* * *
Сами себе аплодируйте крыльями, птицы!
Город проводит вас в странствие, тысячелицый.
К югу, ребята! Довольно бесцельно носиться
В небе столицы!
Сонмы дерев, как неделю не бритые спички
Машут ветвями вослед : «До свидания, птички!
Преодолейте, любезные: тучки; кавычки;
Силу привычки».
Перелетая гурьбой за урез горизонта,
Что же вы ищите, шустрые? Бунта ли? Понта?
Не удивлюсь, если попросту воздуха: он-то
И разряжён так,
Чтобы впустить и вместить вас. Так будьте же скоры,
Будьте смелы, поглощая равнины и горы,
Пусть пощадят вас стихии и винтомоторы,
Сети и своры.
Вы-то летаете вольно, а мы, не в пример вам,
Разве что в адских машинах, подобны консервам,
А на земле мы рабы своим грусти и нервам —
Как в Круге первом.
Род человеческий, занят своим аты-батом,
Кесарь, рожденный елозить — завидуй пернатым!
Это они, а не мы, воспаряют к пенатам —
Белым, кудлатым.
* * *
очнись на востоке, беспечный гайдзин,
отведай сакэ, обездоль апельсин
и вторгнись, как в задницу — клизма
в безмозглую бездну буддизма.
стань лучше и чище процентов на дцать,
учись отрицать и на цитре бряцать,
пой мантры на весь околоток,
и пяткой лупи в подбородок.
частушку на танка сменяй, самурай,
от фудзи фигей и от гейш угорай,
в тени отцветающей сливы
черти иероглиф «пошли вы».
освой караоке, сёппуку и го,
поскольку без этих вещей нелегко
найти, матерясь, по компасу
матёрую аматерасу.
плыви, зарекись от тюрьмы и сумо,
и коль просветленье не грянет само —
прячь в жёлтое море концы, трус,
и съешь обездоленный цитрус,
усни — и проснись в нашей дивной стране,
где я эти строки пишу при луне,
где васи, и маши, и вани —
давно обитают в нирване...
* * *
Как буги вьюги жгло!
Как изгородь ломало!
Как иссекло стекло!
Иссякло. Доиграло.
Пурга несла пургу
на людоедской мове,
а нынче ни гугу:
спеклась на полуслове.
Прохожий, что дубел,
теперь бредёт, развязен.
Башмак его не бел,
а чёрен, хлюпок, грязен.
Где злость? Где трубный звук?
Где чистота и ярость?
такая юнь вокруг,
а будто — старость.
* * *
Умер виршеплёт, вернее, отмер:
попусту то сохло, то лилось.
Слово одинокое на отмель
выскочит и сдохнет, как лосось.
Человек меняет лёт на гнёт.
Абсолютный слух сменяет сплетней.
Складывает крылья и идёт:
некрасивый, тридцатитрёхлетний.
Живы ли икринки в иле, или
нету жизни в жанре низовом?
Муха копошится в рыбьей гнили:
точка черная на розовом.
Моисей
ракита системы «гори-говори»
коптит на горе, распадаясь на три.
пред ней, исчезающе мал, человечек.
цикада звенит, как высотный разведчик.
и голос вещает куста изнутри.
другая эпоха, другая гора,
но та же цикада и та же жара.
опять человечек, и голос знакомый,
и он говорит о завете, законе...
но после — сечёт на манер топора:
«лишь пепел в печах и вагоны волос
(иосиф некрасофф, «мороз — холокос»),
лишь грохот погромов в местах незнакомых,
лишь лёт насекомых и звон ни по ком их —
таков Мой ответ на твой скрытый вопрос».
пылали костры и светились шатры,
а мал-человек возвратился с горы.
он думал: «как жаль их!» — вздымая скрижали,
и что-то втирал о счастливом финале,
а люди балдели от этой муры.
Одуванчик
Белесый дождь горизонтальный
Из одуванчиковых пор.
Смотри же на полет летальный,
Задув пушистого в упор.
Мы тоже станем лысы, дряблы,
Цветка весеннего итог.
Дожить хотя до октября бы,
Когда и нас рассеет бог.
И нет нам вёсен про запас, но
Я не жалею, что умру,
Поскольку видел, как прекрасно
И ясно семя на ветру.
* * *
слабо ли в райские врата,
не причинив себе вреда?
дух оперировать без боли
слабо ли?
слабо, витийствуя — рожать?
о братстве петь — из-под ножа?
фабриковать, вскрывая вены
катрены
о смысле сущего? слабо в
двух пулях выразить любовь,
сказать, мол, верю и надеюсь,
прицелясь?
слабо не обломать перо,
построчно потроша нутро,
дословно на сибирь, меся грязь,
ссылаясь —
источник счастья и обид,
что столь же чист, сколь ядовит?
короче говоря, слабо ли
на воле?
любимая, прости меня:
и жить без этого огня
невыносимо, и, тем паче,
иначе.
я сам себя загнал, засим
я сам себе невыносим,
и — чудо — лишь тебе, постылый,
под силу...
Крит
ветер, бей в берега, поднимай на крыло,
умыкай инженера усталого,
чтоб критяне, толпясь, разевали хлебло
на кидалово, глянь-ка, дедалово.
не астерий, а именно это: обло
и лаяй — механизм, порождающий зло,
что любого икара — до талова,
в состояние жидкого олова,
даже боги не ровня с бескрылой толпой
в генерации зла, если над головой
гордый профиль свободнонесущий.
улетай же, старик, и себя не вини,
будь такой же, как я в свои лучшие дни:
распонтованный, борзый, не ссущий.
* * *
ну-ка, память моя, кругом.
предъяви ее, ту, по ком
умирал, лаская
что посмел бы назвать соском,
если б не было то звонком
на воротах рая.
ту, которую всю, везде,
и в ромашках, и в резеде,
и пестом, и дланью —
оживи ее, ту, мою,
о которой всё думаю
даже без сознанья.
от которой сводило пах,
от которой сам воздух пах
спермацетом, миррой,
ту, которую на руках,
ту, что нынче пою в стихах —
о, реанимируй.
ну и пусть — хоть слагай, хоть вой —
что из прошлого ни ногой
та, одна на землю,
облик, ощупь, дыханье, вкус
воскреси. растворяюсь, вьюсь,
истекаю, внемля.
* * *
Оседая, я крикнул: «Бежи!»,
что подразумевало: «Немедля,
беглый взгляд на оседлую жизнь
бросив, двигай отсюда, земеля.
Свою молодость, жимолость жил
расстреляв из пращи ли, пищали,
оседаю, как будто не жил —
прощевай же, парнишка прыщавый.
Оставайся хоть ты молодым,
никогда не сыграющим в ящик,
я запомню тебя таковым —
без грядущего, но настоящим».
* * *
Метемпсихованный, битая аватара,
Жертва солнечного удара и лунного перегара,
Членовредитель, неумных детей родитель,
Пастух разведенок, подонок, небокоптитель,
Преданный зритель и никогда не автор
С тайной тревогой вглядывается в завтра.
Это не сила, это, от силы, слабость,
Просто душа носилась, верней, слонялась
По алфавиту донизу, до э-ю-я,
И — по-стрекозьи, до верхнего «до» июля,
Да позабылась прелесть пути кривого,
Вот и жим-жим теперь. Хочет начать ab ovo.
Жидкого монгольфьера возьми в баллонах,
Бахни за тех, чья вера — рубить бабло, нах:
Им ли с тобой сидеть, оседлавши крышу,
С тайной тревогой, как сказано было выше?
Им ли желать себе паровозных топок,
Чтобы хоть дымом — на воздух, в эфир, в оффтопик?
Коли нечем крыть, чем не повод рубить канаты,
Утекая в место, где предки лежат, брадаты?
Как Господь хипповал, а потом наповал, бедняга,
Так и ты замыкай, оставляй самый кайф, бумага,
Ибо кто ты есть, как не лист, отлетевший с крыши,
На котором, пока летишь, наконец напишут...
* * *
Идет слепой, как дождь идет слепой,
С протянутой в грядущее рукой,
Нащупывая в ранящем грядущем,
Куда идет невидящий идущий.
Стучит клюка, как дождь, стучит клюка,
Во мраке растворяется рука,
И в этот час ночной слепому равен
Любой из тех, кто на глаза исправен.
Слепой уходит, слепотой храним,
И мысль о нем уходит вслед за ним,
Потом приходит вновь и остается,
Постылая, как жизнь на дне колодца...
* * *
Как причинное место
Оголяя прием,
По дороге из детства
Да в родной чернозем,
Через яростный вереск
Пробиваясь на свет,
Словно рыба на нерест —
Промелькнула, и нет —
Все, что было под кожей,
Передам по рядам,
Но вот это, похоже,
Никому не отдам:
Этот флюоресцентный
Глаз-алмаз в небесах —
Несомненную ценность
Для сказавшего ах,
Этот даже не голос —
Хронос, взятый внаем,
Полоскавший мне полость
Первосортным сырьем,
Этот промысел смысла,
Исчисленье числа
С вящей помощью дышла,
Коромысла, весла.
Вот работа для плуга —
Я ль не плуг твой, Господь? —
Ради воздуха, духа
Резать землю и плоть,
Быть, покуда не лягу
И — легка борозда,
И трудом, и трудягой,
И орудьем труда.
* * *
Находящийся на волоске
опохмелом скрипит по тоске,
и врывается в этот анапест
почерк Севера —мглист и разлапист.
Путь земной прочертив буквой «Г»,
ты бытуешь в кромешной тайге,
Мефистофелю —Фауст-патрону
и свою доверяя персону.
Ты штудировал жизнь по слогам,
препарировал шелест и гам,
но теперь понимаешь, биолог:
век опалых иголок недолог.
Бросив жить, что теперь возопит
отучившийся шпарить пиит?
Что звучит в нерифмованном, белом
крике кречета оторопелом?
Стадо —пастырям, ниву —жнецам.
А тебе остаешься ты сам.
Чем темнее на сердце, тем ниже
и темнее твой стиль. Так темни же.
