Когда я был ребенком, когда моя мать была молода, когда ужас смерти был мне внове и был чист и свеж ("как поцелуй младенца"), а дубок среди красно-кистеперых рябин и заячьего пуха верб был маленьким — да так, пожалуй, и не подрос за четыре десятилетия — и пальцы мои были тоже маленькие (эти, впрочем, подросли), — а розовые кости рояльных клавиш были как шатучие, гремя, доски на чердаке или как колеблемые коромысла качелей — ко мне приходил учитель музыки, в молодости охотившийся в Египте на крокодилов и мы, в четыре конечности (две крокодильчато-коричневые руки и две недомерко-розовые мокрые поросячьи лапки) разыгрывали карликового Баха — лилипутские гавотцы, минуточные менуэтки, — а невидимые немцы, шурша, танцевали под них, спрятавшись в пошатывающихся занавесках. Я любил его, но не постигал нотной грамоты. В именах нот прятались лиловые, как негры, слоны, алая шелушащаяся простуда, дымящиеся в сухо потрескивающем запекшемся льду, между кружащихся, словно подвижные винтовые лестницы, снеговых вихрей, черные звуковые проруби, ямы и раны глухоты. В конце концов отчаявшийся старик предложил мне рисовать музыку, и я играл не по нотам, а по разноцветным картинкам, перебегая пальцами с кривой оранжевой горки на стаю птиц, похожих на широкоротые расшнурованные ботинки; расплетая и сплетая пестрые узлы петляющих цветных лент; топоча, как падающие камни, по скатам красных крыш друг на друга громоздящихся домиков. А так как я не постигал не только нотной, но и простой грамоты, то однажды, вместо микромазурок, он принялся наигрывать мне буквы, находя даже какие-то тупые трели для "т" (солнце без лучей), "ф" (маленький паровоз), "б" (человек с удочкой на берегу пруда), "ч" и "ц" с "ш" и "щ". Очевидно, я был идиотом, как сказал о себе Свифт. — Не понимаю, как я одолел алфавит (хотя даже до сих пор иногда невольно черчу вместо буквы нотную веточку). Мне трудно — если вообще возможно — воспроизвести строй своего тогдашнего мышления, повадку тогдашней речи. Бывают такие, даже иногда рождающиеся живыми уроды, вывернутые наизнанку, с пульсирующими поверх мяса сосудами, с дрожащим мозгом, как парик, надетым на череп, скрывающий внутри самого себя сморщенное детское личико. Так что, narrare narratum, — рассказывая рассказываемое — приходится прибегать к некоторому подобию театральной иллюзии, примерно как японские актеры на сцене изображают соитие, прижимаясь друг к другу спинами.
           Это я потом прочел у Некрасова, как псы выплясывают мазурку с мартышками. А тогда была одна городская набережная, выходящая к Неве, но похожая на окраинный переулок, которую я называл "обезьяна с собакой танцует" — может быть потому, что к ней, сплетенный с трамвайными рельсами, прилегал выгибающийся дугой малахитово-хрустальный парк с зоологическим садом, а за вброд переходящим реку трицератопсом моста открывался красивый остров с золото-огромным куполом итальянского собора над белоколонным храмом и клокасто чадящими огнем ростральными факелами — плавающая шарманка, "окно в Европу" с движущимися под па-де-де картинками чужих городов.
           Мать, серебристо-розовая, как конский пар, идя впереди меня, с цоканьем вошла в кренящийся шест рыже-одинокого дома среди обмершего на ветру матерчатого золота тополей. Лестница обвивалась вокруг спрятанной в подъезде воздушной ямы. Ослепительные ноги матери обливал шелк. За проходящими стеклянными окнами на вытянувшемся красном платке песка между расступившимися деревьями стоял жираф.
           Над вершиной воздушной ямы — за дверьми, чавкнувшими язычком — парил мягкий ало-голубой ковер, были длинный самовар, рояль и белобородый старик, повернувшийся ко мне розовыми неподвижными губами уха, как будто был двухголовым и двухбородым, словно в очередь выглядывающие друг из друга одноглазые близнецы.
           Конский пар и шелковые стиснутые ноги матери стояли на ковре. — В взвизгивающих клавишах кувыркались поросята. Беззвучно лопоча, мокрая бабочка трепыхалась в липкой воде. — На улице, в пыльном и внезапном порыве ветра, в вспыхивающих пятнах слез, она дала мне пощечину.
           Я был яблоком.
           Молодое, ало-золотое, в розовом пару, в воздухе...

           Река с переулком набережной повернулись вокруг меня, как два колеса. Мост, — земноводный гимнаст — серая морская звезда — растопырив лапы, кувыркнулся в куполе небесного цирка и, дрожа, замер.
           По мосту шла женщина. Она была красивее моей матери. Она улыбалась, но ее улыбка не предназначалась мне. И она вела на поводке маленькую обезьянку, как будто сама — так неутоленно желанная — шла на уходящем в сияющую голубизну, ведомая невидимой рукой, невидимом поводке.