Отелло
Не знаю, что скажут об этом историки,
По-моему, жизненно все до истерики:
В эпоху республиканской риторики,
Но до появленья на картах Америки,
Где все, как известно, всему равны
(И черные даже равнее белых),
Итак, в дикий век, когда цвет вины
Еще часто путали с цветом тела,
Некий венецианский дож
Как только думал о черном зяте,
Его моментально бросало в дрожь,
За что не берусь на него пенять я:
Всяк мечтает в своих внучатах
Продолжение видеть личное.
Как быть, если папой они зачаты,
Доминантным до неприличия?
И хотя еще Мендель горох не скрещивал,
Но что касается цвета кожи,
То ясно, что белыми детям быть не с чего,
И это очень дожа тревожило.
Он анонимки строчил на зятя,
Пылая вовсю нетерпимостью расовой.
Их Инквизитор читал внимательно
И, естественно, все выбрасывал:
То потому, что не видел вины,
То не до казней — пора карнавала,
То вдруг страна на пороге войны,
А мавр, заметим, был генералом,
Страну защищавшим с тем большим рвением,
Что никогда со счетов не сбрасывал,
Что по дурному чужому мнению
Он стране той не сын, а пасынок.
А он — куда Родина повелит!
Ни в жисть не засиживался на месте:
То в Аравию, то на Крит,
Но, боясь, как казни, злых козней тестя,
Даже когда уезжал на войну,
Не говоря — по делам дипломатии,
Всюду таскал за собой жену —
Чтоб подальше была от отца, от матери.
Вообще он заботливый был, Отелло,
А к жене своей — так и совсем подлиза:
Чего бы супруга ни захотела,
Выполнял любые ее капризы.
Но (чего только нужно бабе?!)
Без романов скучала она, без романтики.
Покуда муж заседает в штабе,
Жена принимала в гостях лейтенантика.
Ей хватало Отеллова тела,
Но раз уж у всех генеральш любовники,
То и она отставать не хотела.
А что хотел тот? Тот хотел — в полковники.
И какой у истории сей итог?
Как-то осенью был генерал простужен
И, с собою не взяв носовой платок,
С полпути спохватившись, вернулся тут же.
Что же там? Застает у жены мужчину!
И еще у обоих хватает дерзости
Заводить разговор с ним о росте чина!
Тут Отелло, не выдержав этой мерзости,
При том что в жене не чаял души
(Отчего только, в общем-то, так и выходит),
Лейтенанта зарезал, ее задушил,
Сам — не помню точно, повесился, вроде.
Говорят, в африканце сказалась кровь.
Я считаю — напротив: причина цореса
В том, что оевропеившееся нутро
Поднялось на дыбы европейских комплексов.
И все его солдафонское знание
Жизни тем его и задело,
Что любовник жены — много ниже по званию.
Значит — хуже! Глупее! Слабей! Но — белый.
А поскольку жену он за то и любил,
Что она не смотрела на цвет его кожи,
То, разуверившись в этом, убил
Себя. А изменницу только "тоже".
Так охватывает отчаянье
Человека, что в свете не видит просвета.
А вы-то твердили мне: "Нет печальнее
Повести, чем про Ромео с Джульеттой".
16.06.1995
Покуда Пушкин жил в Одессе,
Радел об общем интересе,
Публиковался в местной прессе
За невысокий гонорар,
Крутил роман с женою мэра,
Блистал столичною манерой,
Возможно, пил, возможно, в меру,
Короче, ссылку отбывал,
Его герой, уже рожденный,
Еще собой не побежденный,
Поклонник Смита убежденный
И Бонапарта — в духе мод,
Обрел фамилию Онегин,
Свой круг знакомств на Невском бреге,
Жилье поблизости Коллегий,
От автора вдали, и вот,
Согретый нежными лучами
Авторитета за плечами,
И своего героя чаю
Я боле не держать вблизи.
Естественно, дрожу от страха:
А вдруг опять пойдет все прахом,
И критик, горестно поахав,
Всю правду скажет, паразит:
"Воспоминанья неуместны
И нам, ужо признаться честно,
Противны и безынтересны:
Пусть есть в них злоба, да не дня".
И, раздосадованный речью,
Тем более что крыть-то нечем:
Иных уж нет, а те далече
(По крайней мере, от меня)...
Мой стих цитатой не украшен,
А засорен. Что ж, Пушкин наше
Все. Чем он, собственно, и страшен...
Итак, в печали и тоске
Расстройства своего не скрою,
Бутыль очередную вскрою
И мелом нового героя
Создам на грифельной доске,
Чей дядя самых честных правил
Со страшной силою картавил,
Не знал названий нот в октаве,
Но бесподобно пел на слух,
Однако редко. Чаще дома
Читал чего-то том за томом,
Читая, дождался погрома,
И из него пустили пух.
Племянник был его умнее:
Чем пахнет, чувствовать умея,
Был в это время в Пиренеях,
Где как бы греков защищал.
Вот так и я, скрывать не буду,
Смотаться поспешил, покуда
Наш Третий Рим, Восьмое Чудо,
Не рухнул, но уже трещал,
Пока народец-духоборец,
Которым долго правил горец,
Во подтверждение пословиц:
"Народ заслуживает власть", —
Не показал в порыве дружном,
Демократично, ненатужно,
Что это то, что им и нужно —
На ребрах плеть почуять всласть.*
Инстинкт любви к кнуту бараний
Герою б моему был странен:
Он жил лет эдак на сто ране
И психологий не учил.
Читал он разве что Талмуд, но
Нашел, что это чтенье нудно
Или, по крайней мере, трудно,
И не сказать, что без причин.
Когда же все утихло дома,
То есть сошла волна погромов,
Как он услышал от знакомых,
То, прежние презрев табу,
На родину к себе вернулся,
Купцом одесским обернулся.
(С поэтом, правда, разминулся:
Тот воротился в Петербург.)
Вот славный город! Если там бы
Еще не возводили дамбы,
Он стоил бы не только ямба,
Но и, пожалуй что, любви,
Да жаль, что в этой колыбели
Родятся вечно, в самом деле,
Революционные идеи
Спастись на чьей-нибудь крови.
И шпиль Адмиралтейства — вот он —
В uссиня-серое чего-то
Воткнулся, как игла в наркота,
Свой доживающего век.
Там некогда бывал и я, но
Сумел понять довольно рано,
Что вреден Север, а в карманах
Не унесешь гранитный брег.
Потом, не то, чтобы "с годами",
Сравнил с другими городами:
"Мосты повисли над водами",
"Береговой ее гранит" —
Довольно частые явленья.
Люблю тебя, Петра творенье,
Хотя и недоразуменье
Все то, чем ты так знаменит.
Так мой герой любил Одессу.
..................................................
..................................................
............................................
..................................................
..................................................
..................................................
............................................
Герой? Герой... Помилуй Боже!
На кой сдалась мне эта рожа?
Пусть он мне родственник; быть может,
Двоюродного дяди дед —
Все это больше чем условно.
Таков уж статус мой сословный,
Что достоверной родословной
У мне подобных просто нет.
И, право, было б чем гордиться —
В роду подобном уродиться!
Другое дело, если лица
Твоей семьи узнал весь мир.
Допустим, если прародитель —
Известный в прошлом отравитель,
Кровавой бойни предводитель,
Плюс извращенец и вампир.
Но нет дворянства у евреев.
Они, богаче и беднее,
Глупее кто и кто умнее,
Все жили на один манер:
За непомерною работой,
За неизменною заботой,
За непременною субботой,
Не выговаривая "Р",
Не выговаривая права,
Которое, подумать здраво,
Имеют все: дурную славу
По мере жизни наживать,
А не иметь ее с рожденья
До смерти как сопровожденье
И про свое происхожденье
От сверстников не узнавать,
Быть негодяем высшей пробы,
Дегенератом и уродом,
Но не делить со всем народом
Успех за геростратов труд,
Учиться в средней школе плохо,
До истин доходить по крохам
И не выискивать подвоха
В вопросе: "Как тебя зовут?"
И как отцы их, так же дети:
В любой стране, в любом столетье,
Не знаю — на любой планете,
Но в Африке и на Руси
Все одинаково бывало.
Но тихих меньше задевало,
"А мой герой был скромный малый,
Существовал по мере сил".
От пушкинских цитат нетленных
Я докатился постепенно
До непременных переменных —
До современников своих.
Конечно, курица — не птица,
Но кто-то в классики сгодится,
И будем мы еще гордиться,
Что, мол, живьем видали их,
Травили их собственноручно,
Судили за антинаучный,
Нравоучительный и скучный
Пригрезившийся где-то тон.
Обычно обвиненья ложны,
А судьбы авторов безбожны,
Что, впрочем, делает возможным
Попасть в историю потом.
Так подлость в новом одеянье
Приемлет вид благодеянья.
Но нету у меня желанья
Чинить суд правый над грехом.
И в самом деле, что такое?
Пора перу просить покоя.
Руководившая рукою
Страсть стала собственно стихом.
Теперь творец, тая тревогу,
Уходит улицей убогой.
(На этом рукопись обрывается, так как автору надоело ее писать.)
Декабрь 1993
___________________________________________
*
Писано в дни выборов Жириновского
