* * *

Ни атомы, ни плачущую хвою,
тем более — тебя
речь не творит, она живет собою,
из-за себя.

Где мир разбит или когда под вечер
все не идешь,
там нет меня, там ни меня, ни речи,
а только дождь.

Еще шагнешь за тающие вешки,
увидишь сны:
пришли на суд боярышник, орешник,
и вот, равны.

Анонс (Деревья в марте)

Витиеватая вязь:
скоро кичливых деревьев
выступит свита, дробясь
и хорохорясь, в перьях,
под барабанный гон,
строя никто не нарушит,
и мнится, что жизнь — закон,
и буквы — ветки и души.

Стало быть, вот зачем
их бесполезная гордость —
глаза зазывает воздух,
дрожащий, сулящий всем:

"Скоро наш звездный час,
сырой распахнется полог;
Се вечер, и синь, и долог,
вспашут софиты грязь".

И что им город и век —
равно нетерпенья не скроют
наивные наши герои,
праправнуки рощ и рек.

Сослали

Молодой человек, бездельник
и бедняк, избавляясь от денег,
от оседлости, черт, невесты,
свой убыток в пространном реестре
излагает. Но знак надлобный,
игнорируя звук подробный,
светит вчуже: кто ему нужен?

Милый! Лилия полевая!
Где бескрайняя мировая
налилась пшеница тоской —
там и ты утолишь свой голод,
русокрылый обида-голубь,
там и голос соткется твой.

Беден мир — не тобою придуман;
на, бери его, рыжий турман, —
неизбежную твердь и гладь.
Не найдешь на которой места,
кроме чрева чужого подъезда,
где глухую грозу переждать.

Innsbruck

Немота прольется с вершин в долину,
мой язык толкнется о воду и глину,
и лакая молчанье, и бегло плеща,
я закончусь, как боль, не дождавшись врача.

Ночь: ты плачешь, чужбина, о том, что чужая.
Это плачет лисица в горах молодая.
Это, думаешь, ветер сосну теребит?
— это воздух повсюду, где хочет, летит.

Сквозь намокшую хвою,
скупой травою,
по нагим бокам,
через облака,
оглянуться вниз:
Нет границ.

Alpenstereo

Смерти не будет — и не будет покоя;
будет туман над яшмовой плыть рекою;
все, что в пространстве длится — стебли, рельсы и ветер —
все потеряет в цвете.

Будет лишь... перерыв; лиственничной ограды
— так... трехтактный мотив: спи, плакать не надо.
И под коньками крыш, над подступами сланца —
постоянство.

Вот и пришел рассвет после палеозоя,
здравствуй, пещерный строй и паровая тяга.
Ночи не будет, нет; за темной межою
будут огромные камни провожатыми шага.

Out of Egypt

Медленно с неба ползет пелена
в тысячелетние складки.
В щебень, ничто, лишь масштабами сна
противореча сетчатке.

Нет расстояний. Изъятье картин
чьей-то огромной рукою,
гвозди рассыпавшей, горсти светил,
может, искавшей — другое.

И удивляет арабская спесь:
жизнь достойна заботы.
Легкая носится в воздухе  весть.
Занавес! (самолета...)

Не закрывай глаза, не вполне
зная, как их откроешь —
точно ли будут: Рождение, снег,
улица, скорость, помощь.

* * *

Какое утро! Маленькие тени, —
те, легкой кости, быстрого биенья,
подняли бунт, бессмысленный и нежный,
и в млечном небе плещет возмущенье.

В молочном небе колосится ропот:
мы будем жить по древнему обряду —
звук выдыхая и вдыхая копоть,
и жизнь, и жизнь за то беря в награду.

Карамзину

Видишь ли, кровь, этих лугов рассказа,
этой любви наследства в отказанном синем свете
было бы лучше бежать, как родового соблазна:
мы никому не нужны, чьи бы там ни были дети.

Остановись, язык, повороти, гордость,
жизнь — неизвестно о чем, чьею б рукой ни писалась.
Скачет еще вестовой в опустевшую волость,
медленной точкой в степи, отгоняя усталость.

Этот посмертный бег, челночка снованье
пересекает страну и столетья, пока
не соберется в воздухе, затрудняя дыханье,
и глаза застилает драгоценная ткань.

Ленинский пр-т — ул. Живописная

Я помню этот цвет! — я родилась...
Гляди, тревога: Capri Blue с кирпичным
под золото — окраинная масть,
счас нищета набросится привычно,
как сумасшествие. Я всех прощаю, да.
Блаженны лишь просветы между сосен,
и в пыльном коммунизме слобода,
и пыль гуляет, ни о чем не просит.

Когда, Париж, Октябрь и ты, река, —
И я отбуду, вас никто не свяжет.
Любая связь бесчинна и тонка,
здесь нет у воздуха надежной стражи.
И вот, дорогой каждый рыжий дом
берет за горло громкими "откуда?",
проспект течет в вечерний водоем,
а глаз уже послушно ищет чудо.

Road Doze

По сине-зеленым российским изгибам, извивам,
где сбитая речь по разбитым ухабам гуляет,
я вновь обрету... мне надежду... я буду счастливей,
как пыль над собой, имена на ходу поднимая.

Здесь просто не стать, уйдя за нуль горизонта,
где линий прямых, слава Богу, отменится малость,
неправда границ нарушится бесповоротно,
и только с лугов окрестная пряность стеклась и осталась.

То боль за спиной у меня меня гонит сквозь лето,
сквозь травокруженье и ласку лохматых предлесий,
туда и туда, где тело закончится это,
и жизнь переполнит кувшин, тяжелый и тесный.

Post Futurum (1909, i grandi temi)

Раскроешь только рот, —
за дальнею заставой
брусчатка и свинец
стакнуться поспешат,

и небо налетит
архаикой-расправой,
и площадь — на дыбы,
растряхивая шаг.

Мне больно говорить
от шума золотого,
и проще — так, крылом,
бензиновым пером,

спиралью закрутясь
над тем, о дивным новым,
— все честно разыграть,
как в черном и немом.

Прощание. Каштаны

Скворчащие коричневые лица
горячих братцев смуглых пташек-пальцев
глядят, как снег из неба к ним стремится —
и любят с незнакомыми встречаться.

Декабрь их знает и обходит боком,
глинтвейн неподалеку шлет салюты,
и масляным, и мозаичным оком
они шевелятся на дне минуты.

Пока недуг не вынудит принять
вас — обжигающее рот решенье;
и страшен холод малому движенью,
и время валит — не унять.

* * *

Я не зажгу огня, мой мотылек,
еще бежит под пальцами работа,
а танец твой так страшен и легок,
как перепутавший нас кто-то:

едва надрежешь призрачный сатин —
и переменишься... иль это просто ветер
тобою чертит тут узор один,
последний на пропавшем свете.

И рук испуганных, и хилого тепла
на двух таких, как мы, с лихвою хватит,
и оттого не различить стекла,
переливаются объятья,

и из оврага смотрит зверь лесной,
спросонок ночь заденет лес крылами,
и сумеречный, архаичный строй
летит за нами.

* * *

Кто озвучит "алло"?
Как очутится голос в мембране?
Если наш разговор —
весь лишь тяжесть, и запах, и цвет.
Утро, сосны, тепло.
Как прозрачна минута, как с нами
происходит все медленно, сколько уж длится рассвет.

Тише. Глохнущим днем
разделяясь на хаос деталей,
отливаясь стеклом, заоконной зарей, петухом, —
жизнь есть только — потом.
Я совсем не спешу по ней дале,
эта охра раздвинется в воздухе, мы не умрем.

Cancer. Конец

                                       Л.Ш.

Что это, личинка в белом коконе,
Ясноглазая беда,
все вокруг забегали, заохали?
Ты созрела ли? куда?

Ты такой полет для них придумала!
Сочетанья губ и рук
ненадежны: "фьюить" — и нету, сдунуло;
но иной подаришь труд.

Удивишься учиненной сутолке,
Разве так кому суметь:
Из ненужной, обветшалой куколки
горним флагом рвется смерть.

До отпевания

— Куда, голубка, свет ...?
— По ягоды ушел.
На северных болотах урожай.
— А что же ясно? — Нет:
то тела белый холм
— оставлен, пуст — черноты сторожат.

Где клюквой кровяной
рассыпалася жизнь,
день короток, да далее нейдет,
а где сквозняк несет,
и настежь — что — лежит,
и дом не знаешь свой.

Новосибирск, середина столетия

Здесь никто не расскажет, как глохнет в аортах кровь,
как в заваленном снегом, истончившемся, ветхом,
почти не сущем году кто-то саночки тянет вновь,
увозя свои вещи со свалки века.

И не внемлет ухо, и не глядит глаз.
Разгребая эпоху, луч не находит нас.
Все, что я различаю — середина века, Сибирь,
матерьяльность отчаянья, пыль изо всех дыр —

это лишь реквизит. На тот воздух нанизан зрачок,
на губах — тех улыбок молочный сок,
вывернуты ли лампочки, наизнанку тулуп
вывернут, и рука
трогает ребра труб.

Чья ушла душа на поиск тепла. —
О зиме (земле) не скажет "была"
стерегущий метели, металл и гарь,
инвалид календарь.

Мне всего-то осталось до пятьдесят второ...
До войны, воронкА, осени, крика ворон,
Обветшалого платья парка, кружи, ветер, кружи.
Где мы бредем? В чьи, Марковна, упрятаны рубежи.

* * *

Женщина, перепелка,
вспархивая из ржи
стриженой, надпоровши
воздух вдоль желтой каймы —

Сердце — не будет толку.
Встань, шитье отложи
цвета скорой пороши
на рощи, хлеба, холмы.

----------------------

Что крестом вышивая,
что огромной петлей
под сизыми облаками
путая след,

я, мой заяц, не знаю
пути домой,
ни что с нами будет,
ни дома нет.

Ноябрь на дорогах

Когда сухой колдун
ударит в небеса,
и вспыхивает смесь,
и шестихвостым свистом
не укрощен поток
(пиано; тормоза),
мне проще жизнь любить
с ее опасным смыслом.

Когда седой дурак
надвинется на ны
(коррозия брони,
пародия защиты),
увидишь вдруг: никто
нас больше не хранит,
и можно жать на газ
иль мерзнуть под гранитом.