У меня много друзей. Я говорю им: добрый вечер.
           — Добрый вечер, Мари-Луиза.
           — Добрый вечер, Виссарион.
           — Привет, Захарий.
           — Мое почтение, Джек.
           — А вот и я, дорогая Настасья, что нового?
           Они отвечают по-разному.
           Мари-Луиза нараспев произносит:
           — Добрый вечер, сударь.
           Виссарион взлаивает:
           — Добрый вечер, старина.
           Захарий бурчит:
           — Привет, привет, давненько не виделись.
           Джек молчит, покусывает мне руку, накрывает на стол. Смешно он, однако, топочет.
           — Я вконец извелась,  — жалуется Настасья. Сахарная пудра раскисает в сиропных слезах.  — Я сохну. Я таю.
           Отвечаю:
           — Ну, ничего, ничего. Сейчас сядем кушать.
           Мою руки, включаю телевизор. Репортер рассказывает о достижениях конверсии. Масло вместо пушек: вот наш сегодняшний девиз.
           Джек приносит полотенце, виляет хвостом. Я поправляю ему очки, мягко выговариваю:
           — Эх, ты, голова  —  два уха. Грыз? Дужка вон треснула.
           Джеку стыдно, он прячется. Из столовой доносится невнятный разговор. Мне хорошо с моими друзьями. Раньше я был одинок, но теперь все в прошлом.
           Вхожу в столовую, все в сборе, расселись по местам.
           Повязываю салфетку.
           Я, когда ем, не свинячу, но всякий прием пищи  —  важный ритуал.
           — О чем разговор?  —  спрашиваю их бодро.
           — Захарий занудничает,  —  объясняет Виссарион.  —  Разводит бодягу про смысл жизни.
           — Да? Любопытно,  —  я отхлебываю из кружки.  —  И в чем же, Захарий, ее смысл?
           — Смысл жизни в том, чтобы жить,  —  хмуро изрекает Захарий.  —  Ограниченность мышления и стереотипы фантазии не позволяют выйти за рамки доступного. Надо просто жить, не раздумывая, и не гневить Создателя.
           — То-то ты не раздумываешь,  —  насмешничает очаровательная Мари-Луиза.
           — Dixi,  —  огрызается Захарий.
           — Ну, а ты как думаешь, Настасья?  —  обращаюсь я к моей сдобной толстушке. Мочи нет, как люблю ее.
           — Людьми надо быть,  —  ворчит Настасья.  —  Вот вам и весь смысл.
           Джек, сверкая очками, встает на задние ноги: служит.
           — Правильно, Джек,  —  хвалю я его.  —  Долг.
           Все, кроме Захария, аплодируют. Захарий куксится, он чем-то недоволен.
           — Хорошо,  —  я отхлебываю снова.  —  Кто сегодня расскажет притчу?
           — Позвольте мне,  —  просит Виссарион.
           — Изволь, дружище,  —  я откидываюсь на спинку кресла и закуриваю. Привычка  —  вторая натура, хотя курить перед едой ужасно вредно. Мои друзья весьма деликатны, они делают вид, будто ничего не замечают. Даже Настасья.
           — Сказка про Данко,  —  откашливается Виссарион.  —  Давным-давно, когда люди жили среди трав и деревьев, нашелся среди них один Данко, молодой человек. И сказал им: пошли! И вот они шли, шли, и тени сгущались, и призраки мерещились, и вопили тропические птицы. Пока не стало темно. Тогда неблагодарные люди закричали: мы не видим дороги, куда ты нас завел? И приступили к Данко, намереваясь его разорвать. Но он не стал ждать, пока его разорвут, и сам вынул из груди пылающее сердце. Сердце осветило дорогу, и все пошли дальше.
           — Замечательно, Виссарион,  —  я качаю головой, искренне поражаясь его смышлености.  —  Это все?
           — Нет, там еще есть,  —  говорит Виссарион.  —  Через три или четыре часа люди стали кричать, что они голодны. И начали подступать. Тогда Данко, уже бессердечный, приманил орла, и орел выклевал ему печень. Данко поднял ее высоко, показал, а после бросил людям, и люди наелись, а тени, посрамленные, немного отступили.
           — Так. Очень интересно. Что же было потом?
           — Потом началась чаща, а за чащей  —  трясина, а за трясиной  —  луг без конца и края, а за лугом без конца и края  —  горы, а за горами  —  кишлак, а за кишлаком  —  опять трясина, и чаща тоже. И люди окружили Данко, который шел, как заведенный, и начали ругать его и проклинать за то, что он их, дескать, завел, неизвестно куда. Тогда Данко, подумав, шагнул к развесистому дубу и треснулся о него головой так, что мозги вылетели. И, когда они вылетели, он взял их в руку, где раньше было сердце, давно сгоревшее, и поднял высоко, освещая путь. А люди увидели в мозгах ужас, как много мыслей…
           — Просто здорово. Чем же все кончилось?
           — Кончилось тем, что они стали питаться этими мыслями, и все умнели, развивались, пока не развились до программы конверсии.
           — Браво! Браво!  —  мои друзья в восторге, они дружно хлопают. Я растроган. Надо же  —  всего рупь семьдесят четыре.
           — Ну, пора за дело,  —  говорю я торжественно.  —  Притчу мы выслушали. Кто прочтет молитву?
           — Я,  —  поднимает руку Мари-Луиза.
           Я складываю ладони лодочкой. Мои друзья делают, как я  —  кто во что горазд. Ясно, что лодочка получается не у каждого.
           — Создатель многоликий,  —  четко и старательно выговаривает Мари-Луиза,  —  благослови сию мирную трапезу. Не забудь нас в своих помыслах и планах, восстанови нас в преумноженном совершенстве. Содержи наш рассудок в смирении, сохрани в нас кротость, и пусть калорий будет столько, сколько отмерено, а что сверх того  —  то от лукавого. Аминь.
           — Аминь,  —  отвечает ей эхо.
           Я смахиваю навернувшуюся слезу. Подставляю ладонь, Мари-Луиза легко на нее запрыгивает. Одной ножкой она стоит на линии жизни, другой  —  на линии ума. Мари-Луиза  —  сосиска, рупь сорок три. Я скусываю ей головку, вдумчиво жую. Она продолжает стоять, ожидая дальнейшего употребления. Беру кружку, запиваю.
           — Начни с горячего,  —  укоризненно вмешивается Настасья.  —  Желудок испортишь.
           Я смотрю на нее виновато, откладываю Мари-Луизу, тянусь за Джеком. Режу его в мелкое крошево, беру на вилку. Он хорошо прогрелся и не остыл, несмотря на предобеденные разговоры. Закусываю очками, беру Захария, крепко сжимаю. Захарий широко разевает рот, из которого прямо на Джека сползает горчица. Я переворачиваю Захария, сжимаю противоположный конец, и на Мари-Луизу вываливается хрен.
           Божественно. Как тонко придумано: у каждого органа, помимо декоративных функций, есть пищевое предназначение.
           Чавкаю.
           — Ешь с хлебом,  —  напоминает заботливая Настасья.
           Беру Виссариона, отрываю зубами корку. Одновременно прислушиваюсь к телепередаче: там теперь показывают документальный исторический фильм. Первые успехи клонирования и селекции, зловещие планы военщины. Первые гибриды: человек-свинья, человек-дельфин, человек-боевой слон, человек-ящер. Разумеется, это солдаты, чего еще ждать от ястребов в погонах. А также сержанты и офицеры младшего звена. Вооруженные гориллы, морозоустойчивые альпийские стрелки. Акции протесты, митинги, мирные шествия.
           Доедаю Мари-Луизу, запиваю.
           Бархатная революция, курс на мирную жизнь. Повальная конверсия. Первые опыты скрещивания человека с продуктами питания. Первая ромовая баба. Поющее масло, танцующий батон. Президент в наброшенном поверх пиджака халате посещает кулинарный роддом. Первая потребительская корзина  —  малая. Она включает Виссариона, Захария, Мари-Луизу и Джека. Я сластена, могу себе позволить еще и Настасью, на десерт.
           Я холостяк и в еде неприхотлив.
           Завтра мне выплачивают жалованье. Куплю Большого Степана, который пиво. Надо же, до чего дошла человеческая мысль: самого Степана, то есть емкость, можно сдать, и заплатят.
           Тем, что осталось от Виссариона, подчищаю тарелку. Смахиваю крошки: пряжку от туфельки Мари-Луизы, усы Захария, рожки Джека.
           Настасья сидит на чайнике, пряча его под широкой юбкой. Я раздеваю десерт, снимаю обертку, кусаю, жую, глотаю.
           Убираю со стола.
           Друзья ушли, я один, однако не унываю. Завтра набью холодильник.
           Я готовлюсь ко сну.
           Читаю вечернюю молитву.
           Забираюсь в постель, листаю Библию, Книгу Притчей Соломоновых. Нет, серьезное чтение в голову не лезет. Беру авантюрный роман, засыпаю на пятой странице.
           Мне снятся друзья.
           Я о чем-то с ними спорю, мы куда-то идем; нас окружают долины, леса и горы; впереди  —  далекое, нестерпимо яркое сияние.

Oктябрь 2000