Манифест

Я неожидан и парадоксален, —
думает некто, снискав зуботычин, —
Крепко просолен, местами засален,
спьяну скандален, с утра элегичен.

Я не терплю пасторалей, идиллий,
сентиментально-слюнявых лобзаний.
Бескомпромиссный оскал крокодилий
с яркостью я сочетаю фазаньей.

Вроде не стар еще, к веяньям чуток,
в выпадах точен, не тучен, не бледен.
Что ж на чужих выступленьях торчу, так
малозаметен, не годен для сплетен?

Где ты, моя очумелая Муза?
В гости куда бы с тобой снарядиться?
Там начудим, а потом — хоть в тюрьму за
пренебреженье и ломку традиций.

Мы упоëнно сольëмся в верлибре.
Мы, если надо, умеем хореем.
С кем-нибудь тяпнем, чего-нибудь стибрим.
От невнимания только хиреем.

Муза моя завопит, подбоченясь,
как привидение в сумрачном замке.
Пенистый трëп или трепетный пенис
встретятся в строфах растрепанной самки.

Изгородь из препинательных знаков
мы сокрушим, как животные в клетке.
Текстами публике в уши накакав,
в душах оставим пахучие метки.

Плюйте нам вслед, трепещите ноздрями,
но, прогоняя наш запах из комнат,
знайте, что мы приобщили вас к драме.
Мир потрясенный о нас еще вспомнит.

Каникулы

Это не драма — просто желание не сбылось.
Видно, на небе звезды встали неровно, вкось,
спутали гороскоп и нагло лучатся.
Всë, что за тяжкий рок принимаешь ты,
Просто отгул мечты, зевок пустоты,
это не горе, лишь отсутствие счастья.

Если фортуна нарочно под ноги нам плюет,
это намек на то, что надо идти вперед,
слюни ее принимая издали за алмазы.
Солнце в который раз нас обмануть смогло,
сжалось до точки, перетекло в дупло,
в гущу стволов, что в спину глядят, безглазы.

Все потеряны всеми, и ты не ищи меня,
здесь замирает время, тонет в снегу лыжня
между сухих камышей и безмолвных дудок.
Непостижимо, чем заняться зимой
в снежной пустыне слепоглухонемой,
как до весны в узде удержать рассудок?

Можно пойти в музей, где луч золотой,
вспыхнув на раме, взор прожжет красотой,
как кислотой, прекрасным и злым расплавом.
Можно — в салон. Литератор — тире — гуру
с душ неофитов там будет сдирать кору,
жизнь разлагать по буквам, абзацам, главам.

Выбор заужен. Опять в этой роли — он,
мученик кармы, карманный Наполеон
(свитер верблюжьей шерсти, профиль верблюжий).
Жди, замерев, когда он сварганит плов
из непонятных слов, неопрятных строф.
Слушай его пассажи, ведь я терплю же.

Ибо я знаю, что скоро покажут март.
Лягут газоны картонками пестрых карт.
Солнце с высот плеснет раскаленным воском.
Сбросят глаза ледяную коросту зим.
Свет перед нами — ярок, невыносим, —
встанет, как на экране цветном и плоском.

Небесный лыжник

1.

Наш самолет вознесся, наконец.
Иллюминатор, словно леденец,
расплавился в малиновых лучах,
аэродром качнулся и зачах
и закружился сорванным листом
внизу в потоке воздуха густом.
И мы, с изнанки облака прошив,
глядим, как ослепительно фальшив
знакомый мир с обратной стороны.
В небесной кухне стряпаются сны
из сумрачного теста облаков.
Они преобразуются легко
в любой предпочитаемый фантом.
Их будто выдувает пухлым ртом
младенец, запеленатый внутри
зари и мглы. Сверкают пузыри
и тают в соответствии с игрой.
И облака меняют свой покрой.
И лепит за стеклом летучий дым
то бабочку, то льва с лицом седым,
то памятник неведомо кому,
чьи стопы запечатаны во тьму.
Но почему, фантазию дразня,
по небесам проложена лыжня?
Не лайнер, пролетающий внизу,
похожий на железную слезу
на атмосфере делает надрез,
а человек, что некогда исчез
из жизни, с нею больше не знаком,
за горизонт шагает с рюкзаком.
И снег под ним непрочен и красив…
Вдруг, воздух лыжной палкою пронзив,
он вздрогнет, словно подмигнув спиной…
Что он узрел за рваной пеленой?

2.

Что хочет разглядеть он в мутном иле
внезапно приоткрывшейся реки?
Внизу под ним снуют автомобили —
в чешуйках металлических мальки.

Деревья там, как водоросли, вьются,
как ракушки сверкают скаты крыш.
Там водоемов треснувшие блюдца,
фабричных труб заржавленный камыш.

Для тех, кто в нижних плещется озерах
и загорает меж прибрежных трав,
исчезнувшее имя — только шорох.
Порой, случайно голову задрав,

они заметят в облаках рисунок —
бесформенная куртка, капюшон.
Небесный лыжник понаделал лунок
и сверху наблюдает, отрешен.

Он понимает — мир многоэтажен.
Осталось ждать на третьем этаже,
когда навстречу вынырнут из скважин
те, кто внизу о нем забыл уже.

* * *

Что притащить со свалки воспоминаний,
чтоб напитать стихи объедками ранней
жизни в Зеленогорске, летних каникул,
чтобы по горлу смычок тоски запиликал,
вспыхнуло отраженье в воде стоячей
детского дома, бывшего финской дачей.

Из разноцветных окон ажурных башен
дети глазели ночью. Казался страшен
идол вождя, светившийся алебастром.
Тень от руки тянулась к петуньям, астрам
и, надломившись об горизонт над заливом,
вдруг растворялась в свете зари фальшивом.

Пляж завершался каменною косою —
словно к воде склонившеюся борзою.
Острыми позвонками торчали камни,
и возникало чувство, что никогда мне
не оказаться за отдаленным мысом,
где за холмом песчаным, за лесом лысым
не возведен ни лагерь, ни санаторий,
где ни одна картинка не стоит моря.
Вот почему я там сочинила город,
что, как лоскут, от эпохи другой отпорот:
башни в пейзаже, пажи, витражи, корсажи…

Я оказалось позже на этом пляже,
и отразился он в моем взгляде вялом
просто линялым байковым одеялом
в пятнах, как будто кто-то курил в постели,
или страницы книги в костре сгорели.

Здесь не пролезть фантазии, — слишком узки
стали тропинки. Кажется, ждут погрузки,
как холодильники, в сетках пижмы отцветшей,
остовы снежно-белых пустых коттеджей.
Пара опят резиновых, цвета клизмы
скрипнет под сапогами: "Не дождались мы
времени, чтобы стать грибникам добычей.
Им не найти нас, много кругом отличий".
Почва местами скукожилась, где-то вздулась,
вылезли корни, ландшафт приобрел сутулость.
В доме забытом — бомжи и ржавые плиты,
рухнули этажи, витражи разбиты.

Воображенье, что в детстве меня томило,
тает, как будто мозг превратился в мыло.
Сказка моя закончилась некрасиво.
Скучились облака на краю залива.
Что там за тени бродят за горизонтом?
Мы им не снимся, к счастью, спокойней сон там.

Рецепт

Падает солнце, за горизонт скользя,
Влажный туман занавешивает глаза.
Больше никто твой взор не назовет оленьим.
Так, словно ртуть, утекает блеск из-под век.
Грянувший век испытанью тебя подверг —
Быть интересной будущим поколеньям.

Не различить их, даже надев очки.
Вянут ладони. Если разжать кулачки,
Видно, что линия жизни зашла за сорок.
Детских фантазий мëд дососав до сот,
Муза впадает в кому и чушь несет.
Сыплются строчки вниз, лишены подпорок.

Как подобрать их, как уложить в формат?
В каждую брешь ты врежь классический мат,
Слово "сайт" или "чат", латынь, логарифмы,
Чтобы читатель, смысла не раскусив,
Пробормотал задумчиво: "Эксклюзив".
Как исключенье, можно немного рифмы.

Если лоб невысок, внутри неглубок,
Взлетной площадкой Пегасу служит лобок.
Стих стартовал, споткнувшись слегка на взлëте.
Ложе, смятое вдрызг, вздрыг оголëнных ног.
Это не страшно, если хромает слог.
Здесь отступает мозг под напором плоти.

Мертворождëнный опус идëт с лотка.
Свежая падаль, как карамель, сладка,
Благоухает, эстетам нюх обжигая.
Нынче в искусстве нет потайных щелей.
Дальше всë непосредственней, всë наглей
Будет торчать твоя пустота нагая.