* * *
Негодовать, скучать, получать мат. помощь —
тоже дело, тоже, конечно, дело!
В чеховской "Чайке" Маша, если помнишь,
всем объявляет, ногу, мол, отсидела.
Я не про скуку тут, да и не про деньги.
Кто не скучал хоть раз, кто не был беден!
Нет, как хотите, а я пойду в Медведенки —
Как там ребеночек наш, прошу, поедем...
Вот и вертись... Занудствуй, пили опилки.
Нас поили печалью. Это и было раем.
Изгнаны, слава Богу, сдавать бутылки
и нарываться: "Молочные не принимаем".
* * *
В то лето очень занимал песок —
как он течет с пластмассовой лопатки.
Мир выжидал, задумав марш-бросок,
и, наступив своим теням на пятки,
томились телеграфные столбы,
и сквозь июль, текли автомобили.
Мы из своей фаянсовой судьбы
тогда уже достаточно отпили,
чтоб отшвырнуть небьющийся сосуд,
"Катись," — сказать ему легко и грубо,
И знать: его поднимут, принесут,
и краешек опять поймают губы.
* * *
В Симферополе, в спящем ночном аэропорту,
примостившись птицею на какой-то трубе,
в ожиданьи долгом посадки на ИЛ или ТУ,
сморщась, задев простуду на верхней губе...
Или сев в электричку мерзлую, да не в ту,
и вдруг оказавшись в Скачках при минус так двадцати,
при той же температуре, с ветром, на Дворцовом мосту,
в автобусе Ярославль — Москва, на пятом часу пути...
Полагалось бы горько думать: "Одна, одна!",
думать именно это — прочти любой роман.
Но жаждешь в такие минуты... крепкого сна,
и вспоминаешь с тоской и нежностью... свой диван.
Внутренний голос орет: "Домой! Уснуть!",
и лишь доехав, взлетев, перейдя на берег другой,
уже одиноко, спокойно свой продолжаешь путь,
преодолев, как поезд, стоянку — долгий Джанкой.
* * *
Архитектуре пригорода так же идет весна,
как беременной женщине подвенечное платье —
та же расплывчатость, вялость, бледная желтизна...
Влажный ветер спьяну душит в объятьях.
Стоишь у подъезда, как лошадь с картины "Март",
вместо розвальней подержанная коляска "Бемби",
День лежит впереди плотной колодой карт, —
глянцевые, цвета насыщенные! Тем бы
и сытой быть, приучить себя к беготне,
выкручиванию белья и собственных рук, иначе
сохнет долго, к тому, кто всегда при мне,
или я при нем... Мне больно, а он заплачет.
Скоро сказываются сказки и недостаток сна.
Был ремонт. Старые конспекты — как Пушкина с парохода...
Ты спятила что ли, жизнь? Почему опять весна?
Все должно быть новое, и времена года.
Куда там! У коляски обшарпанные бока,
история лошади теперь изучается вкратце.
Лошадиные силы мягко переливаются в седока.
Он растет, потягивается, встает, идет размяться.
* * *
Наше лето — сплошной бесплодный июнь.
Электрички полной печальный свист,
и картошка, картошка, куда ни плюнь.
Огурец выпускает третий лист.
Строят дом и пахнет лесом сырым.
— Заноси, — кричат, — да левей, левей!
Одичало домашнее слово Крым,
земляника выродилась в траве.
Человек рассадой обременен,
обжигает ветер ему лицо.
Что настанет скоро конец времен,
он возьмет и поверит в конце концов.
— Все умрем: и девчонка в дождевике,
и коза в репьях, и ближний лес,
да и я с дурацкой тяпкой в руке,
и не то, чтобы грянул гром с небес, —
так он думает. — Просто будет течь
сто июней долгих, как сто годов.
Одичает всякая тварь и вещь,
и придет сентябрь, и не даст плодов.
Шепчет разум больной, шипит, шуршит:
— Посмотри: и дождь на лету прокис!
— Посмотри, — это щебет глупой души, —
огурец выпускает третий лист!
* * *
Так бы все и сидеть, и сидеть под стеною дождя,
В желтоватой автобусной капсуле, в анабиозе...
В стаде сосен бегущих легко отличаешь вождя —
По осанке, по этой упрямой стремительной позе.
Множить кольца ствола, и бежать, и расти... и стоять
Мы не хуже деревьев умеем, как это ни странно.
Разойдутся верхушки у них и сойдутся опять,
О, как рано еще, как еще утешительно рано!
Как отрадно темно! Можно выйти из этой судьбы,
Что ползет до кольца, до вершины, где тонким и старым,
Нам обломится жизнь. Почему не сорваться с резьбы?
Все вахтерши пока еще спят, сторожа, кочегары,
Контролеры, компостеры, время за грязным стеклом...
Что мешает сойти потихоньку? Негнущийся принцип?
Как жужжит он и колется, крутится веретеном,
И к принцессам крадутся уже неизбежные принцы.
