(Глава 2-я из романа «Небесный пешеход»)

 

 

 

Да может и у Гитлера было свое «про это» – и он, стариком в Волчьем Логове, лез на штабной стол, чтобы генералы, как монмартрские проститутки, все старались стащить его со штабных карт и растоптанных флажков за ноги . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . как будто он, как старый мореход, не то убил птицу, не то – в заполярной мгле, среди вечного льда – сам был птицей.¹⁴

 

I

           В нем было нечто вечное. Вернее, нечто вместо вечного. – Может быть, он мог ходить в этом рыже-дымном небе, между заводских труб, над черной жижей городских каналов (сам как грязно-рыжий клок дыма), а может быть – по этой грязно-черной, затянутой клочьями заводского дыма воде?
           Что он мог?
           Говорить с булыжником?
           Понять трамвай?
           Выдумать животное (двуногое и треххвостое или там как-нибудь иначе, наоборот)?
           Стать медведем?
           Изобрести розу?
           Видеть вещи, текущими из прошлого в будущее, как вода?
           Что?
           Дать определение поэзии?
           Что?

           «Представьте, – говорил он, – что звезды светятся в звездном тумане, ангел несет человеческую душу к погасшей, кружа, звезде, и душа видит эти звезды, это небо, этот белый-белый и блистающий звездами туман¹⁵ – а здесь, на земле, родившийся человек видит белый хлеб. Булки. Более и белее звезд. Как будто небо набито булками. Так, что не видно черноты. Это его первое воспоминание. Он помнит, что сравнил хлеб со звездами, но он забывает звезды и помнит только хлеб».

           «Представьте туманный рассвет где-нибудь во Франции, крытый брезентом грузовик, чавкающий в дождливой грязи, дрожа, щупающий дорогу светом фар – солдаты, стоя на подножке, держась за дверцы, вглядываются в туман, священник в кузове утешает заложников – которые скоро перестанут видеть, слышать, думать и чувствовать: «Не бойтесь. Я не оставлю вас до конца и наш добрый Бог тоже. Вот увидите, это легко», – думая о свиной ноге, которую в тумане на плече пронес на кухню повар: «О, добрая нюрнбергская похлебка!» – длинная расслабленная слюна стекает из его приоткрытых губ. – «Святой отец, я ни в чем не виноват». – «Я знаю, сын мой». – «Но неужели ничего нельзя сделать?» – «Слишком поздно, сын мой» – он отворачивается – и спиной чувствует мокрый порыв ветра, слышит мокрое хлопанье брезента, тихое паденье тела на дорогу в грязь. Ему есть о чем подумать. Но он не думает, он уже молотит кулаками в стенку кабины: «Ахтунг!»¹⁶ – А после дети, собирающие цветы на лугу, молча бегут домой, пряча лица в букеты, увидев, как свалены друг на друга черные мертвецы в свежевырытой черной яме посреди луга».

           «А теперь представьте голод – такой, когда у деревьев съедена кора, съедены листья и у елок съедены иглы, съедены цветы, трава, муравьи и гусеницы, пауки и черви, и когда прозрачный от голода ребенок, в восторге, святыми от голода глазами смотрит на прозрачный, нежно скачущий по оглоданному лесу призрак зайца.¹⁷ – Когда человек мерещится не человеком, а какой-то помесью двуногого и лошади, плетущейся, шатаясь, с конской головой вместо человечьей, над которой вьются мухи, а из порванных жил на шее, с оборванной гривы каплями течет кровь.¹⁸ – Когда звезды пахнут гнилой селедкой и звездный свет в ночи рассыпается, как гнилая чешуя. – Когда даже воронье – пирующее на мертвечине, воронье – пьющее кровь, клюющее мертвецам глаза – исчезает, чуя сладкий, тошнотворный запах людоедчины. И тогда ты говоришь: «Будь ты проклят, хлеб милосердия! На страшной глубине, где человек перестает быть человеком,¹⁹ ты будешь раздернут на хлебные суставы, хлеб, превратившийся в бога, ты будешь смолот в хлебную пыль, бог, превратившийся в хлеб, призрак хлеба, призрак человека, будь ты проклят!»

 

II

           Впрочем, на канале, под грязно-бело-черно-дымно-рыжим небом, под тяжелый плеск голубиных стад, под – похожей на окаменевший клок неба – грязно-ало-черно-рыжей стеной выпершей на канал церкви («Не то тюрьма, не то завод, не то ночлежка, не то бойни. Такой смрад. Нечто совершенно неистребимое. Пропитывает воздух, воду. Ладан пахнет. Воск пахнет. А вино и хлеб – как будто и в самом деле во что-то преображаются»²⁰) – ни об чем таком – от чего утешаются только последней радостью нищих и обездоленных²¹ – он не говорил с маленьким попом этой – не то тюрьмы, не то бойни.

           А – [А вот ведь заведется ж такая гадина – добро б нищий – так ведь – тряпье на тряпье, дырье на дырье – а тряпье парча, а тряпье кружево – а в дырье роза – а туфли веревками перемотал, а с них золото усами ползет и сыплется – оперный нищий²² – а поди попробуй подать простому бедному человеку – сразу же – приобнимет за плечо: «Сердце мое, какой ж вы, батюшка, щедрый»…] – И поп хмурился, потому что это подаяние высчитывалось у причетников, допустивших нищего до попа. – «Сердце мое, а какой ж у вас, батюшка, причт злой». – И поп, как женщина, стряхивал с плеча его руку.
           Или он хвалил церковного звонаря (за человеколюбие в звоне). – И поп снова хмурился, потому что звонарь был тюремным палачом. «Ты чего грустный?», – спросил его как-то раз, спускающегося с колокольни, ребенок (не то мальчик, не то девочка, да это и не особенно важно). – «Чего-чего... Работа у меня тяжелая». – «Какая?» – «Какая-какая… Людей убиваю». – «Каких людей?» – «Каких…Всяких. Разных. Ведь я палач». – Ребенок отшатнулся от него, натолкнувшись на подошедшего как раз попа, который завизжал: «Замолчи!» – наклонился – и, перекинув болтанувшийся крест за плечо – зашипел испуганному ребенку, хлопающему полными слез глазами: «Неужели ты не понимаешь, что он пошутил!?» – «А и пошутил», —лениво согласился, отвернувшись и не оборачиваясь, палач.
           А этот человек – под угар болтовни («Вошли такие машинищи, криворотые, в папахах, в сапожках: “Жьэнщина, гдьэ Жьожа?” – А я: да нет у нас, добрые люди, никакого Жожи. – “Ньэт, жьэнщина, Жьожа йэсть. Эта наш свьатой. Э, да вот он! Вэсь из сэбьа чьорний…” – И давай все биться лбом, как будто безрукие».), под ка зна шо («А цветок-от завял! – Еще б ему не завясть, ему холодно! —:И голодно! – И скучно! – Ему не может быть скучно, он цветок! Ему холодно! – И голодно! – И скучно!») – снова обнимал, как женщину, попа за плечо, говорил ему, что тот верит в бога. – И поп, не верящий в бога, снова, как женщина, осторожно убирал с плеча ласковую руку своего разряженного в оперное тряпье неприятного собеседника.

           «А помните, батюшка, как мы с вами встретились? В маленьком кафе, оно еще выходило на такой розовый пустырь, окно было открыто, вдали текла река, у реки стоял с распахнутым мотором автобус, шофер копался в нем, как в чадящем мангале, в окно тянуло дымом, водорослями, речным ветром, у окна сидела, там, снаружи, на пустыре, изнутри невидимая, нищая девушка, вот на мне тряпье и на ней тряпье, но на ней настоящее, а на мне так, так как-то, а она была как обернутый в тряпье скелет, в котором живые умирающие глаза, живые губы, красные, в которые стеклась, казалось, вся, какая в ней осталась, кровь – и было видно как они медленно сереют, как эта кровь медленно расточается, именно исчезает, буквально превращается в ничто, а вы еще, помните, ели блинчики, обсуждая что-то денежное с увесистым армянином, – у него вокруг губ была бородка, как черный волосатый бублик, и губы как бублик, помните?»
           Еще бы ему было не помнить – это кафе – этого армянина – блинчики – вопрос: «А вот владыка Припасов, архиерей Припасов, вам..?» – «Дядя». [А на самом деле – отец. – Но признаваться в этом нельзя – всегда какая-нибудь история – ведь он жадный – его зовут Владимир Алчный.] – Он даже отказался посетить торжественное освящение не то колоколов, не то куполов (а то и просто полов) в храме сына: «Да у меня служба будет! А ты забыл, сколько стоит архиерейская служба? То-то. Ведь ты мне не поднесешь, так?» – «Владыка, вы можете успеть после службы», – отвечал сын, чувствуя, как у него неудержимо дергаются, от обиды и злобы, щеки. – «А после службы будет обед. Ты-то ведь меня даже и не накормишь?» – «Владыка, на освящении будут не последние московские люди». – «Какие люди? Главшвейцар, помистопника?» –
           «Скот, гадина, он думает только о деньгах и жратве!» – бушевал, разорвав вязанку свечей и выбросив из алтаря бледно-желтые лилии, вернувшийся от владыки-отца поп-сын. – «Поймите, архиерейская служба – это такая радость для верующих, для священников, ее так ждут, она так редко бывает, – объяснял он после зияющее отсутствие архиерея удивленному московскому главшвейцару, испуганно косясь на растоптанную лилию на полу, – владыка просто не может их обмануть! Ведь он такой добрый!».
           «Значит, дядя, – смял в улыбку свои розовый и черный бублики армянин. – Так вот про этого дядю…» – и он принялся рассказывать, как архиерей обул какого-то пастора [«Болтай, болтай!»], который был в молодости фашист, а после фашизма полюбил людей, – особенно русских – отгружал, когда тут жрать стало нечего, сюда харч с тряпьем целыми товарными эшелонами, как в войну из Аушвица в Берлин [«А блинчик-от очень ничего, вкусный, вкусный»], – а дядя Припасов как раз эти эшелоны принимал – он во всем этом катался, валялся, кувыркался, плавал – как он покрикивал – на платформе товарной станции [«Будто ты там был!»] – в тулупе, хлопая рукавицами: «Клифт туды! Бациллу этуды!» – а сколько ж он пооткрывал одежных и съестных магазинчиков! – и вдруг добрый поп-фашист объявляется, говорит: «А ну-ка я посмотрю, как тут люди приоделись и что покушали». А дядя: «А и, – говорит, – посмотри. Только, – говорит, – смотреть-то, – говорит, – нечего, только позориться. Все, – говорит, – все, – говорит, – все – подчистую разворовали. Да ты, брат, не плачь, не оскудевает – как там это? – рука дающего, только будь умней, и засылай теперь мне лучше деньгами». – «Вот так он и приподнялся, ваш дядя. [«А ты-то сам на чем приподнялся? – он вор, а у тебя что? – ты-то чью кровь пьешь, такой добрый – мягкий – человеколюбивый, а?»] Боюсь, мы не сговоримся. В бога я не верю. Да и фашистом, вроде, никогда не был. Так что нам, ваше преподобие, – так, кажется? – вместе ловить нечего».
           «Вот тут-то я вам, ваше преподобие, и пригодился, крепко пригодился, потому что, когда этот человеколюбец купил той нищей девочке какие-то пирожки – с луком? с курицей? – да она от этих пирожков сдохла раньше, и мучительней, чем от голода, – что это на вас нашло? – что это вы вдруг подумали? – что это вы подхватили с пола этой забегаловки ха-рошего паука? – (и откуда б там паук?) – и в блин, туда, в самую ему в эту в начинку, в начинку. – Он все видел. Он так ласково подвинул вам этот блинчик, у него так налилось кровью лицо, как будто готовилось превратиться в сердце, он так ласково сказал: «Кушайте, пожалуйста». – А вы: «Да я не хочу». – «Да вы кушайте». – «Да я не голодный».
           Вот тут-то вам и пригодился я. «Ну, – говорю, – сердце мое, раз вы такие сытые, я докушаю». – Откусил, так и брызнуло начинкой, и паук этот у меня между губами, я его языком в угол рта и на армянина плюнул. «Очень, – говорю, – вкусно, – рассаживаюсь – и на стол шмат зелени – как это оно между деловых людей? – пресс? – Возьмите, батюшка, это ваше».
           [А потом показывает – все эти нищебродные подвальчики – подворотни – углы – ларьки – и везде это: «Подайте на церковь! А я вам магазин освящу» – «Да будто вы поп?» – «Да будто нет?» – «Да вот нет!» – «Да какая разница?» – и деньги, деньги, деньги – «Вот, батюшка, бедный лепт с немецких сливок»].
           И вдруг: «Хотите цветок?» – и протягивал, как потаскухе розу, сорвав его, нежный, белый и бедный, выросший на стыке между камнями, невредимый из под ног пешеходов.

 

III

           «А ведь на том берегу канала – видите, эти страшные черные дома, их глухие стены, странные, случайные одинокие окна, эта черная, без парапетов набережная, и этот серый сиреневый куст на набережной – ведь там шла моя юность, а может быть и не моя юность – юность, может быть, похожая на мою – друзья, в дырявых шляпах, в продранных пиджаках²³ – разговоры о поэзии, о любви, о боге, о теории языка – такая же пустынная набережная, одинокий куст, черные стены, сливающиеся с рыжим дымом – может быть, это они и есть? – ведь они умерли, они уже давно и есть пыль и дым и ветер и жирная вода и серые листья того страшного и старого куста сирени. – А там, вон ее окно в стене – жила швейка, – что вы так противно на меня смотрите? – мы были молодыми, нам не надо было жалеть о прошлом, мы жили, мы были готовы к смерти, потому что знали, что умереть молодым – хорошо.²⁴ – И она была хороша, – как хорош глоток воды, как хорош кусок хлеба – ведь мы были голодные, она поила нас чаем, кормила хлебом, кормила собой, хлебом плоти – что вы улыбаетесь криво? – мы были благодарны за эти крохи горького хлеба, – все, что у нее было – вы бы его бросили с презрением, – но я жрал его – даром! – и был благодарен за него – а потом она шла работать – ведь здесь не Париж, здесь очень трудно бедной женщине, даже если она не только работает, но и продается.²⁵ – Она умерла тоже молодой, счастливая! – Когда она умерла, я украл здесь, в церкви, у иконы Божьей Матери, букет пармских фиалок и бросил в реку. – Не было? – Я знаю, что храма не было. Его не было, а я сделал это. – И я часто думаю, смотря на ее окно в черной стене: кто же там живет теперь? а что, если там живет художник? художники часто живут в таких страшных местах. И вот он живет среди исчезнувших нас, курит, прохаживается сквозь призраки, пьет чай сквозь призраки, ставит у окна свою треногу с холстом, призраки идут сквозь холст, а он пишет сквозь них этот страшный пейзаж – эти черные дома, воду, набережную, сирень, и воздух, и заполонившую его пыль и дым, и птиц в дыму, и кота, моющего лапкой морду на подоконнике, и глупую собачку и церковь – и мазнул ваксой и нарисовал меня – и вас – ах ты, ваше преподобие, ведь вам голубь на клобук наклал!»
           Вечерело.
           Начался дождь.
           Под рыже-дымно-черно-дождливым небом настоятель похожей на бойню церкви имени Христа – среди алого надсада фабрик и кирпичной черноты доходных домов, под голубями, похожими на жирных пешеходов в дождливом небе – с бранью сорвал с головы клобук с жирной белой кляксой голубя св. Духа, бросил его в жирно-черную, исхлестанную дождем воду и одновременно, опасливо косясь в небо, прикрыл плешь ладошкой – яростно разбранясь (когда бы и впрямь художник в черном окне вписывал его в пейзаж, ему бы пришлось на месте одного мазка наваксить что-то вроде маленькой черной метели вместо человека) о подлости птиц: а еще птица св. духа! – господь в образе голубине! – так плевать на человека! – хуже ворон! – а вороны мало того, что орут и обгадили весь крест, так еще катаются на задах по куполу! – «Ей богу, я заведу в куполе бомжа, например, ну, какого-нибудь нищего актера, пусть кричит разными птичьими голосами и отпугивает эту дрянь!» – Можно ему там даже положить матрац, провести какую-нибудь отопительную трубу, кормить.
           «Да этот ваш актер с тюфяком и трубой день покричит, а на другой день повесится, а вы и знать не будете, пока его те же птицы на гнилое мясо не разорвут. Проще, ваше преподобие, обвить и крест и купол колючей проволокой».
           «Это невозможно», – презрительно возразил священник.
           «Это быстро. И дешево, – ответил собиратель лепты со сливок. – Знаете, это как у китайских шлюх: на брюхе у них иероглифом написано – быстро, а на заднице, иероглифом – дешево».
           «Будто вы были в Китае», – возразил священник еще презрительнее.
           «А какое вам дело, где я был, где я есть, где меня нет, где меня не было, и где я буду и не буду. – Я был там. В одном маленьком городке, в нем еще течет такая топкая речка, которая вся гниет, вся полная мертвечины, костей, огромной членистоногой водяной нечисти и как будто заросла нечесаным, шевелящимся, черным, рыжим и белым и, кажется, живым конским волосом, колтунами шевелящихся волос, и впадает в море, и через нее горбатые мостки, и по берегам, на таких спускающихся к воде улочках. – на верандах, за столами под тентами и зонтами – в этой вони, в этом смраде – пьют чай, едят рис, продают хлеб, рыбу, мясо и этих раков и этих сколопендр – вылавливают их из волос – там очень забавно решена проблема и правосудия, и социальной справедливости. – Вдоль моря тянется такая длинная деревянная набережная – мостки с перилами – а за набережной – камни, галька, песок, морской мусор, волны накатываются – морской берег – на него, через мостки, выкладывают всех преступников, всех стариков, туда приходят голодные, нищие, искалеченные, самоубийцы, туда выкладывают нежеланных новорожденных детей – человеческий мусор – в иные дни берег моря шевелится этим мусором – и там ходит палач – огромный, весь какой-то кривой и окатанный, как валун, щетинистый бритоголовый китаец. – Он их убивает, по разному, часто – быстро, иногда – долго, мертвым вспарывает животы и выбрасывает в море, а море их утаскивает в реку – и булочник бесплатно дает ему хлеб, а рисовар рис, а у мясников он не берет – и его кормят и поят и угощают водкой на каждой веранде, под каждым зонтом в этом городе – и там есть такие подземные канавы, сточные канавы, укрытые досками – и там, под досками, в этих нечистотах живут старые, никому не нужные проститутки, их даже не выпускают оттуда вылезать – так вот он их кормит – наберет риса, хлеба, ходит с мешком и просовывает им под доски – знаете, он даже по-своему образованный человек, он пишет стихи – я даже кое-что перевел – я даже хотел поселиться в этом городе. – Почему? – А знаете, этот предсмертный стон, хрип, эти каждодневные крики боли медленного убийства создали, смешались там в какую-то удивительную вибрацию воздуха, в плачущую и звенящую бессловесную песню, пронизывающую этот маленький китайский город и эту маленькую китайскую жизнь».
           Священник осторожно наклонился над каналом. – Перегнувшись через решетку, он глядел на отяжелевший, плывущий по воде клобук. – Он не понимал – он даже не слышал, как купивший его уродливый человек, отвернувшись от него, негромко говорил что-то о том, как тот выгнал, спустив с лестницы – как с той набережной в Китае – некрасивую и нищую девушку, как глумился, как говорил, что ее надо прибить палкой, что она кишит вшами – а когда купивший его человек проявил к ней милосердие – смеялся, говоря, что если тот захотел ее отмыть, побрить, накормить и в постель уложить, чтобы не забыл ей выбрать лобковых вшей. –
           Странная, безобразная, болезненная мысль поразила его больше, чем безобразный, очевидно выдуманный китайский рассказ. – Его, воскресшего во плоти в Раю, – как урода, как омерзительное животное или насекомое – посадили в клетку в райском зоопарке, сквозь прутья которой он, на дорожках зоологических аллей, видит молодых, красивых, вечных и свободных людей райского будущего, –
                                 которых он не в состоянии понять, –
                                                       которое он не в состоянии представить.

Стоя на земле – мы окружены небом – мы в небе – небо вокруг нас – но мы не видим неба – мы видим призрак неба над головой. И вот так же Рай – невидимый – он пронизывает прах и пепел плоти человека – он в нем – в нем он становится небытием с ним – и из небытия – в небытии – вновь преображает небытие в самого себя – сохраняя облик и форму праха, который, некогда, наполнил самим собой – но, как призрак неба, мы видим только призрак Рая.

 

 

 

 

_____________________________________________________________________

 

Примечания