– Ну, я пошел, – посуровел Хоркотин.

Он фальшиво вздохнул и сдернул с крючка пальто. Ничего не попишешь!

Бигуди насторожились.

– Куда это?

– На субботник! – оскорбился тот.

Быстро, быстро! Между делом, в режиме обыденности, пока бигуди не проснулись.

– Нажрешься! – завыли бигуди. – Нажрешься!

Хоркотин кубарем летел с лестницы.

Внизу он посмотрел на часы. Сорок минут до начала.

Снаружи заливались уличные динамики, исполнявшие песни настолько нейтральные, что почти государственные. Светило солнце, намечалась зеленая дымка. Хоркотин припустил по дворам. На бегу он петлял и пригибался. Вооруженные активисты уже занимали места. Правила писаны не для всех. Из года в год находились энтузиасты благоустройства, не дожидавшиеся гудка, после которого проспекты пустели.

Инвентарь выдавали в РЭУ.

Едва Хоркотин переступил порог, уличный репертуар изменился. Так переключается светофор – на желтый с красного. Уже звучали «Ребята с нашего двора» и «Комбат». Взволнованная баба в ватнике вынула из пирамиды винтовку. Хоркотин криво расписался. Одинокая баба кружила, румяная от бестолкового возбуждения. На рукаве у нее алела повязка. Бант украшал фундаментальную грудь.

– А каска?

– Вон ведро возьми, – ощерилась баба.

Хоркотин прицелился в нее, надул щеки. Та присела на удивление проворно. Из-под стола, за которым она укрылась, потекла обстоятельная брань. Хоркотин подбросил винтовку, поймал и вышел. Проверил время: двадцать минут.

Теперь он спешил с оружием наперевес. Бежит солдат, бежит матрос – такое он вспоминал стихотворение. У водочного подвальчика притормозил. Нынче продавали с десяти, что совпадало с гудком. Во избежание. Хоркотин лихо перекрестился и нырнул. Ашот его знал. Впрочем, Ашот продавал всем и всегда, он ничего не боялся.

Хоркотин вышел с чекушкой, скользнул за угол. Ему стал виден дворовый люд, уже гревшийся на скамейках. Хоркотина заметили, помахали ему. Он отсалютовал винтовкой, свернул чекушке башку. Показательно вылил в себя до капли. Выдохнул, почавкал, утерся. Приметил далекое тело в траве, пожал плечами. Перевел взгляд на часы. Тут взвыла сирена, Хоркотин сделал шаг и моментально поймал пулю. Она пробила ему висок и вырвала щеку. Стреляли с чердака.

Хоркотин повалился в лужу, где змеилась ядовитая радуга.

– Опа! – крикнули со скамейки.

– Целкий! – Дядя Костя приложил козырьком ладонь и запрокинул голову, надеясь обнаружить стрелка.

– Данилыч сам дурак, – Денис Михайлович разлил вино по пластиковым стаканам.

– Ни хрена, – возразил Петя. – Еще гудело, а его уже сняли. Это не по понятиям.

Петя вскинул винтовку – тоже казенную, но давно им присвоенную. Петя оборудовал ее оптикой и теперь высматривал снайпера, водил стволом по верхним этажам супротивного дома, задерживался на крыше и полукруглом чердачном окне.

– Крышу нельзя, – напомнил Тихонов, принимая стакан. – Только пешеходов.

– Херня, – сказал Петя, не отлипая от прицела. – Он ходит там? Ходит. Значит, пешеход.

Пете было лет тридцать – может быть, сорок пять. Острая макушка переходила в скат, и череп Пети напоминал детскую горку. Скат беспрепятственно продолжался в переносицу и дальше – в квадратную пасть.

– Дворник тоже дурак? – спросил дядя Костя, неприлично наглаживая ствол.

Денис Михайлович выпил, вытер рот, посмотрел на газон.

– Давай, Михалыч, – подхватил Петя. – Признавайся – ты его грохнул?

Денис Михайлович смущенно потупился.

– Ай да Михалыч, – Петя быстро нацелился в печную трубу.

– Да хер с ним, пусть лежит, – сказал Тихонов.

Средняя дверь распахнулась, на крыльцо вышли бигуди. Теперь им был полностью очевиден неподвижный Хоркотин. Бигуди схватились за голову и заголосили; еще они слегка приседали на вдохе, но сойти на тротуар не решались. С каждым приседанием халат расходился, так что показывалась мерзость.

– Этот дворник был одно название, – говорил Тихонов. – Михалыч правильно сделал. Дворник, а ссал в подъезде. Я ему твержу, а он ни слова не понимает.

– Их в городе два миллиона, – Пете надоело выслеживать стрелка, и он повесил винтовку на плечо.

– Вообще людей много, да, – Денис Михайлович вдруг взял и выпил из горлышка.

Тем временем отзвучал «Комбат». «Ребята с нашего двора» пошли на третий круг. В бигудях они обрели особенный отклик, и вой сменился визгом.

– Потому что войны давно не было, – сказал Тихонов и расстегнулся. Из куртки вывалился на брюки огромный живот. Тихонову было тесно на скамейке. Он сидел с расставленными ногами, ширинка провисала до колен.

– Природу всю отравили, – Денис Михайлович харкнул себе под ноги. – Она и не справляется. Раньше бывало как? Много народу – на тебе эпидемию. Готово дело. А теперь ее изгадили.

– Мы сами природа, – возразил дядя Костя. – Что, не так?

– Природа, – подтвердил Тихонов. – Вот, стреляем. Самосокращаемся.

Денис Михайлович поморщился.

– Разве это сокращение? Чурка и Данилыч.

– Ну, иди и пройдись, если тебе не хватает.

Денис Михайлович никуда не пошел и налил еще. Бигуди пошли домой. Дядя Костя блаженно вытянул ноги. Петя сунулся в пакет, позвенел посудой, отхлебнул.

– Зажуй, – Тихонов разжал горсть. Там, в грязи, лежали орешки, четыре.

Петя замотал головой.

– Правильно ты дворника, – он сдавленным голосом похвалил Дениса Михайловича.

Тот знай себе скромничал:

– Да ну он вышел, а чего?

– Потому что людей вообще до хера, – объяснял ему Петя. – Понимаешь?

– Потому что смотри, – Тихонов стал загибать пальцы. – У нас какое население? Сто миллионов.

– Сто пятьдесят, – сказал дядя Костя.

– Да иди ты. Ты чурок, что ли, считаешь? С ними весь миллиард, – Тихонов сопел. – Два. Три, – продолжил он.

– Погоди – что два-то?

– Не перебивай.

– Да, пусть он скажет! – Петя навис над дядей Костей. – Что ты не даешь человеку сказать?

– Просто это не по-соседски, – Тихонов щелкнул затвором. – Не по-нашему.

– А по-какому? Ну, скажи.

– Не по-людски.

– Нет, ты скажи, по-какому.

– У меня тост, – вмешался Денис Михайлович. – Давайте, вот чтобы всегда так, обычным манером, что мы во дворе, без этого вот без ничего, – он обвел окрестности жестом. – То есть чтобы все у нас было, но обязательно по-людски, как полагается, потому что нормально все будет – я правильно говорю?

– Точно, – кивнул Петя. – Давай.

В луже барахтались воробьи. Прошла сосредоточенная ворона; далеко за домами шуршали машины – шоссе. В остальном было безлюдно.

Скоро дядя Костя лег. Его перенесли на соседнюю лавочку. Никто не выстрелил. Потом Петя помочился в урну. Для этого существовала старая-престарая ива, но он туда не пошел, опасаясь стать пешеходом.

– Я за пять лет никого не подбил, – признался Тихонов.

– Так некого бить, все сидят по дворам, – Денис Михайлович опустился на четвереньки.

– Ты куда? – спросил Петя.

– Я так, постою, – ответил тот. – Имею право?

Солнце катилось на вечер. Гудок повторился в пять. Люди высыпали на улицу; вскоре явились женщины в ватниках собирать инвентарь. Ругаясь на чем свет, они вынимали винтовки из ослабевших рук. Денис Михайлович лежал на земле. Тихонов встал, качнулся и провернулся гигантской юлой. Он подтянул штаны и, не сказав ни слова, закосолапил к Ашоту. Бигуди не показывались. Петя развалился на скамейке и без устали сплевывал. Ниточка слюны свисала у него с подбородка и качалась из стороны в сторону.

© ноябрь 2012