Альманах "Присутствие"
 Альманах акбар!
№  2  (12)
от 22.06.2000        до 22.09.2000

 

 

 

             

                Сергей Самойленко

                ГЕРБАРИЙ

 

  • "Это что за дурак, в рыбьем мехом подбитом пальто..."

  • "Ты взглядом останавливал часы..."

  • "Храни боеготовность языка..."

  • "Когда мы ждем последнего трамвая..."

  • "Среди заборов и задворок..."

  • "В плантации дикого мака..."

  • "Я просыпаюсь среди ночи..."

  • "Цистерны нефтеналивные..."

  • "Отцвели уж давно на верандах резных граммофоны..."

  •  

     

    * * *

    Это что за дурак, в рыбьем мехом подбитом пальто,
    да и то нараспашку, в горящие окна лото
    ближней многоэтажки, в кармане зажав две копейки,
    смотрит не отрываясь? Он скоро примерзнет к скамейке,
    засыпаемый снегом, просеянным сквозь решето.

    Он, пожалуй, под мухой. Он, спорим, кого-нибудь ждет.
    Через двор поспешает с работы семейный народ.
    Ребятня строит снежную крепость, катается с горки.
    Он, стараясь представить, чем пахнут арбузные корки,
    хоровод белых мух запускает в разинутый рот.

    Позвонить или как? Зажимая монетку в кулак,
    он почти что решился. За шторой в окне — полумрак.
    Отрясаемый с ветки синицей, от холода синей,
    на орла ли, на решку за шиворот падает иней.
    Он докурит и встанет. Ну, на фиг! Он круглый дурак.

    Докурил и встает. Во дает. Телефон-автомат
    в трех шагах, вон за тем детским садом. В саду — детский мат.
    Как обычно, торосы мочи в телефонной кабине.
    Он бросает монету, и пальцем, от холода синим,
    набирает шесть цифр. Дозвонился, но оба молчат.

     

    1997                                      

     

     

    * * *

    Ты взглядом останавливал часы,
    засвечивал в кассетах фотопленку,
    в стаканах замораживал вино.
    Ты сделал вдох и выучил язык
    глухонемых и понял подоплеку
    игры в переводное домино.

    Портреты женщин обращались в прах,
    в часах летали мертвые кукушки,
    и в уксус превращался алкоголь.
    Ты шел, не отражаясь в зеркалах,
    попутно разбивал пивные кружки
    и поджигал поваренную соль.

    Скисало у хозяек молоко,
    по улицам гуляла стая моли,
    на клумбах доцветал чертополох.
    Ты улыбался слишком широко,
    чтоб за улыбкой не заметить боли,
    считая от нуля до четырех.

    Когда ты понял, что совсем оглох,
    включили звук на полную катушку,
    молчание закручивая в смерч.
    И ты закрыл глаза и сделал вдох
    под хохот механической кукушки,
    которым можно было пренебречь.

     

                                                              1987

     

     

    * * *

    Храни боеготовность языка,
    как боевое знамя части речи,
    как щит и меч, как суффикс -вчк-
    на черный день или на красный вечер.

    Будь начеку, коли-руби, чик-щик,
    патрон в патронник, ключик и замочек,
    пустить в расход или поднять на щит,
    на штык, который носа не подточит.

    Храни орфографический словарь,
    как боевое знамя, вымя, семя,
    как часовой — часовню, как вратарь —
    ворота в дополнительное время,

    простое совершенное. Встань в строй,
    вооружись таблицами спряженья,
    как штык, как щит и меч, как часовой,
    как город на военном положенье.

    Будь бдителен, держи в уме пароль,
    рот на замке и руку на затворе,
    из лексики выпаривая соль,
    из имени выпалывая корень.

    Стой, кто идет? Кого—чего, тук—тук.
    Твой враг, язык, ча—ща, он и обрящет
    на вкус, на цвет, на шорох и на звук
    глухой, ортопедический, свистящий.

     

                                                              1988

     

     

    * * *

    Когда мы ждем последнего трамвая,
    он появляется из-за сарая
    и приглашает нас входить в вагон.
    Он дребезжит, как сломанный будильник,
    внутри напоминает холодильник
    и не напоминает телефон.

    В дверях стоит кондуктор в эполетах
    и говорит, что ездить без билета
    чревато штрафом в тридцать два рубля,
    но если есть разменная монета,
    мы можем ездить только до рассвета,
    не шутки ради, а забавы для.

    Мы тридцать два билета покупаем,
    в трамвае этом ехать не желаем,
    поскольку нам пора ложиться спать.
    Кондуктор в нас стреляет пистолетом
    и предлагает тридцать два билета
    на двадцать три счастливых поменять.

    Но мы в трамвае ехать не желаем,
    назад своих билетов не меняем
    и говорим: на свете счастья нет!
    Трамвай идет по рельсам восвояси,
    а мы идем домой, и мир прекрасен,
    когда дает осечку пистолет.

    Нам спать пора, поскольку завтра в школу,
    поскольку понедельник — день тяжелый.
    Мы гасим свет недрогнувшей рукой,
    и мы не слышим, как звенит будильник,
    который кто-то спрятал в холодильник
    с диагональной красной полосой.

     

                                                                               1986

     

     

    * * *

    Среди заборов и задворок
    стоит в пространстве без подпорок
    шестиугольный снегопад.
    Он держится на честном слове,
    но тут с лопатой наготове
    выходит дворник Калистрат.

    Зима вот-вот должна начаться,
    внимательные домочадцы
    глядят с тревогой на челе,
    как дворник в ожиданье снега
    изображает человека
    с большой лопатой на плече.

    Вот ночь доходит до упора,
    и в зимних головных уборах,
    слегка надетых набекрень,
    проходит дворников колонна,
    подняв лопаты, как знамена,
    сгребая в кучу светотень.

    И снег уже боится падать,
    кругом измена и засада,
    кругом свистки и грозный смех.
    Кругом кричат: "Держите вора!" —
    и снег сгорает, словно порох,
    в ладонях, обращенных вверх.

     

                                                                1986

     

     

    * * *

    В плантации дикого мака
    зайдешь — и ни шагу назад.
    Заразней чумного барака
    его кумачовый парад.

    Заходишь по сердце, как в море,
    уколешься мертвой осой,
    и валишься навзничь, под корень
    подрезанный бритвой косой.

    Накрытый волной красноперой,
    ты видишь, вжимаясь в песок,
    как медленно, будто в повторе,
    плывут облака в кровоток.

    Так медленно, будто в повторе,
    ты слышишь сквозь линзу воды
    кукушку в бессменном дозоре,
    надтреснутый тенор звезды.

    В таком непомерном миноре,
    что надо бы уши зажать,
    не видеть, как пенится горе,
    стекая в бороздку ножа.

    Не слышать шуршания крови,
    прихлынувшей к сердцу и вновь
    отхлынувшей, в каждом повторе
    все меньше похожей на кровь.

    Усыпанный траурным маком,
    спеленутый шелком знамен,
    глядишь помутившимся зраком
    в багровый колодец времен,

    похожий все больше и больше
    на длинный глухой коридор,
    в который заходишь, как поршень
    в разорванный кровью мотор.

     

                                                                1989

     

     

    * * *

    Я просыпаюсь среди ночи
    и слышу, как на шахте дальней
    чугун и уголь что есть мочи
    пугают сон индустриальный,
    как эта ночь стучит зубилом
    или отвинчивает гайки,
    куда чернее, чем чернила
    в чернильнице-непроливайке.

    Она катает вагонетки
    по всей длине узкоколейки,
    и пыль с черемуховой ветки
    трясет на ветхие скамейки
    под сенью крошечного сквера
    с остатком гипсовой скульптуры
    не то героя-пионера,
    не то чумазого амура.

    Осколки белоснежных пугал
    давно уже черней, чем негры,
    и гипс напоминает уголь,
    которым столь богаты недра.
    Скажи спасибо рудознатцам,
    до ископаемых охочим,
    иначе бы откуда взяться
    здесь этаким чернорабочим.

    Но дело прошлое, чего там,
    а нынче ночь не бьет баклуши,
    стучит железом, как по нотам,
    так, что закладывает уши,
    пугая сон провинциальный,
    смущая мертвые отвалы,
    колотит ночь на шахте дальней
    куда попало, чем попало.

     

                                                                1989

     

     

    * * *

    Цистерны нефтеналивные,
    платформы, полные песка.
    Рукой железной не впервые
    берет дорожная тоска
    за горло — жив еще? — за жабры.
    Ну, с Богом, трогай как-нибудь!
    Безжизненный пейзаж державы
    не даст ни охнуть, ни вздохнуть.

    Лесные и лесостепные
    развалы гаснут за окном.
    Скрипят колодки тормозные,
    и стрелочники с фонарем
    в шпалопропиточных ландшафтах
    встают встречать локомотив
    в шинелях и собачьих шапках,
    глаза от ветра заслонив.

    Экзотика согласно КЗОТа:
    мелькнет оранжевый жилет,
    ударит запах креозота
    и загорится красный свет.
    Живая ниточка Транссиба,
    чуть дребезжащая струна,
    держи меня, как леска — рыбу,
    веди и поднимай со дна.

    Топки, Болотное, Барабинск,
    стоянка полминуты, чай,
    в кроссворде — реверс и анапест,
    в купе — попутчик краснобай.
    Так анекдоты бородаты,
    что лучше лечь лицом к стене
    и видеть версты полосаты
    в бездонном пассажирском сне.

     

                                                           1989

     

     

    * * *

    Отцвели уж давно на верандах резных граммофоны,
    паутиной затянуты раструбы мертвых цветов,
    и пчела, проникая в опальное полое лоно,
    не отыщет ни тени, ни эха былых голосов.

    И смущенная этой оплошностью, пыль вековую
    ворошит и, на край заскорузлой пластинки присев,
    хоботок наугад погружает в бороздку немую,
    и взлетает поспешно, молчания не одолев.

    Опылять этот медный гербарий — последнее дело.
    На отпетых верандах той музыки нет и следа.
    Открутилась пластинка, тупая игла отхрипела,
    и сезон медосбора закрыт в заповедных садах.

                                                                                         1988

     

     

     

     

     

     

     текущее
     антресоли
     присутственное место
     личное дело
     однополчане
     официоз
     челобитная

                 

         текущее |  антресоли |  личное дело |  однополчане |  официоз
     присутственное место |  челобитная

                 

    Hosted by uCoz