* * *
На продавленной койке больничной
Он лежал — без особых примет,
Аккуратненький, бледный, приличный,
От одышки страдающий дед.
Я о нём знала самую малость,
А конкретнее — что, по всему,
Задыхаться недолго осталось
На казённой кровати ему.
Он сказал мне: "А вы напишите
Что-нибудь о ромашках в цвету.
Я давно уже питерский житель,
Но, бог даст, оклемаюсь — прочту".
То ли я "проплясала за плугом",
То ли голос мой слаб и нечист —
Но вскипает ромашковым лугом
Предо мною нетронутый лист...
* * *
Лейкин однажды по пьяни,
взглянув в мои честные очи,
Ласково вымолвил: "Сволочь!
Не любишь ведь ты никого..."
Я устыдилась и тут же,
времени зря не теряя,
В срочном порядке влюбилась
в этого... как бишь, его?..
Впрочем, не важно, поскольку
всё кончилось очень печально —
Снова бедняжку поэта
в рай не пустили грехи...
Прав был учитель — как сволочь,
светлое, в общем-то, чувство
Я совершенно по-свински
враз извела на стихи.
* * *
"На асфальт упаду..."
Иосиф Бродский
Там, где гарью и талью
пахнет мартовский снег,
Мы с тобой заплутали
и остались навек.
Ты замёрз в карауле,
я убита в бою,
Мы с тобою заснули
в петербургском раю.
Голубиною стаей
в перекрестии рам
Наша вечность истает,
и останутся нам
Отзвук детского смеха,
на асфальте круги,
Торопливое эхо,
в подворотне шаги,
Флейта на вахт-параде,
вечный призрак весны,
Два гроша христа ради,
чёрно-белые сны,
Плеск весла и лукаво
усмехнувшийся блик.
Да ещё переправы
затянувшийся миг...
* * *
— Извините, я немного Бетховен на это ухо.
— Хорошо, что не Ван Гог.
(из разговора)
Я на левое ухо — Бетховен,
А на правое ухо — Ван Гог.
И герр Питер средь разных диковин
Меня б заспиртовал, если б мог.
Но сравнения падают в лузу,
Словно шарики. Так, например,
Я на правое око — Кутузов,
А на левое — явно Гомер.
Я — Маресьев на левую ногу,
Хоть ты смейся, пожалуй, хоть плачь.
А на правую ногу, ей-Богу,
Я ? Джон Сильвер, искатель удач.
И без всякого газа и флера
Я скажу, чтоб прошибла вас дрожь:
Я на левую руку — Венера,
А на правую — Нельсон. Так что ж?
Что там уши да очи — взгляни-ка:
Я на самом-то деле, увы, ?
Просто Самофракийская Ника
В отношеньи своей головы...
* * *
Лишь вечер выйдет за порог,
И щёлкнет ключ в замке ?
Серебряный единорог
Спускается к реке.
И еле слышно в лунный щит
Ладонью бьёт волна,
И ветер кожу холодит,
И длится тишина.
Среди высокой тишины
Дрожит воздушный мост,
Сияют, в гриву вплетены,
Лучи далёких звёзд.
Мерцает серебристый свет,
Стекая по спине,
И свет иной ему в ответ
Вздыхает в глубине.
Плывёт воздушный хоровод,
Струится млечный ток...
Он в воду медленно войдёт.
И сделает глоток.
И в вышину протянет взгляд,
Пронзая звёздный прах,
И капли света зазвенят
На дрогнувших губах.
И полетит высокий звон
В чужую ночь, во тьму,
Чтоб улыбнулся ты сквозь сон
Неведомо чему...
* * *
памяти Виолетты Абрамовны Ведерниковой —
моей учительницы музыки
Девочка в музыкальном классе
Едва высиживает за инструментом
Положенное для урока время.
Она уже отбарабанила гаммы,
Она несложный ноктюрн сыграла
И за часами следит украдкой.
Нет, музыкантом она не станет.
Учительница, как печальная фея
С именем сказочным и певучим,
Слегка покачивает головою
И говорит: "У тебя такие
Лёгкие руки, послушные пальцы.
Играешь ты достаточно бегло,
Быстро схватываешь всё, что нужно,
И только терпения не имеешь,
И не умеешь паузы слушать".
Взяв карандаш, она прямо в нотах
Над паузой пишет слово "Дослушать!"
Женщина, притащившись с работы,
Семью накормив и посуду вымыв,
Робко присаживается к фортепиано
И, разогрев непослушные пальцы,
Играет ноктюрн, довольно коряво.
Заметив над паузой слово "Дослушать!",
Слушает, как между двух аккордов
Падает жизнь, замирая эхом,
Как тишина поглощает время,
И еле слышно вздыхает вечность...
Возвращение
И вот однажды я вернусь домой,
И не узнаю дом. Да нет, едва ли...
Ведь не такие царства погибали.
Другие... Не такие... Боже мой! —
Я прохожу во двор сквозь пустоту
Безвременья, средь декораций дома,
В котором всё до мелочи знакомо:
Вот окна, где герань всегда в цвету,
Вот лестница... Но как она кружит!
И в номерах квартир неразбериха...
И непонятно, где тут вход, где выход,
Куда ведут все эти этажи.
Вот циферблат в футляре-кожуре,
И непреклонность римских цифр литая,
Пятно на потолке, как запятая,
И трещины неровное тире.
Но стрелки на часах — они дрожат,
Вгрызаясь в бесконечность, будто свёрла...
А воздух, что со свистом входит в горло,
Так холоден и до предела сжат.
И каждый новый маятника взмах
Свободней предыдущего и шире,
И на часах всё тяжелее гири,
И тяжелее гири на весах.
И бьют часы. И, снова в пустоту,
Я, взвешенная пристально и честно,
И найденная слишком легковесной,
Лечу и исчезаю на лету...
* * *
Когда рокочет яростно и глухо
В тугих стволах берёзовая кровь,
И рыжий месяц выгибает бровь
Над воробьиным, нежным, вербным пухом,
И в лужице высоким звёздным светом
Дробится фонаря обычный свет ?
Оно приходит — сотни раз воспето —
И всё-таки ему названья нет.
Сквозь камень прорастающие всходы,
Из тьмы небытия призыв "Живи!",
В неволе — обретение свободы,
Из нелюбви — рождение любви...
* * *
Неужели,
о Господи, неужели
я и правда нужна Тебе только такой:
с этими мыслями
о том, где чего можно купить подешевле,
о том, чего приготовить,
и чтобы надольше хватило.
Неужели
я нужна Тебе вот такой:
c этим жалобным раздражением:
"Ах, только не трогайте!..",
с этим усталым смирением,
с этой одышкой
в стягивающейся петле
одного и того же маршрута.
Неужели
я нужна Тебе именно
с этой вечною дрожью:
А что ещё Ты отнимешь?
Любимых? Друзей?
Лёгкий дар
Тобою же данного Слова?
Неужели
Тебе и впрямь нужен пепел?
Зачем?
Что Ты им хочешь удобрить?..
