Книга Николая Кононова так удачно названа - "Лепет", - что и претензий предъявить к ней никаких будто бы невозможно. Рискнем все же рассмотреть ее с точки зрения требований поэзии.
            В среде петербургских стихотворцев есть целая группа любителей длинной, почти безразмерной строки. Однако, при всем внешнем сходстве эти поэты неоднородны так же, как неоднородны практикующие в области верлибра. Как и верлибр, такая строка требует большой точности и честности в отношениях со словом.
            Существует иллюзия, что так писать легко: при мне один московский поэт, сразу отрицая всю манеру, начал говорить такими стихами, будто бы доказывая элементарность приема. Дело не в приеме; почти всякий прием элементарен; дело в том, чтобы в результате получить не сумму приемов, а факт поэзии.
            Очевидно, что длинную строку надо чем-то заполнять. Как же делает это Н.Кононов?
            Первейший прием для заполнения лакун, когда даже долгих и сверхдолгих слов оказывается недостаточно, - уменьшительные суффиксы. Они настолько важны для поэта, что сами становятся персонажами, эти Уменьшительные суффиксы, слезливые в сплошной ветрянке... Тема оправдывает в данном случае и "ветерок", и "низенький репейничек", и "разговорчик", и "словечки", и "морозец", и "стрижечку", и "ботиночки", и "сабельки". Тяга к уменьшению настолько сильна, что мышь кажется недостаточно маленькой, и возникает пара - "мышь" и "мышка". Покойный ревнитель чистоты языка В.Тимофеев называл такие ряды "наборчиком для обедика". И все это можно съесть. Однажды. Но уже следующее стихотворение начинается с "иголочки" и "ниточки"; эстафету подхваты вает некий "сыночек", посеявший, кстати сказать, "сабельку". Есть у "сыночка" и "сердечко", в которое вплывает "лодочка" (с микробами!), так что какая-то "мамочка" оказывается при этом родиной мазута... Как сказано у Аверченко: "Все заверте..." Кононов, правда, предлагает свою формулу того же действия: "Вот и мысли перепутались его, как куница и хорек во время спаривания..." Я, наверно, пропустил вышеуказанную передачу "В мире животных" и мои мысли определенно путаются.

Так выпьем за тебя, сладенькая, за то, что ты вишенка...

            Выпьем и снова нальем.
            Когда обилие уменьшительных суффиксов уже становится неприличным, а пустого места еще навалом, автор прибегает к другому фокусу, тоже нехитрому - перечислениям. Одно словцо тянет другое, другое - третье, пока репка стихотворения не окажется у Кононова на столе. Сельскохозяйственная ассоциация не случайна. Вот пример:

У коровы, у овечки, у козы в душе по зеркальцу такому
                                                        маленькому...

И далее:

...островов зеленых спаленки
Шапку ивы укачают вряд ли кепочку ее встряхнут, чалму.
Если б я носил ермолку, феску, тюбетейку, бескозырочку...

            И эти замечательные, на редкость единородные члены - повсюду. То автору "знобно, колко, зябко, зыбко", то "хорошо, покойно, невыносимо, плохо", если это передача настроения. То это императив: "Клей, мочи, сгибай, царапай, тискай..." Особо достается братьям меньшим. Вот еще раз возникают "облаков равнодушные ярочки, козочки, коровы", вот "селезень с павлином", вот "щуренок, карасик и лещ..." И так далее, как сказал один известный композитор. Предпоследняя цитата на эту тему:

Еще пыл этот, жар, пекло, зной, марево, истома...

И последняя:

Безмыслие, полное отупение, душевная косность, мелкая
                                                    идиотия, маразм...

            Но это не весь арсенал приемов. Можно, в конце концов, и слова повторить. И оно повторяется:

Так-то, - говорю, - так-то. Ну-ну, ангел мой, - прибавлю, -
                                                    вот-вот.

            Содержательно, что и говорить. Столь же содержательны все "эти-эти", "плыви-плыви", "гуляй-гуляй", "вся-вся-вся", "да-да", "нет-нет", "ах ты, ах ты" и "ох ты, ох ты".
            Складывается впечатление, что эта непомерная строка болтается на Кононове, как бабушкин бюстгальтер на неразвитой груди внучки. И вот она подкладывает здесь кусок ваты, там полотенце и, наконец, отчаявшись, запихивает налево и направо по подушке. Тогда пуговицы сзади отскакивают, и плоская истина обнаруживается. Прошу прощения, если я невольно увлекся стилем рецензируемого и забулькал в нахлынувшем на меня потоке.
            И вот последнее, сокровенное средство: ничего не обозначающие звукосочетания. В ход идут какие-то "ооо", "гули-гули", "бе ме му", "ух да эх" (это еще понятно), "бо, бэ и ба", дважды возникает хлебниковское "бобаоби" (своих ля-ля не хватило), "бобуба и бабубо", "абвгд" и "дгвба", "лелёля" и "мне-мно-мну".
            Не хочу сказать ничего худого, но все эти "загибоны" (словечко из лексикона Кононова) почему-то поставлены на конец строки и служат благородному делу рифмы. Это не значит, что у автора трудности со "звучной подругой", есть у него рифмы и изысканные, и небрежные (увы, этих большинство), но не предлагает ли он некоего универсального средства? Не смелый ли это поэтический эксперимент? Чудак Маяковский собирался искать небывалые рифмы в Венесуэле. Зачем? У Кононова их полно. Да и каждый теперь знает, что делать, если рифма не приходит сама.
            Наверно, меня можно обвинить в предвзятости. Но до сих пор я защищался от Кононова как читатель, который не хочет, чтобы его бессовестно надували. Попробуем теперь разобраться в одном-двух стихотворениях в качестве критика.

Вот я отливаю сладко, не стыдясь, ибо и эта малость
                                                    впадает в мелос.

            Форма, известное дело, содержательна. Поэтому человек, приучающий себя сюсюкать, лепетать, неминуемо впадает в младенчество, как "эта малость в мелос". Естественные отправления занимают вовсе не малое место в жизни дитяти, это не может быть стыдным, это свято. И Кононов с язвительным трепетом относится к проявлениям своего обожаемого тельца:

То-то, воспоем всю мерзость, это не будет для стихов
                                                     тлетворно.
Ну, зверек, на четыре пуговки расстегнутый, коль высунулся,
                                                    капни каплю...

            Не уверен, что надо продолжать. Но сделаем попытку серьезно отнестись к еще одному стихотворению, не столь ироническому.

За французский боярышник, подвергнутый Прустом
                                                    изнурительной флагелляции,
За итальянок, сквозь которых охи и ахи безумно растут,
                                                    как акации,
За кинематограф всхлипываний и воздушную кукурузу
                                                    невыполнимых просьб,
За то, что все это было с кем-то, а нас коснулось
                                                    лишь вскользь.

            Уже не говоря об удивительных какациях и дивном сочетании согласных "фвсхл" (это, правда, еще может сойти за натуральное всхлипывание), построим синтаксическую схему предложения. Оказывается, у главного предложения отсутствует грамматическая основа, вся конструкция состоит из одних придаточных. Та же история и с последней строфой. А что между ними? Вся эта коченеющая Месопотамия, поющие газонокосилки, екающий бакеном пинг-понг (а не сердце, как думает автор), манок-самоубийца, обломившийся облучок - здесь для того, чтобы назвать два известных органа - "меж бедер" ее "голливуд" и его "солдатика в пушистой станице", так и бдящего со страшной силой.
            Есть в стихах Кононова какое-то гнусное сочетание младенческого и старческого: это даже не искреннее впадение в маразм, за что бы многое простилось и чем многое оправдалось бы, а показное юродство. Этот старец лег в люльку, прикрылся пеленкой, обмочился, обделался, вымазался весь и, гыгыкая, требует грудь, а сам так и разморщинился от предвкушения.
            Можно отметить, помимо уже сказанного о диких метафорах и сумасшедшем синтаксисе, помимо прямой неграмотности (например, автор переносит ударение в слове "житие" на первый слог), и ряд отдельных удач, некоторую опытность в ремесле и проч., но все это безнадежно тонет в антимузыкальном, антипоэтическом лепете литературного юродства, в жиденькой скверне желания насмердеть погуще - себе на радость.