Альманах "Присутствие"
 Альманах акбар!
№  5  (15)
от 22.03.2001        до 22.06.2001


 

 

 

                Вячеслав Хованов

                НЕДОПИСАННЫЙ  ПЕЙЗАЖ
                (из первой книги стихов)

 

  • Проба

  • Дубль

  • Маргарита

  • Этюд между деревьев

  • Ева

  • "В банальность обращенная звезда..."

  • Мизантропия № 2
  • Империя

  • "Настигающий звук. Пустотелые птицы. Тоска..."

  • Себе на 25

  • "Хроническая ложь календарей..."

  • Циркачка и пастух

  •  

     

    Проба

                                                    "Стыдно..."
                                                          (без автора)

    Ты утверждаешь, что ты для меня — одна,
    То есть самое главное в жизни, сиречь жена.
    Слово неявное, как выщербленные ступени.
    Из него, однако, не следует, что тебя следует сечь.
    Ты сама, в некотором роде, как Запорожская Сечь.
    И, конечно, лучшее имя для дочери жены — Женя.

    Впрочем, так звали когда-то моего отца.
    Так давно, что мне уже не вспомнить лица.
    Впрочем, я и сам — отец. Факт, не поддающийся осознанию,
    Хотя и отрицаемый алиментами. Но мы отвлеклись.
    Соберем же растекшуюся по деревьям мысь
    И подвергнем беднягу комплексному истязанию.

    Посмотри — вокруг нас природа. Живая и не очень.
    А в ней идут процессы. Вот, например, мой отчим
    Соединяет змеевик с водопроводным краном.
    Процесс самогоноварения в самом разгаре.
    Отчим ставит шифрованные пометки на стеклотаре.
    Что-то похожее на химический знак урана.

    От отца он отличается широкими плечами и узким лбом.
    Он ближе к земле. Но не в смысле смерти, а в том,
    Что устойчивей. И по этой причине
    Со временем всякая жена или даже подруга
    Меняет своего узкогрудого друга или супруга
    На подобного незатейливого мужчину.

    Я наблюдаю процесс самогоноупотребления со стороны.
    А потом изнутри. Но подробности уже не видны.
    Так созерцание превращается в соучастие.
    И это нарушает чистоту эксперимента.
    Но здесь бесполезно накладывать вето.
    Пульс не остановить нажатием на запястия.

    Ты же воспринимаешь мир кожей, а не глазами.
    Из шести с лишком чувств главное — осязание.
    Твой эпителий — порист и пластичен.
    А значит, тебе нужна питательная среда,
    Некая биосфера, в которой ты двигаешь собою туда,
    Куда зовут тебя рефлексы и сумма привычек.

    Подбирая на ходу все съедобное до крошки,
    Ты, как амеба, выбрасываешь свои ложноножки.
    Даже грудь напоминает щупальца. У меня сдают нервы.
    И тогда в меня вползает страх понемногу.
    Из амебы ты разрастаешься в осьминога.
    А я из соучастника перехожу в разряд жертвы.

    Это не забавно. Это уже патология.
    Потому день и ночь мечтаю о берлоге я
    Или о хорошо укрепленном бункере,
    Где я буду сам себе у себя один,
    Как джин в лампе, о которой забыл Алладин,
    Неприкасаем, как головка на карбункуле.

    Чем я напитаю тебя, кроме семейной муки?
    Зачем я тебе такой взлобный и нетударукий?
    Давай я найду твоей дочери классического отчима?
    Он будет генерировать разнообразные полезные процессы.
    Я — наблюдать. Ты — растить свою принцессу.
    И нам обоим не будет казаться, что жизнь кончена.

    1991

     

     

    Дубль

                                                                      К.С.

    1. Я украл этот год из безвременья тлеющих лет,
      Маскируя бастарда лицо под конструкцией ЛЕ.
      Недобитый озон пропускаю сквозь легких обноски.
      Но вдали от конца и от юности пыльных зерцал
      Каждый пройденный шаг я по разу уже отрицал
      И вернулся к началу, как из-за кулис на подмостки.

    2. Я вернулся к началу, как из-за кулис на подмостки.
      Но опал с декораций налет бутафорского лоска.
      В рампы меркнущем свете суфлерская будка пуста.
      Ну и черт с ним, с суфлером. Я вызубрил текст до мозолей
      Языка, породивших синдром недоигранной роли.
      И снедает тоска по не столь отдаленным местам.

    3. Но снедает тоска по не столь отдаленным местам.
      Свой последний отсчет начинаю обратно от ста.
      Все равно — от чего. Бесконечность не сводится к метрам,
      Протекая сквозь пальцы, как этот невзрачный сезон.
      Оголяя геоид, уходит сквозь дыры озон.
      И этапом по снегу бредут седовласые мэтры.

    4. Вот этапом по снегу бредут седовласые мэтры,
      Оживляя пейзаж состояньем недавнего ретро,
      Умножая недеепричастностью к времени бред
      Всех потоков сознанья. Но названным выше не ровня,
      Торжествующий фермер отводит в ангар свои дровни.
      И свежует пространство раздолбанный кабриолет.

    5. И свежует пространство раздолбанный кабриолет.
      В колее увязают ступицы, как мухи в смоле.
      Почему-то иголки срываются с лиственниц ветром.
      Ветер дует с востока. Доносится гулом шагов
      Наводнение Азии, вышедшей из берегов.
      И сминаются тщетные дамбы, как шляпы из фетра.

    6. И сминаются тщетные дамбы, как шляпы из фетра.
      Материк извергает свои желтолицые недра.
      И картина финала до пошлости будет проста.
      Эта пьеса без смысла полна капитального сюра.
      Дайте кисти и краски — и всю многомерность натуры
      Я внесу по слогам на шершавую плоскость холста.

    7. Я внесу многомерность в шершавую плоскость холста.
      Нанижу многозвучье на нотный, прерывистый стан,
      Расставляя латынью по тактам невнятные сноски.
      И скрипичным ключом все скреплю. И рулоном скручу.
      И, приблизив к обрезу склоненную долу свечу,
      Я поставлю печать на душистом, твердеющем воске.

       М.  Я поставил печать на душистом, твердеющем воске.
              Но свежует пространство раздолбанный кабриолет.
              И, вернувшись к началу, как из-за кулис на подмостки,
              Я украл этот год из безвременья тлеющих лет.
              Но сминаются тщетные дамбы, как шляпы из фетра.
              И снедает тоска по не столь отдаленным местам.
              Вот этапом по снегу бредут седовласые мэтры,
              Занося многомерность в шершавую плоскость холста.

    1991

     

     

    Маргарита
    (из цикла "Новоселье")

    Как омерзенье сбывшейся мечты,
    Во рту смердит вчерашним алкоголем.
    Ты опускаешь желтые цветы
    За декольте, проеденное молью,

    Чтоб было, что искать там. Томный жест
    Хотя и безупречен, но напрасен.
    Мечта сбылась. Ушел сезон. Окрест —
    Багрец и золото. Животные из басен

    То тянут воз, то роются в очках
    В неисследимых поисках морали.
    Вороны порасселись на сучках.
    Пытаясь петь дурные пасторали,

    Теряют сыр, теряют вес и плоть,
    Роняют перья, переходят в буквы,
    Слова... И невозможно побороть
    Желание прилечь под сенью клюквы

    Развесистой и, брюквою хрустя,
    Слагаемые вновь менять местами,
    В итоге те же суммы обретя
    Из новых слов и буквосочетаний,

    Из старой тяги к перемене мест,
    Из сложных оправданий для безволья...
    Течет багрец и золото окрест
    Сквозь декольте, проеденное молью.

    1991

     

     

    Этюд между деревьев

    Философичность вычурных дерев.
    С отсутствием названья в голове.
    Их как бы нет. Но как бы очень надо,
    Чтоб были там. Дешевая отрада
    Скрывается в разреженной листве.
    Как горный воздух. Как степной напев.

    В нем мало нот, но много полнозвучья.
    Что "а капелла". Что "а-ля-у-лю".
    Гусь косяком рванулся прямо в Мекку.
    Внизу Фонарь соседствует Аптеке.
    Вверху косяк, подобен кораблю,
    Разламывая волны мягких сучьев,

    Спешит туда, где, вероятно, глубже,
    Где, вероятно, водится в воде
    Форель и что-нибудь еще такое,
    Где при таком количестве покоя
    Свобода — блажь, а счастие в труде.
    Метаморфозы отраженья в луже,

    Куда ступила праздная нога,
    Заимствуют теорию волны
    У практики движения молекул.
    Гусиный клин снижается над Меккой.
    Но падших листьев стенькины челны
    Уже плывут на стрежень сапога.

    Полцарства за княжну! Ах, было б царство —
    Мы в луже утопили бы гарем.
    Но нет того, а, стало быть, — другого.
    Нам остается лишь свобода слова,
    Философичность вычурных дерев...
    Достаточно вполне, чтобы остаться.

    1992

     

     

    Ева

    Позабыв алфавит и не пользуясь третьей сигнальной,
    Холостая слюна разливается в полости рта.
    Каждый первый вопрос без ответа — уже нелояльность.
    Ничего не докажет приматам твоя прямота.

    Бездорожье идущий дорогой осилит едва ли.
    Все, что высказал — ложь, не сказал — утаил от суда.
    Что за бред в голове не доделанной господом твари:
    Что ни мысль — анекдот, да и тот уж зело бородат.

    Что за бред в голове не доделанной господом твари:
    Что ни мысль — то повтор, где навязчивость — мера идей,
    Где берлинскою синью размазана по киновари
    Борода по лицу. И сидит седина в бороде.

    Бес в ребре упирается рожками в гулкое чрево.
    Ни пронять, ни унять, только выскрести вместе с ребром.
    Но старик поскупился, не выбросил, вылепил Еву.
    Ни пером эту нечисть теперь, ни, увы, топором.

    Только прикосновенье волос к обнаженному телу.
    Только фокус зрачка, а не ловкость изменчивых рук.
    Ты придумаешь то, что по скупости он не доделал.
    Я тебе подарю остальное, мой маленький Мук.

    1992

     

     

    * * *

    В банальность обращенная звезда
    Над кладбищем обугленных глаголов
    Скрывает под изнанкою подола
    Другие берега и города,

    Другое пониманье естества...
    За гранью грань встает перед рассветом,
    За тенью тень... Подобие сюжета,
    Увы, не облеченного в слова...

    1992

     

     

    Мизантропия № 2

    Под тяжестью громких следов прогибается мост.
    В копилке зашторенных век — остывающий глаз,
    Хранящий на дне этот самодовлеющий нос,
    В неравных долях разделивший оскаленный фас.

    Вопрос не удался — лишь брызги и пена у рта.
    Ответ не замедлил. Но мы, тем не менее, вместе.
    Тебя за мостом поджидает твоя маета.
    Меня на другой стороне промышляет невеста.

    Дождемся зимы и уйдем по хрустящему льду,
    Оставив охоте следы преступления через
    Перила моста и неназванный нами недуг.
    Багаж невелик — только потенциальная ересь

    Сознанья, что лед — суть вода. Мы идем по воде
    С тобой, аки посуху. Непостижимость явленья.
    Нам это зачтется в каком-нибудь местном суде.
    Я буду — свидетель защиты, а ты — обвиненья.

    Ты скажешь присяжным архангелам: "Мир — это фарс,
    А люди — суфлеры, от страха залезшие в будки".
    Но их не прельстит перекошенный ересью фас.
    Тогда я поспешно скажу: "Господа, это — шутка.

    Мой друг — юморист, собирающий камни в саду,
    Где их разбросали язычники, то есть японцы.
    Но мы к вам пришли по воде, а точнее — по льду,
    В надежде, что мир — это бог, а господь — это солнце

    Средь звезд — человеков и женщин — комет без хвоста,
    Среди ананасов в шампанском и редьки в сивухе..."
    "Так что же вы делали там — посредине моста?"
    Так что же мы там?.. Междометия, гласные, звуки...

    1992

     

     

    Империя

    На излете сюжета герой, отмывающий грим,
    Тщится предугадать — что останется в зеркале после,
    Влажной губкой вторгаясь в лицо, словно варвары — в Рим,
    Оставляя на мраморе след деревянных полозьев.

    То ли снова отлив, то ль руины покрыла пыльца.
    Над провалами сандриков — мох азиатского ворса.
    Смысл империи прожит. Так предназначенье лица
    Превращается временем в самодостаточность торса.

    Героиня снимает корсет, повернувшись спиной,
    Отделяет парик, обнажая готический череп.
    Жестом в тысячу лет, раздвигая волну за волной,
    Афродита взбирается на заболоченный берег.

    То ли снова мираж, то ли торф выделяет гранит
    На границе свободной воды и подвида двуногих.
    Время морщится складками видимо вечных туник.
    Так убогость фантазии вновь демонстрируют боги.

    Неприкаянный автор, прищурившись, смотрит в окно,
    Где накладка эпох затвердела в эклектике камня.
    Срок творенья исчерпан, но выпало где-то звено,
    И повисла судьба, в пустоте бултыхая ногами.

    То ль затменье светил, то ль на площади снова костры
    Осыпают золой постаменты и головы статуй.
    Неуемное время с повадками старшей сестры
    Сторожит за углом с черной рамкой помеченной датой.

    1993

     

     

    * * *

    Настигающий звук. Пустотелые птицы. Тоска.
    Силуэты на фоне. Нерезкость деталей. Невнятность.
    Это кровь ищет выход, стучится в мембрану виска
    И стихает на пятом толчке, и уходит обратно.

    Ночь как место и действие, ночь как остывший перрон,
    Распадаясь на векторы рельсов за скобками суток,
    Предлагает на выбор: таблетку, подругу, патрон —
    Как затычку виска, как попытку убить промежуток

    Между солнцем и солнцем, в отсутствии темы для сна,
    При наличии шпал поперек направления звука.
    Всюду пятна. Но зелень обманчива. Это весна
    Выставляет на подиум отзимовавшие трупы.

    На пределе светимости глаз различает пробел
    В реквизитах последнего акта. Сквозь бархатный задник
    Проступивший рассвет не надежнее "вещи в себе".
    Это желчь — полуночный ковбой, полуутренний всадник

    За мгновенье до выбора рушит шлагбаум тоски,
    Поливает края мизансцены сезонным фиксажем...
    Кто хотел — тот ушел. Остальные врастают в пески,
    Становясь силуэтом на фоне, фрагментом пейзажа.

    1993

     

     

    Себе на 25

    Что могло бы быть четвертью — тянет на добрую треть.
    Ибо редкостный шанс — в красноте на миру помереть —
    Беспросветно упущен. Остались заведомо злые.
    Плюс непонятый страх перед собственной связкой ключей
    От дверей, за которыми вечен порядок вещей.
    Плюс Европа в окне слишком густо пропахла Россией.

    Но и треть — перебор. Этой дроби не видно конца.
    Ибо редкостный вздор извергают уста пришлеца.
    Что-то о попаламе, пропорциях времени к телу.
    Километры расчетов штурмуют пространство доски.
    И, скользящая белым по черному из-под руки,
    Траектория жизни кончается крошками мела.

    Итого — половина отмеренных — словно тавро.
    Ибо редкостный мрак не пробить никаким ГОЭЛРО.
    То есть, глядя назад, заползаешь в историю раком,
    Загребая клешней под себя на крутом вираже,
    Ощущая спиной неделимость того, что "уже",
    С тем неявным "еще", что за двадцать шестым буераком.

    1993

     

     

    * * *

    Хроническая ложь календарей,
    Где что ни день — свирепствует Борей,
    И что ни ночь — то праздник полнолунья.
    Но полно, господа, кадить фортуне,
    Нам не к лицу, а может быть, и ей.

    Довольно пререканий, господа.
    Упорный труд в окрестностях пруда
    Нам предоставил кой-какую рыбу.
    Над правкой стилистических ошибок
    Мы проведем остатние года.

    Тем паче, время есть. И с каждым днем
    Его все больше. Выгляни в проем —
    Секунды размножаются деленьем
    Быстрее, чем даешь определенье
    Секунды. Разноцветное тряпье

    Шагает по периметру домов.
    При переводе взгляда на трюмо:
    Диагноз — раздвоение персоны.
    Для двух абстракций, равно невесомых,
    Сравнение напросится само.

    Само собой завоет и дохнет,
    Набьется за оконный переплет,
    Наступит на любимые мозоли,
    Насыплет перхоть с пудрой на камзолы
    И календарный бред, и град, и лед...

    1993

     

    Рисунок Максима Пухова

     

     

    Циркачка и пастух

    Двузначный век. Невыдуманный страх.
    Смердящие лохмотья на кострах.
    Мне снится запах мокрого железа.
    Хотя могла бы девочка в трико.
    Но в этом веке киснет молоко
    На полпути от вымени. Протезы

    К дождю разнылись. Карма нелегка.
    Доярка плачет, кличет пастуха.
    Но тот с кнутом давно подался к цирку,
    Где девочка с глазами в пол-лица,
    Притягивая плоские сердца,
    Вполне трехмерный шар включая в циркуль

    Прозрачных ног, описывает круг,
    В котором незадачливый пастух
    Упрашивает льва залезть на тумбу
    И сделать "А". Чтоб головою в пасть...
    Но льва другая мучает напасть.
    Присевши на искусственную клумбу,

    Лев делает "а-а". Смеется зал.
    И кроткий укротитель, весь в слезах,
    Хватает рукоятку револьвера...
    Зверь скалится улыбкой подлеца...
    Дурацкий век. Невзрачные сердца.
    Чего-то не хватает — меры? веры?..

    1993

     

     

     

    Иллюстрация - Максим Пухов.

     

     

     

     

     

    Hosted by uCoz