, кто первый предаст.

     

     

     

    * * *

    Перетончу, перемельчу,
    Уйду от всех решений,
    И станет то, что промолчу,
    Точней и совершенней.
    Затем и времени дана
    Невиданная фора,
    Чтоб только не легла спина
    Под розгу разговора.
    А там — урок, укор, угар,
    Я не люблю угара.
    Важней, чем выдержать удар,
    Уйти из-под удара.
    Так заливают пылкий спич,
    Давясь водой сырою,
    Пока планирует кирпич
    На голову герою;
    Выплескивают скисший суп
    На лысину пророку,
    Стирают отпечаток губ,
    Почесывая щеку,
    Так душат в логове волчат
    В отсутствие волчицы.
    И напряженно, но молчат.
    Молчат. Пока молчится.

     

     

     

    * * *

                       Люби лишь то,
                       что редкостно и мнимо.
                                   В. Набоков

    Я думаю с усмешкой анонима,
    Письмо не опустившего еще:
    Любить ли то, что редкостно и мнимо,
    Или напротив — явно и общо?
    Чумных надежд собою не питая,
    Плету венок на некую плиту,
    А вслед за точкой лезет запятая:
    Любить ли то, — читай — любить ли ту?
    Читай — любить, люби читать, и как там
    Еще спляшу, последний идиот.
    Вот так всегда танцуешь перед фактом,
    А он монетку в шляпу не кладет.
    Он буржуа, и он проходит мимо,
    Закрыв лицо воротником плаща.
    Он так похож на ту, что явно мнима
    И редкостно обща.

     

     

     

    * * *

    Ночь, как разбитое стекло,
    Прозрачна и остра по слому.
    Я не умею жить светло,
    По-доброму. Давай по-злому.

    Кому не пожелаешь благ?
    А шепот внутренний невнятен,
    И в стенку влипнувший кулак
    Почти не оставляет вмятин.

    О, как я стану нарочит,
    Зело любезен и приятен.
    Пускай рука кровоточит,
    А кровь не оставляет пятен.

    Пусть будет диалог остер,
    Сымпровизируем на рыбу
    Втроем — актриса, и актер,
    И кровь, бегущая по сгибу.

    Какая чистая стена!
    Все выльется в игру и дрему.
    Нет слов. И пауза длинна,
    Прозрачна и остра по слому.

     

     

     

    * * *

    В этой квартире часы не идут,
    Будто поймав на движенье коротком
    Липкие стрелки, которые тут
    Бегают только по дамским колготкам.
    Здесь никогда ничего не вернут,
    Здесь бесполезны пророк и оракул.
    Даже наткнувшись на пару минут —
    Двух обаятельных маленьких дракул,
    Жди — не дождешься. Души не трави,
    Слушая их демонический гогот;
    Дело не в том, что растут на крови,
    Просто в часах отразиться не могут.
    Думаешь, вот — не бегут, не летят,
    Значит, и все каменеет, немеет?
    Просто по кругу они не хотят,
    А по-другому никто не умеет.
    Просто глаголов моих реквизит
    Не составляет системы единой.
    Может быть, век не идет, а висит
    Прямо на стрелках пустой паутиной.
    Может, иные глаголы в ходу?
    Или же, как неудачник и олух,
    Я не найду их? А я их найду.
    Мы еще спляшем на этих глаголах.

     

     

     

    * * *

    Что касается смерти, то дышим ровней.
    Эта тема иных не главней.
    Если мы пожелаем достать до корней,
    То зароемся в землю, а в ней
    Все касается смерти, за что ни возьмись,
    и клубится, почти не таясь,
    Рокового распада вульгарная слизь,
    Пронизая сквозистую вязь,
    Что касается зелени трупных огней.
    И едва прорастает гнилье...
    Что касается смерти, то хватит о ней.
    Точно так же, как хватит ее.

     

     

     

    * * *

    Человек становится матерей,
    Трудится, как Ленин, над собой.
    Впереди маячит крематорий,
    Хвостиком виляя над трубой.

    Часто представляю, как безбурно,
    Не рождая паники в мирах,
    Легкая пластмассовая урна
    Обнимает безымянный прах.

    И стена, ячеистая, в порах,
    Сдержит вечность в сумерках тенет,
    Если прах, переходящий в порох,
    От случайной искры не рванет.

     

     

     

    * * *

    Преодолев дурную мутотень
    Усильным, постоянным напряженьем,
    Я раз и навсегда отбросил тень
    И стал ее рабом и отраженьем.

    Она была тогда еще мала.
    Шла жизнь, бездарная и молодая.
    И тень меня хранила, как могла,
    То расходясь со мной, то совпадая.

    Не я пугался страсти и стыда,
    Взмывал на стены, крыльев не приделав;
    Мне тень не позволяла никогда
    Выплескиваться из ее пределов.

    Мне хорошо. Душа не голодна.
    Все было так, что лучше и не надо.
    Спасибо, тень, ты и теперь одна
    Меня удерживаешь от распада.

     

     

     

    * * *

    Четвертую тетрадку умараю,
    Однажды запульсирую скорей,
    И вот оно, — допустим, умираю
    Среди плаксивых баб и лекарей.

    Движенья неуверенны и слабы.
    Еще потрепыхался и задрых.
    Перемешались лекаря и бабы.
    Я их любил. Особенно вторых.

    И тут бы сквозь оплавленные лица
    Взмывая в стилистическую высь,
    Рассчитанной истерикой залиться,
    Полувлюбленным клекотом зайтись.

    Я их любил, — прислушаться: посуда
    Уже звенит на вираже крутом, —
    И умереть. И жить еще, покуда
    Я их люблю. И дальше. И потом.

     

     

     

     

     

     

     

    Hosted by uCoz