Провокатор
(начало XX века)
Подпольщик, тонкий конспиратор,
Чтобы вернее скрыть следы,
Заняться вынужден развратом —
Взять вин по карте и еды.
Здесь не маёвка и не явка,
Здесь ресторан, и здесь, визжа,
С ним кутит женщина-пиявка,
Конечно, огненно-рыжа.
Нет, не бесплотная курсистка,
Маньячка, дева-Робеспьер, —
Нет, эта женщина мясиста,
Вся из подвижных полусфер.
Он гложет косточку баранью,
Он пьет, и движется кадык,
И взор блуждает по собранью
Продажных прелестей младых.
Всем этим временно владея,
Он постепенно входит в роль.
Обалдевает в нем Идея,
Он шепчет "выпьем", как пароль.
Что там снаружи? Шпик, охранка,
Тюрьма, листовка, динамит...
Эх, шарабан мой, американка,
Не позабыться ни на миг!
Он дышит жирно, виноградно
На запотевшую судьбу,
Преображаясь безвозвратно
В того, с кем прежде вел борьбу.
Он думает: "Борьба и Дело
В известном смысле — только тлен.
А Душу отдавать за Тело
Есть не предательство, обмен!"
Сам над собою вельзевулясь,
Он, оголтело хохоча,
С тюремных и кабацких улиц
В геенну гонит лихача.
1972
Стихи о дурной погоде
Как любили непогоду
Стихотворцы старины!
В снег и в дождь, в большую воду
Были просто влюблены!
Вот несется Медный Всадник,
Весь как Божия гроза —
Аж оттаптывает задник
У бегущего шиза!
Дождь с упорством аккуратным
Монотонит неспеша,
Под подъездом под парадным
Мокнет ржавая душа...
А вьюга такая, Спасе,
Что воистину простор
То ли бесу, то ли массе,
То ли выстрелу в упор!
Ах, поэты! Как вы правы
В этой сумрачной любви!
В дождь ансамбли величавы,
Схожи граждане с людьми.
Дождь пройдет — и загуляет
Благодушный каннибал,
Что дышать мне позволяет,
Мне за тихость ставит балл...
На окно аппаратуру
Ставит добрый людоед.
Веселят его натуру
Водка, музыка и свет.
Солнцем сладко припеченный,
Он глядит из шалаша,
Визгом Аллы Пугачевой
Мысли смертников глуша.
1983
Вдвоем
Сядем тесно и сутуло,
Поглядим своим умом,
Как Россию затянуло
Телевизорным бельмом,
Как она не просит хлеба
И не тянется к огню,
Запеленутая слепо
В эту рябь и мельтешню,
Как вольготно ей, уютно —
Вон как нежится, смотри,
И пускает поминутно
Голубые пузыри.
От огромного младенца
Непостижно рождены,
Мы — два взрослых отщепенца,
Щепки мы! Лететь должны!
Потому что наше зренье
Прорывает пелену,
Вызывает подозренье
И вменяется в вину.
1975
После беседы 1960 г.
Памяти Кирилла Косцинского
Я, наконец покинув этот дом,
Бежала прочь пугливою пробежкой,
И мне казалось — было всё кругом
Забито отчуждением и слежкой.
Казалось, тот, кто говорил со мной,
С его румянцем на взопревшей коже,
Был рядом, впереди и за спиной —
Иль были все так на него похожи?
В рубашке белой (летняя пора)
С подмышечными темными кругами,
Он выходил из каждого двора
Широкими хозяйскими шагами.
Я узнавала лоск его манер,
Наполненных приветливой угрозой:
"Я вас не утомляю?" — например...
Всего его с его вальяжной позой.
Он, логике простой наперекор,
Был всюду, словно принял он решенье
Носить за мной в портфеле протокол
С моей подпиской о неразглашенье.
Он как бы продолжал еще меня
Гуманненько допрашивать о друге.
Ведь женская, — считал он, — болтовня
Несдержанна, готова на услуги.
И как бы вновь зачитывал он мне
Тот разговор, что в марте совершался
Меж мной и другом, и наедине.
Я ж не могла? Друг, значит, помешался!
И после мрачной этой чепухи
С каким-то добродушьем деловитым
Показывал он мне мои стихи,
Отснятые с искусством глянцевитым.
Тот юношеский, немощный хорей,
Та проба сил, зародыш непокорства
Служили доказательством моей
Опасной дружбы, скользкого знакомства.
И друга столь тяжка была вина —
Частенько говорил он так, как думал —
Что радоваться я была должна:
Я вышла прочь, а друг на время умер.
Но день, киоск, витринное бельё
И сада запыленная усталость,
И мой трамвай — всё было не моё,
Казалось мне. А может, не казалось.
1986
Час пик
Час пик в ноябре... Раздражительный час —
Месить этот снег, эту сажу и воду.
Мы улиц не чистим, должно быть, кичась,
Что вскоре навек обуздаем погоду.
Толпится, беснуется, мрачно гудёт
Вся полу-провинция, полу-столица.
Не снег и не дождь, а такое идет,
Что проще повеситься, чем застрелиться.
Промозглая жадность, испарина, дрожь.
И жизнь пробивается медлящей каплей
Меж глинистой общей картохой за грош
И дорогостоящей частною вафлей.
Скользка и оступчива наша тропа
Средь мизерных радостей малого НЭПа.
Любая мечта наша сроду глупа,
Насильственна вольность и новость нелепа.
Мы злимся на знаки своей правоты,
Слова свои слышим со страхом знакомым.
Нас даже и в рай-то загонят менты
Все тем же испытанным, адским приемом.
И очередь к водке на целый квартал
Не больше другой — к опьяненной печати...
Не выпьется если — прочтется подвал,
Что пить никому и не хочется, кстати.
И всем интересно, и тает поэт,
Впервой оптимизмом блеснуть восхотевший,
Что всем интересно, что шорох газет
Слышнее, чем шорох листвы (облетевшей).
Но, впрочем, мои-то какие права?
Что я-то задумала, я совершила?
Во мне-то растет ли такая листва,
Что всё осенила бы, всё заглушила?
Иду среди всех, раздражаясь на всех,
Сама — раздраженья чужого причина...
И разом на всё раздражается снег,
А может быть, дождик, что неразличимо.
1987
Судьба
"Девочка плачет — шарик улетел..."
(Б. Окуджава)
В рядах демонстрации дружной
Приплясывал шарик воздушный
На нитке натянутой, струнной,
В руках у работницы юной.
Фабричная эта деваха
С ядреным, напористым бюстом
Вопросы решала с размаха
И трудности хрумкала с хрустом.
А гадов ползучих, матёрых
И разных там прочих, которых —
Давила, да так, что трещало.
Но это ее не смущало.
С утра, запалив керосинку,
Она надевала косынку
Пунцовую, и напевала,
Кудрявая чтобы вставала.
Ее керосинка чадила.
Подмышками блуза горела.
Она и себя не щадила,
Не только других не жалела!
За что же тогда ей досталась —
Была, значит, в чем-то промашка —
Подробная, долгая старость,
Ее разрушавшая тяжко?
Она дотлевала огарком,
Иссохшая, вся в метастазах.
Совала рубли санитаркам,
Чтоб вовремя подали тазик...
...А праздничный шарик воздушный,
Опавший и больше не нужный,
Едва колыхался над нею,
Над бедной хозяйкой своею.
1979
После войны
Они сумели выжить — выползти
В забытый мир белья и чая,
Смесь недоверия и лихости
Пред этим миром ощущая.
И вскорости шкапы семейные
Во мгле беспамятно-уютной
Укрыли сбруи портупейные,
Планшеток целлулоид мутный,
А также гимнастерки мятые,
Что сохраняли два-три круга:
Проплешины белесоватые,
Где орден ввинчивался туго.
Разменной явью окруженное,
Позабывалось всё, что было.
Лишь ночью сердце обнаженное
Ползло, прицеливалось, било,
Хватало радости мгновенные
С оглядкой, словно на привале...
И женщины послевоенные,
Робея, шрамы целовали.
1977
Видение отбытия
А.В.
Вестибюль — или, может, пакгауз, вокзал;
Мер-приятье, эвако-ликбез;
Тусклый свет; хриплый рупор, что свыше сказал:
"Группа восемь, с вещами и без".
На себе мы по-нищенски щупаем швы:
Что зашито в них — вши или пшик,
Пепел близких, отлётный билет из Москвы
Или плавленых камушков шик?
Да, ведь был у нас плавленый, Аля, янтарь
В золоченых цапучих когтях!
Этот Ювелирторг, поспешая, нашарь —
И отдаришься в дальних гостях!
Коль прошляпит таможня, там можно — вспори,
И былой безмятежный престиж
Ты хозяевам выдашь: их чай до зари,
Поученья и кров возместишь.
Всюду пусто? Прощупай манжет, воротник!
Даже наш поэтический лавр
Не зашила ты, дура?! Идти через миг
С чемоданом дозволенных швабр!..
...Просыпаемся потно, еще теребя
Швы рубах; слыша рупорный бас:
"Группа восемь, на выход, и строем — в себя,
Ибо Царствие Божие — в вас".
1990
Пружина
"Мы не жили, — сказал нам К.,
Вернувшись из Канады. —
Еще не ведали пока
Житейской мы отрады!"
Да, от рожденья наша плоть
Комфорта не знавала,
И скудость нас перемолоть
Лет в сорок успевала.
О да, немотствовал наш дух,
Подавлен и подвален.
Мы говорить решались вслух
В лесу иль средь развалин,
И отключали телефон,
И радио включали,
Чтоб не был слышен даже стон
Того, о чем молчали.
Нас, как пружину, страх прижал, —
А ничего нет проще,
Прижав, придать пружине жар
Потенциальной мощи.
Отчизна, кредиторша та,
Которой жизнью платим, —
Ты без прощенья проклята
Иль прощена проклятьем?
Как жемчуг спит на вязком дне
И нимб — в клейме печати,
Так в испытуемой стране —
Надежда Благодати.
1988
