В одной слаборазвитой-слаборазвитой стране, в нечерноземной-нечерноземной губернии, глухом-глухом уезде, среди темного-темного народа и леса жила одна маленькая девочка: дистрофичная-дистрофичная, несчастная-несчастная, неухоженная и немытая, неграмотная и неразвитая, да к тому же сирота круглая. Звали ее, как вы понимаете, Машей и не было у нее никого, кроме бабки Фоминичны, деда Кузьмича, пса Егорыча и злого барина Василья Васильича. Да случился в тот год недород, да голод. Вот и стали все в деревне пухнуть, кроме, естественно, Василья Васильича, да Маши-сироты. И вот ведь до чего доводят человека бедность и проклятое крепостное право, будь оно неладно совсем, что даже родной внучке в рот начнешь заглядывать: нет ли там какого куска. Так и захочешь, чтобы пошла она с подругами по грибы, да и не вернулась, все одним ртом меньше.
           Вот как-то в ноябре, около полуночи, аккурат, как первый снег выпал, бабка Фоминична Маше и говорит:
           - Сходи, внученька, за грибами с подружками - супик сварим.
           - Какой там супик, карга ты старая, - думает Маша, - и какие подружки. Грибов-то нынче и летом не было, а подружки: Катька о прошлом годе померла от голода, а Настасью с Нюркой барин к себе затребовал, да и обесчестил разом. Теперь они в горничных.
           Бабка-то надеялась, что барин и Машу возьмет, ан нет - слишком худа оказалась для своих двенадцати лет, а барин-то до нимфеток не очень охоч был, у него вкусы старорежимные.
           И пошла, значит, Марья в лес на смерть лютую, неминучую, как беспременно написал бы известный поэт Андрей Иванов, если бы вовремя проведал о горькой судьбе бедной крестьянской девушки крепостной.
           Идет. Тепло довольно и мухи не кусают, потому ноябрь на дворе. Выберу, думает, сейчас себе какой-нибудь дуб, приткнусь к нему, да и засну летаргическим сном. Занесет меня снегом, а весной, глядишь, суслик какой и откопает мое худое тельце. От таких мыслей другой русский поэт Николай Некрасов горючими слезами умылся бы, да Маша-то духом покрепче была поэта Некрасова. Идет и идет, хоть ты тресни! Имеет, значит, тайную надежду на какую-нибудь избу на куриных ногах. Чай, Баба Яга-то не хуже родной бабушки Фоминичны окажется. Сознанье-то народное, примитивное, сами понимаете.
           Размечталась Маша: вот, думает, кабы была я грамотная, так написала бы письмо на деревню своему другому дедушке Константину Макарычу, мол забери меня отсюда, милый дедушка, нету никакой моей возможности... Чу! Жильем запахло. Видит Маша, стоит дом, да не избушка, хороший такой дом, тесовый, с наличниками. Корова в хлеву мычит. Уж не барин ли, прыщ любострастный, тут себе тайный дом свиданий устроил, на природе. Но Марье-то, сами понимаете, терять если есть чего, то не жалко. Вошла она. Нет, не барский дом. Все нормально, как в избе, только чисто почему-то. И тараканов нет. В печке горшок каши стоит. На столе шмат сала, краюха хлеба, да бутылка самогона. Ну, Маша, конечно, с дороги-то выпила и закусила, да тут же за столом и забылась чутким и беспокойным сном измученного ребенка. Тут бы нам самое время вспомнить русского поэта Василья Жуковского, да некогда, потому события начинают развиваться очень быстро. Появляется медведь в тулупе и малахае, хватает Машу за шиворот, смотрит удивленно: это что еще за кутенок. Маша только потянулась, да сыто икнула. Так и свисает с медвежьей лапы аккуратным мешочком.
           Короче говоря, осталась девка у медведя жить. Он ведь тоже не зверь какой был - дите голодное выгонять. Опять же думает: подкормлю - по хозяйству помогать станет, большая ведь уже дылда. Ну, насчет подкормить, это Маша завсегда пожалуйста. Ела она и с утра, и под вечер, и днем, и ночью, и во сне даже ела. А насчет работы - это, медведь, накося выкуси. Я, говорит, Михайло Потапыч, к работе по дому не приучена, детство у меня было трудное, привыкла с мужиками землю пахать, за плугом ходить заместо погибшего моего батюшки. У тебя, Михайло Потапыч, есть чего пахать? Ах, ты, говоришь, ты - не земледелец? Леса, говоришь, вокруг дремучие? Ну, тогда и говорить не об чем. Вот сидит Маша на печи, да отъедается, а медведь крутится, как белка в колесе - корову подоить, дров накосить, обед сготовить. Между тем все запасы меда, сала, грибов буквально все, что нажито непосильным трудом, все же поглощается Машей в огромных количествах. И вот Михаил уже близок к разорению, а Мария обрела приятную полноту, а если говорить прямо без обиняков, и на народном, стала поперек себя шире.
           Медведь думает: дай хоть в связь с ней вступлю - вон какая пампушка стала. Сунулся как-то, а Маша ложку с медом облизывает и говорит так лениво и с прохладцей:
           - Ты, Михайло, в Сибири-то никогда не бывал? Может хочешь там кого попроведать? Дак я тебе пособлю: у мого дедушки Константина Макарыча в городе кум - судебным исполнителем работает. А мне ведь осьмнадцати-то нету...
           Соврала, конечно, у нее и дедушки-то никакого не было в городе, а ведь как иначе честь-то девичью убережешь?
           Медведь совсем лапы опустил: не знает, как от девки избавиться. Уж и на жалость бил, мол, как там старики-то твои без тебя, помрут ведь с горя. Маша только прожевала, икнула и говорит:
           - Туда им и дорога, иродам. Да и старые они. Бабке-то вон уж, почитай, пятьдесят лет будет.
           Весна наступила, ручейки побежали, медведь опять удочку закидывает:
           - Мань, а Мань, а девки-то в деревне небось скоро хороводы водить начнут, веселиться, песни петь. А ты тут на печи сидишь квашня квашней.
           - Это мне раньше можно было отплясывать, а теперь хворая я, болезнь у меня - ожиренье. Мне и тут не скучно. Дай-ка мне еще яблочка моченого!
           Совсем отчаялся медведь, сам отощал - кожа да кости, запасы все вышли, а до лета - до грибов и ягод далеко.
           - Все, - говорит, - Марья, на дело пойдем. Напеку пирогов из последней муки, понесу в деревню, менять у населения на сало и самогонку. Ты со мной пойдешь, ты лучше знаешь, у кого выменять можно. А тебя теперича там все равно никто не узнает, с такой-то мордой.
           - Да говорю ж, ожиренье у меня, - взмолилась Маша. - Как я пойду!
           - Ладно, я тебя в коробе понесу, - вздохнул медведь.
           Пошел медведь. На медведе короб, на дне короба Маша, на ней пирожки, а то, если ее сверху посадить, она б все пироги подавила. Тяжело Михаилу. А из короба только и слышится: чавк-чавк.
           Медведь думает: - Дай, сам присяду, съем пирожок, а то ведь не достанется!
           Только он присядет, Маша как начнет брыкаться в коробе, аж спину у медведя ломит. "Не ешь, - говорит, - пирожок, старый пенек!"
           Пришел медведь в деревню, пот с него градом, язык на сторону, не медведь, а взмыленная ахалтекинская лошадь. Почуяли его собаки и вяло так говорят: "Гав, гав". Ну, голод же. И вот тут наш медведь начинает вести себя буквально как слабонервная барышня субтильной конституции. Он всплескивает лапами, бросает короб наземь и орет: "Ах, Боже мой, до чего же я боюсь собак! У меня от них просто мигрень делается и хочется бежать в лес к какому-нибудь пруду с изменившимся лицом!"
           Маша-то, как из короба выкарабкалась, давай его стыдить:
           - Ты что, Михаил, мужчина ты, али нет?
           - Нет, - говорит медведь, - Маруся, не мужчина я, подлое я, трусливое животное, шакал я паршивый, женщину в беде бросаю, а поделать с собой ничего не могу. Прощай, Мария, первая моя любовь и последняя, надеюсь, не поминая лихом. - И в лес наутек.
           Вот и осталась Маша сидеть на краю деревни. Убежать-то не может - ожирение. А тут как раз барин с охоты возвращался. И так ему Маша приглянулась своей приятной полнотою и округлостью, что он тут же взял ее в горничные. Тут бы нам самое время вспомнить русского писателя Александра Радищева, да сказке-то конец пришел.