В глубине Петроградской стороны, в сетке глухих и вязких улиц еще стоит каменный пятиэтажный дом, принадлежавший генеральше Херлиг. Сам генерал усоп в чине майора, но настырная вдова таинственно продвигала карьеру покойного, постепенно накапливая недополученные мужнины ордена и звания. Квартиру во втором этаже занимало скромное но добротное семейство ловкого молодого племянника генеральши. Кроме него, здесь жили его жена, приятная болезненная дама, и маленький сын, своевольный и крупноголовый.

            Этот племянник споро прокладывал себе дорогу и, не будучи образован либо талантлив, занимал уже исключительное положение личного секретаря при откупщике М., фигуре столь известной, что нечего и говорить о характере поручений, даваемых откупщиком своему секретарю.

            Ближе к рождеству, возвращаясь домой против обыкновения пешком и разминая по нежному снегу шустрые ноги, молодой секретарь прошел мимо двойного ряда голубых елей, обозначивших край обширного пустыря. Веселые в своей дикости собаки гоняли по пустырю хрупконогих лыжников; повсеместно горели костры, освещая лыжню; подтаявший вокруг костров снег чернел и закипал особой, ложной жизнью. Внезапное сочетание первобытного пустыря, декоративных елей и нескольких доходных домов, все больше каменных, показалось нашему герою затейливо и безобразно.

            Не так ли и мы удивляемся, перешед Смоленку и оказавшись на двадцать, тридцать, а то и сорок лет позади, когда не то что здание, но ни одна вывеска не выдает присутствие конца века, а безлюдье, деревянные заборы и висящее поперек пыльных дворов белье настойчиво возвращают нас к середине? Не столбенеем ли в изумлении, найдя на Морском, в конце длинного, глохнущего ряда ветхих корпусов, свежую разметку будущего метрополитена? Не вянем ли в переулке Джамбула, напоровшись на искрометную чужеродность танцующего кирпича посреди серых углов XIX века?

            О, Петербург! Отчим городов русских!

            Но строй мыслей сих не приспособлен для аккуратных секретарских голов. Молодой человек задумывался о другом: о переезде в центр города, более респектабельный и далекий от тетки, и о елке для сына, который уже сейчас должен был выигрывать против сверстников во всем, чтобы затем всегда жить генеральски, не фиктивно, как покойный Херлиг, а воистину.

            Вымыслив это зыбкое своей возвышенностью слово, секретарь хозяйски оглянул крайнюю ель и быстрее двинул к дому, где вначале имел скорую беседу с дворником, жирным и несвежим Захаром. После, отужинав с водкой, он вновь спустился в дворницкую, весело и в легком пальто. Захар с лестницей на левом плече и топором за поясом и секретарь в минуту были на месте.

            Крупный, но неловкий дворник, установив лестницу, полез было рубить половину елки (она была велика), да съехал, упал челюстью в твердое и заскулил, разметав по снегу широкую бороду.

            Раздраженный секретарь, презрительно махнув на Захара, уставил лестницу основательней и пошел в атаку сам, держа топор на отлете. Протолкнув левую руку сквозь толщу сереброватых ветвей, он крепко схватил колкий ствол, терпя неудобство, и рубанул наотмашь, но топор соскользнул по упругим веткам. Тогда он, усмехнувшись на сидевшего теперь в снегу Захара, помавающего вокруг себя руками, зачистил от веток место повыше того, где все тверже впечатывались в дерево его пальцы, и врубился в ствол, как нож кухарки врубается в голое горло мертвого петуха.

            Смола потекла обильно. Ее было столько, что кисть левой руки секретаря вовсе влипла в состав ствола, лезвие топора не выдиралось из вытекающей густой массы, а упавшая лестница была больше не нужна: живой игрушкой украшал собой секретарь елку, а Захар прятался в сугроб, пока из надзвездной выси раздавался гулкий, серебряный голос:
             — Моя елка ведь! Моя елка!  —  и рассыпался снежинчатым смехом на мелкие пластины.