Милый друг, я пишу тебе только летом, потому что только в это время года выпадает возможность хоть ненадолго уйти из бесконечной суеты и бешеного ритма жизни и предаться неспешному ощущению жизни как таковой. Вести машину и быть сосредоточенной на вождении – значит не видеть дорогу, как это ни парадоксально звучит, вернее видеть её технологически – поворот, объезд, тупик, – а не как путь и путников. Такое модное слово «технологии», и если думаешь лишь о технологических «как», убиваешь «что» и «зачем».

           …Запах бензина и плавящегося на жаре асфальта – запах абсолютной безнадёжности. Пространство перенаселённого города становится совсем безжизненным – дешёвые дезодоранты, человеческий пот и бензин с асфальтом составляют коктейль, просто вопящий об отсутствии даже полого топоса, потому что полость предполагает наличие границ, за которыми, быть может, есть жизнь, а тут – ужас безграничной пустоты, остановившегося времени и вечной смерти. Чужие и чуждые запахи обрушиваются на тебя как удар, нагло вторгаются в твоё личное пространство, и оно съёживается и умирает, и ты нигде.

           Забить эту невыносимость, обобравшую мир на десять миллионов прекрасных ароматов. Курить. Курить. Нигде столько не куришь, как в Москве. Курительный город, сказал как-то друг.

           Странное дело: город, где живёт когда-то отчаянно любимый человек, как и все города на свете, имеет свой запах, который, если попытаться разложить его на составные части, тоже сочиняется из испарений ненавистного бензина, а ещё перегретого металла и волжской влаги. То ли река тому причиной, то ли реликтовый лес на берегу, то ли потому, что согрето там небо тёплым дыханием дорогого человека, но это волшебный запах. Я всегда ношу его с собой где-то на самом донышке памяти и достаю, чтобы вдохнуть, когда становится нечем дышать.

           Нет ничего интимнее запаха. Зрение, слух, вкус и осязание запредельно вульгарны сравнительно с обонянием и всегда лгут. Нет, из запахов тоже можно соткать себе маску, но тут уж всегда различимы лик и личина, своё природное и искусственный хитон\хитин. Запах-для-себя и запах-для-других – для дистанцирования от навязчивых и слишком любопытных. Сандаловое дерево – аромат-для-себя, тот самый, которым благоухал мамин веер и который дарил девчоночьи глупые мечты о будущей взрослой райской жизни, – тёплый, разнеживающий, открытый и невероятно чувственный, я это ощущала всем существом своим, хотя что такое чувственность, тогда и понятия не имела. Но, чуть повзрослев, купила крошечный флакончик духов «Индийский сандал» – конечно, бедную копию того, настоящего сандалового запаха маминого веера, – которыми капнула на запястья, ожидая визита нравившегося мне мальчика, и мальчик сказал: «Какой ужасный запах! Есть хорошие духи, посоветуйся с … она такими пользуется», – и назвал имя моей соперницы, к которой потом и ушёл. И правильно сделал – раз сандал не запах его девушки, значит его девушка – не я. Он был красивым и добрым, этот элегантный исполнитель бальных танцев, инженер по профессии, ныне подвизающийся на «Эхе Москвы», но сандаловый запах оказался ему не по росту.

           Другой аромат-для-себя – запах горького апельсина. Он утешает и успокаивает, но заставляет функционировать мозг в отличном рабочем режиме: обостряет внимание, будит ассоциативные связи, и мир предстаёт благожелательным пространством, где за любым поворотом вдруг делаешь небывалые открытия и от восторга кричат лёгкие.

           «Чёрный ирис» – аромат-для-других, сдержанный, холодный и деловой, призванный создавать приемлемое расстояние и не подпускать слишком близко. 

           Сосуществование запахов-для-себя и запахов-для-других различимо и понятно без слов родным по духу\дыханью и интригует чужих: они чувствуют тут тройное дно, но хитон\хитин всё-таки принимают за подлинное. И попрекают айсберговой ледяностью, как если бы попрекали тем, что человек выходит на улицу в одежде, а они требуют стриптиза, уверяя, что стриптиз и есть настоящая честность, чтобы потом закричать: а королева-то голая!..

           Нет, вон из Москвы! Закрыв глаза, заткнув уши, ориентируясь, как животное, которое не обманешь, только по запахам. Аромат нагретого металла, кусочек тайно поминаемого волшебного запаха волжского города – рельсы, пригородная электричка, невообразимая какофония: пирожки с мясом неизвестной породы, стоячий ветер из окна, пломбир, селёдка из пакета соседа, пот, пот, пот – воробьиный мальчишеский, терпкий мужицкий, – копчёные куриные окорочка, «Шанель № 5», столь же нелепая тут, как оперная ария на колхозной улице, старушечий запах бедной плоти – тот же, который, потерев рукой руку, деревенские мальчишки дают понюхать друг другу: «покойником пахнет…», – и вдруг нота бабушкиной «Красной Москвы», духов, вобравших в себя запах кожаной портупеи, какой-то ребристости, зубчатости\зубастости, сапог и парадов, улицы Горького и квартиры моих до слёз милых давно ушедших стариков в доме напротив Центрального телеграфа.

           Впрочем, «Шанель» и «Красная Москва» едут только до Переделкина, далее – без остановок: Nivea, мужские носки, мыло душистое «Земляничное», мыло «Хозяйственное», вовсе без мыла навсегда… Курить, курить, курить, курить запрещено, дым от «Примы» столбом в тамбуре – и страшная сладкая струя, из-за которой я едва не потеряла сына, – «травки». Не той, к которой я сейчас бегу, живой и живительной, а дурман-травы, с которой уходят в мир, где никогда не растёт трава и не бывает ничего живого.

           Мой полустаночек. Наконец можно вдохнуть. Смолистый еловый, лиственный берёзовый, травяной вдох. Аромат спелой груши, она пахнет лимоном с корицей, и свежайший – черешни, которыми я угощаю своих строителей. Белорус Толя, гениальный конструктор, народный умелец, бывший танкист небольшого росточка, лопоухий симбиоз Левши и хитрована – Гомель, женитьба, армия, развод, севера, севера, алкоголизм, семья, многолетняя шабашка в Москве и под Москвой, и нет у него проблем, вернее для всех проблем тут же находятся способы их разрешения, – почему-то пахнет настоящим мужчиной. Не потом, не одеколоном, не устрицами – не знаю, какие это феромоны-флюиды, неразложимо. А деревенский парень молдаванин Вадим, двадцати одного года от роду, большой и плотный, – отчего-то грудным молоком, как младенец. Чай с бергамотом для маляра-украинки с высшим финансово-экономическим образованием, которая уже шесть лет, по двенадцать часов в день, без праздников и выходных, шабашит в России, потому что на зарплату не прожить, – но марку чая она угадывает по запаху несмотря на то, что постоянно работает с красками; графиня в спецовке, принцесса на горошине, потомок известного аристократического рода. Построенные её прадедами школа под Винницей и винзавод в Харькове стоят и работают до сих пор, все предки репрессированы, кто расстрелян, кто выслан, и потому моя графинюшка родилась уже в Ташкенте, откуда опрометью, бросив всё, когда начались репрессии против русскоязычных, составлявших тогда 70% населения города, бежала в 90-е на Полтавщину… Удивительный мы всё-таки народ. В ХХ веке не было у нас поколения, которое миновали бы войны или другие испытания на слом. А мы всё живём. Как ваньки-встаньки. Счастлив тот, кто, и утонув по пути, знает хотя бы, что плыл к берегу.

           …Головокружительный запах стружки и парного молока, сваренной «молодой» картошки и книги, которую давно мечталось прочитать, – ты знаешь, как чудесно пахнут книги? От старых книг веет осенним плодоносным ароматом любовно выношенной, как дитя, мысли, разделённой с другими, ароматом торжественной трапезы, истинного единения с родными людьми – со-участия, причастности\причастия, евхаристии прошлой живой жизнью, – и она жива твоим личным прикосновением. А новые книги с едва просохшей типографской краской пахнут первым свиданием, весенним сиреневым ожиданием главной встречи – или жаркой лихорадкой поисков клада, всегда неожиданного и так чаемого, как глоток послегрозового озона в пустыне.

           Сумерничать в саду до звезды, беседовать с подругой о сокровенном под земляничные и малиновые ароматы, под таинственные шорохи трав, и шёпот липы, и поскрипывание трёхсотлетних дубов. Приглушённый ночью запах липового цвета и сладкий – укоризненно покачивающего головками шиповника. И хочется смотреть и вслушиваться, и касаться нежно смоляной пружинящей слезинки ели, и слизывать с губ вкусные дождевые капли. Запомнить. Положить на заветную полочку памяти, рядом с тем волшебным запахом. Не забывать, что за границами полого топоса существуют живое время, живое пространство и жизнь вечная.