|
Даниэль Орлов ТАНЬКА, ЛЮБКА, ЛИЗАВЕТА
Танька Танька-поэтесса любила ходить в гости. В отличие от других гостей она не напивалась до синих изразцов, а тихонько сидела в углу дивана и что-то такое писала в тетрадку. Если хозяева были совсем уж незнакомые, то они нервничали, наливали ей в фужер коньяк, разбавляли портвейном и уговаривали выпить. Но Танька-поэтесса вежливо улыбалась, сетовала на то, что принимает антибиотики, и от неë на время отставали. Таблетки она, кстати, действительно пила, поскольку постоянно лечилась от неуëмной своей натуры. Любовь еë к миру однажды завернулась в огромную воронку, в которую затягивались все оказавшиеся рядом мужчины. Она пропускала через себя их страсти, проблемы, неуверенности, и пафос, их семейные неурядицы, несданные сессии и неполученные пенсии, их хроническое безденежье, алкоголизм и инфантильность. Она складывала в строчки их ночные пьяные звонки и утреннее виноватое шарканье. Она дышала им в затылок, когда те спали, она варила им кофе, который те даже не допивали, она смотрела им вслед, когда в свете фонарей они очищали снег со своих Жигулей или ловили такси на утреннем проспекте, и складывала, складывала, складывала строчки. Из гостей Танька обычно уходила не одна. Кто-то вызывался еë проводить, тискал в лифте, прижимался прокуренным свитером и читал из школьной программы Блока, а потом только вскрикивал, закружившись в еë безумной воронке. Иные сами начинали пить таблетки или сходили с ума и начинали писать стихи. Иные не помнили даже еë имени. Однако, практически, все они считали потом Таньку блядью. Те же, кому было лет на двадцать больше чем ей, мечтали на ней жениться. Но она ускользала от них в очередные гости, приготовив ужин и поцеловав на прощанье, чтобы всë вновь завертелось, задрожало, закричало и задохнулось. Однажды она пришла ко мне на день рождения и на пару месяцев задержалась у соседа по коммуналке. Я встречал еë утром в кухне, завëрнутую в огромный махровый полосатый халат с чашкой кофе и сигаретой. Сосед фарцевал на Галëре, курил привозной Марльборо и по два часа принимал ванну, чем доводил меня до бешенства. Приходилось справлять нужду в раковину на кухне. Танька, впрочем, в отношении ванны оказалась рекордсменкой. Она плескалась по четыре часа. Сосед иной раз скулил под дверью, пытаясь прорваться к фаянсовому сосуду, но Танька врубала магнитофон с Прокл Харум на полную громкость и его скулëж не слышала. До раковины он не додумывался, или просто боялся, что я разобью ему морду за такие дела. Сосед устал от Таньки уже через неделю, но выпроводить еë оказалось делом не простым. Ей нравилась наша огромная квартира на седьмой линии, из окон которой была видна церковь и Андреевский рынок. До университета она шла пешком, пиная снег носками своих отороченных мехом ботинок и задирая голову к веткам тополей на Большом. Она сидела на грязном подоконнике кухни, пускала дым из ноздрей и весело щебетала с Бабазиной, пока та жарила свой вечный минтай. — Танечка, ты бы меньше курила. Девочкам нельзя курить, у них потом дети веснушчатые будут. Задразнят в школе. — Я, Бабазина, не в затяжку. — Всë равно. Даже у меня вся комната провоняла. Кури у себя. — У себя — это где? — лукаво спрашивала Танька. Соседка растерянно бросала взгляд на мою дверь, потом на дверь соседа. — Ну, сама знаешь. — Кабы я знала, разве курила бы на кухне, — всхлипывала Танька. Соседка всплëскивала руками, вытирала их о клетчатый застиранный фартук, прижимала голову Таньки к своей груди и вздыхала. — Непутëвая ты, ох, непутëвая... К февралю Танька стала куда-то пропадать, а через несколько дней я заметил Соседа, с печальной физиономией выходящего из ванной. — У тебя как, всë нормально? — мрачно спросил он меня. — В каком смысле? — В самом главном. — В самом главном не очень. Денег осталось на два дня, а зарплата в понедельник. — Я тебя не про деньги спрашиваю, — он закричал на меня шепотом, — с хреном у тебя всë нормально? — Что, началось? — я изобразил участие во взгляде. — Началось... Не то, чтобы началось, но чую, что начнëтся. Это всë Танька твоя! Ночью из-за стенки слышались приглушëнные звуки скандала, потом что-то упало, раздался смех, и через секунду Танька влетела ко мне в комнату. — Я сегодня у тебя на кресле ночую. С тобой, извини, не могу, — регламентные работы. Я раздвинул кресло, она по-хозяйски вынула комплект белья из тумбочки, сама постелила, скинула с себя халат и залезла под одеяло. — Поругались? — Подрались — Серьëзно? — А... — Танька махнула рукой, — Надоел он мне. Завтра в общагу вернусь. Обидно, что ездить далеко. Может, я у тебя поживу? — Живи, мне всë равно. Только ко мне скоро двоюродный дедушка из Москвы приезжает. У него тут какие-то семинары в Академии наук. И ещë, чтобы твоих хахалей здесь не было. Договорились? — Дедушка... Дедушка — это не бабушка, это мы переживëм. — Танька зашебуршалась под одеялом и затихла. Весь февраль Танька изображала из себя заботливую сестру. Она варила борщ, мыла пол в коммунальном коридоре и гладила мои рубашки. Иногда она возвращалась под утро. Стараясь не шуметь, она переодевалась в халат и шмыгала в ванную. Потом в потëмках со скрипом раскладывала кресло, курила и затихала. Сосед кидал на меня многозначительные вопрошающие взгляды. Он, видимо, ожидал появления товарища по несчастью и не мог понять, почему на моëм лице до сих пор не отражается венерическое страдание. Бабазина привычно воняла на кухне минтаем и всем своим видом показывала, что наш бардак еë не касается. Впрочем, Таньку она стала выгонять с сигаретой из кухни. Дедушка приехал в воскресенье двадцать восьмого. Встретить его на вокзале я не смог, поскольку задержался с остолопами, сдающими коллоквиум по кристаллогенезису. Видимо, эта компания решила взять меня измором и упорно подкладывала на стол совершенно бредовые решения. Когда же к полуночи я добрался до нашей квартиры, то ещë на кухне услышал Танькин смех, раздающийся из-за двери. — Герой! Ну и бородищу ты себе отрастил! Карл Маркс просто! Здравствуй, мой хороший! — Дед облобызал меня, зажав в своих жилистых клешнях. — Мы тут с подругой твоей шампанское пьëм. Давай-давай, проходи, сейчас ещë коньячком это дело полирнëм, а то мне доклад завтра читать. Связи между докладом и коньячком я не усмотрел, но наклюкался до того, что сам попросил Таньку стихи почитать. Она была в ударе: ...В облаке морока, мраке обмолвок, Дед раскачивался на стуле с прикрытыми глазами. Его черты заострились, на переносице появилась внимательная складка. А Танькин голос кувыркался в метафорах, то каркал, то становился по-ахматовски глухим. Я притушил свет, зажëг свечку. Огонëк пламени сразу поплыл куда-то. Я пытался заставить его стоять на месте, но он не слушался, его видимо влекло вслед рифмам. Какое-то время я покрепился, потом не выдержал и, извинившись, рухнул в кровать. Ночью проснулся от того, что Танька натаскивала на себя край одеяла. — Я деда твоего на кресле положила. Бельë ему свежее дала, а ты давай, двигайся. Я нетрезво попытался еë обнять, но получил ладонью в лоб. — Мужчина, Вы неприлично пьяны. Спать! Назавтра я вернулся к обеду. В кухне Бабазина с шипеньем пыталась разделать замороженную рыбью тушку. Минтай оказался перемороженным, и сил Бабезине явно не хватало. — Давайте, я помогу, — я поставил портфель на свой стол и стал стягивать с себя пуховку. — Ты сам себе помоги. У него девку среди бела дня уводят, а он болтается чëрт знает где. — В каком смысле? — Да там у тебя садом с гоморрой творится. Я уж решила, что ты, но смотрю, что ни шубы твоей, ни ботинок. Хахаля себе завела девка. Совсем обалдела. Живëт с мужиком, так ещë кобелей таскает. Непутëвая она, гони или ремнëм всыпь, — соседку аж трясло от негодования. Я скривился, цыкнул зубом и дëрнул дверь своей комнаты. Дверь оказалась закрыта изнутри на щеколду. — Татьяна! Ау! Заканчивай свои эксперименты, я уже вернулся. За дверью послышался шорох, потом скрип паркета и стук босых пяток. Дверь отвопилась и в щëлочку просунулась раскрасневшаяся Танькина физия. — Ну хороший мой, милый. Ну, погуляй ещë немножко. Мы сейчас. Ну, сходи к ребятам пока на Большой, посиди в кафешке. Нам ещë полчасика. — Мать, ты офигела совсем, — я начинал терять терпение, —Просил же тебя, кобелей своих сюда не таскать. Завтра отправишься в общагу. — Это не кобели. Это другое. — Любовь опять? — я намеренно повысил голос. — Ну да. Мы тут с Лëшей. Ты уж прости нас. —С каким, на хрен, Лëшей?! — я толкнул дверь. Танька еле успела отскочить. На диване, прикрытый простынëй лежал Дед и курил сигарету. —Внук мой милый, Лëша — это я. Ты уж извини, но честно слово, погулял бы немного, а то мне как-то неловко становится. — Ну, Дед... Ну... Жопа ты, Танька! — я развернулся и вышел из комнаты. В тот вечер я остался у друзей, утром ушëл на кафедру, а вечером приехал на вокзал проводить Деда. Дед стоял у вагона Красной стрелы в распахнутой коричневой дублëнке. О него пахло коньяком и дорогим парфюмом. — Танюша подарила. Нина Ричи какая-та. Хороший запах, только уж больно сильный, — Дед глубоко затянулся, — Ты на меня не сердись. Она мне сказала, что у вас вроде как ничего и нет, а я ей понравился. А я, знаешь, совсем как-то ошалел. Думаю дядьке твоему представить. Если одобрит, то женюсь на хрен. — Рехнулся что ли? — Рехнулся? Не то слово! Мне ведь шестьдесят, а тут такое счастье. Я ей стихи свои читал. — Ты стихи пописывал? — такого факта биографии Деда я не знал. — И сейчас пишу. Много пишу. Мы же с Андрюшей Вознесенским одними тропками в юности ходили. Эх... Тебе-то это всë равно. А Танюше нет. Она же, девочка моя, слушала меня и плакала, слушала и плакала. — Это мне старый анекдот напоминает... — Если похабный, то лучше не рассказывай, — перебил меня Дед и посмотрел куда-то поверх моей головы, — Не пришла проводить почему-то. Наверное, тебя постеснялась. Ты еë не ругай и из дома не гони. Дома Таньки не оказалась. Еë вещей я тоже не нашëл. Сосед, встретив меня в кухне, заржал, хлопнул по плечу и противным голосом завыл битловскую "Гëрл". Через пару месяцев из Москвы пришло приглашение на свадьбу. Я позвонил Деду, поздравил его, но сказал, что не приеду. Он, впрочем, и не настаивал. Прошло пятнадцать лет. Дед скончался внезапно от приступа панкреатита. Я прилетел из Воркуты в день похорон. Таксист отвëз меня сразу на Преображенское кладбище. Людей пришло немного, сказался август и рабочий день. Мы постояли с Дядькой у могилы, дождались, когда все разойдутся и раздавили поллитра на двоих. — Ты почему про Таньку не спрашиваешь? — брат поднял на меня покрасневшие глаза. — Спрашиваю. Где она? — Она в больнице. Вскрыла себе вены. Чудом жива осталась. Я дверь своим ключом открыл. Звонил-звонил, никто не отзывался. А мне документы oтца нужны были. В ванную зашëл, а там... Значит, действительно любила его. А я ведь ни разу не ходил к ним, как они поженились — И я не бывал, хотя Дед приглашал. Эх, мудаки мы с тобой. — Не то слово. Мы допили водку, сгребли крошки от бутербродов с рот и пошли к выходу. А в голове у меня крутилось ...В облаке морока, мраке обмолвок,
Любка Когда Любка замуж вышла, никто поначалу не поверил. Ну, шмыгнул кто-то пару раз из кухни в гостиную, ну в уборной стульчак поднят по утру, так это дело привычное. Мы его и не замечали совсем. Даже когда выпивка кончалась, в голову не приходило его послать. И звали его как-то невыразительно, не то Дима, не то Андрей какой-то. Ну, что это за имя, если и запомнить невозможно. Я как-то утром из душа вышел, а он на кухне стоит, в окно смотрит. Неприятно мне стало, неуютно, словно синтетической рубашкой вместо полотенца вытерся. Значит, что он за стенкой ночью торчал. Слушал, как кровать скрипит, извращенец. Я ему: "Привет". Он мне: "Привет". Обернулся, смотрит не то нагло, не то виновато. Глаза за очками чëрные, как у нутрии. И волосы, как у нутрии зачëсаны назад. Я Любку будить не стал, просто дверь за собой прикрыл, а уже на лестнице слышал, как замок треснул. В другой раз сидели с ней на лавочке в Воронцовском садике, курили, целовались лениво между затяжками, а тут он подошëл. Я Любку за джинсы рукой обнял, смотрю на него. А он молчит. Просто стоит и молчит. Даже смотрит не на нас, а куда-то в сторону, мимо наших голов, туда, откуда трамвай в истерике вынырнул. Так бы и врезал пидору. Видит же, что люди вполне самодостаточны, на хрена нам эта декорация покачивающаяся. Любка поднялась, взяла его под руку, повела по тропинке. Он шëл, но словно в киселе плыл. Что-то там она ему сказала. Он ей что-то. Я слов не разобрал, да и не хотел слушать, не моë это дело, — их какие-то отношения. Всë равно же знаю, что Любка ни моя, ни его, а своя собственная. Еë же кто только не вожделел, а всë сама по себе, сама себя родившая, сама себя воспитавшая и сама себя живущая. Сын еë у бабушек томится уже третий год, как в школу пошëл. Она к нему на выходные иногда выбирается. Хороший парень, внимательный такой, на Любку только взглядом похож. Не глазами, а взглядом. У Любки глаза карие, а у сына серые в Эдика. Эдика глазищи, как у американского актëра Рудгера Хауэра. Он своим взглядом Любку по молодости лет до экстаза доводил. Садился на наших пьянках напротив песни петь, а сам на неë смотрел. Еë аж потряхивало. А когда Олег родился, он в больницу один раз апельсины принëс и пропал. Любку мы с женой тогда домой забирали. Потом через три года приехал из Апатит, названивал всем, всë предлагал встретиться, да никто так и не собрался. То ли заняты все были, то ли Эдик как-то стал неактуален с песнями своими. Он ко мне перед поездом заехал, просидел час на кухне, чушь всякую порол, а под конец про Любку спросил, мол, как она и что. "Нормально, — говорю, — всë хорошо". Он уехал, а я Любке позвонил, в гости напросился. Напились мы с ней неприлично до кухонного стола, до балкона на виду у общаги, до дверного косяка. Я даже чуть было не влюбился, но утром надо было в Москву ехать, а потом как-то закрутился, позабыл. А всю осень прошлую Любка с фармацевтом каким-то крутила. Он еë на Ауди катал, по клубам выгуливал. Любка цвела иудиным деревом, пунцовая вся ходила от его небритости модной. Мы хихикали, когда она с ним по сотовому ворковать начинала. Любка на нас шипела, глазами сверкала, но из дому не гнала. И когда оставались у неë компанией, то меня, то Игорюху обязательно себе в индейцы звала, пока отопление не включили. Ну, мы при друзьях смирные, друг к другу с уважением. Грели еë своим телом, да и только. Иной раз я Игорюху даже ревновал, но понарошку, невсерьëз. Да и какое там "всерьëз", если давно уже все почти родственники. И ни у кого никаких шансов. Любка нас то полку попросит повесить, то сына на утренник отвести, то стиральную машину починить. А нам и несложно. Опять же, кто, если не мы? Фармацевта ведь не попросишь, у него свои функции, да и до дому он не допущен. Любку он с работы забирал и к себе вëз в коттедж. Любка называла это "выезд на природу" или "день здоровья". Не знаю, что он там с ней делал, но возвращалась она явно не в себе. А теперь вдруг замуж вышла. Тихо как-то вышла. Ведь никто из наших на свадьбе не присутствовал, да и не было вроде свадьбы. А узнали смешно так. Приехали как обычно вечером компанией. Продукты с собой привезли. На кухне расположились, засуетились, сыр, колбасу порезали, салат покрошили. Смотрю, а этот из спальни выходит в штанах домашних. Встал у двери, сквозь очки взгляд цедит. Игорюха на бутылку кивает: "Будешь?" Он подошëл, взял бутылку, на этикетку посмотрел и вдруг раз и в раковину еë опрокидывает. "Что ж ты делаешь, мужчина?! — я аж поперхнулся, — что это за представление? Ты вообще кто такой?" А он так бесцветно: "Я муж. А вы, как мне кажется никто". Ну, там сцена некрасивая совсем случилась, но это ладно. Однако, собрались мы и уехали в ночь. Подмывало меня остаться, да посмотрел я на Любку и понял, что не обломится мне в этот раз ничего. Да и потом, похоже, ничего не обломится. Сидела она какая-то потухшая, за очки чужие спрятавшаяся, чужая. Через месяц заехала ко мне как-то после работы, книжки мои завезла, что у неë оставлял. Я про замужество шутливо ей что-то, а она словно и не слышит. Про наших что-то там, про грант свой, про то, что зима не зима, да и лето не предвидится. Потом засобиралась. Я ей плащ подал, да обнять попытался. Но чувствую, что ничего... В щëку чмокнул, до лифта проводил. Сам книжку записную раскрыл в задумчивости. Весна ведь вроде. Потом ехал в троллейбусе по вечернему проспекту с букетом цветов и литром вермута в сумке, дышал на стекло. А на стекле формула чужая проступала: "Алла + Таня = Любовь". Странная какая-то любовь. Непонятная...
Лизавета — Так что, ты и есть мой папа. — Лизавета сидит на соседнем кресле и вылавливает из пакетика очередной кешью. — Но мне от тебя ничего особенного не надо, у меня ведь ещë один папа есть, а захочу, ещë один будет. Эта девочка только что провела со мной внезапный анализ психоанализа, совмещëнный с практикумом по арифметике с использованием четырëхзначных чисел. — Кстати, с чего ты взяла, что у нас с Ритой, мамой твоей... — Лизавета поворачивается и смотрит на меня в упор. — А у кого с ней не было? — У меня и не было. Я в ту пору былинную в армии служил. — В армии? — На лице Лизаветы отражается работа мысли.— И что? Она приезжала к тебе в часть, там всë и получилось. — Бред, Ребëнок! В часть ко мне? Это невозможно. У меня часть на Курилах была. Еë бы туда просто не пустили. — Я всë-таки поймал себя на том, что разволновался. — Пустили-пустили. Кто ж еë не пустит? Ты что, маму не знаешь?! — она хохочет, и я вижу кусочки орехов, застрявшие у неë под брекетами. Лизавета — дочка моей однокурсницы. Ей шестнадцать лет, но она выглядит младше, поскольку не пользуется косметикой, как еë подружки. На косметику у Лизаветы аллергия, потому она лишь слегка подкрашивает тушью ресницы. — И прекрати ты на маму наговаривать. Что на тебя вдруг нашло? — Это переходный возраст. Самоутверждаюсь, стараюсь показать себя самостоятельной, а заодно практикуюсь в психологии. Я понимаю, что она не всерьëз относится к своим утверждениям, и слегка успокаиваюсь. Вообще, странное ощущение, когда взрослая девушка заявляет, что она твоя дочь. Это, в принципе, даже приятно. Это значит, что "они"ещë пока замечают тебя, пусть и таким экстравагантным образом. Но пройдëт лет десять, и в их мире уже не останется для тебя ни времени в телефоне, ни места за столом. В комнату с чайником входит Маргарита. Дочь, (пусть это и банально), но еë слегка подновлëнная копия. Хотя, глаза не мамины. В глазах Риты даже по юности такие бесенята не водились. А у Лизаветы их столь много, что порой, кажется, она слегка косит. — Лизка брысь к себе! Мы курить будем, тебе нюхать незачем. Девочка вскакивает с кресла, хватает со стола печенье и прыжками покидает комнату. — Гена скоро придëт. Уже звонил с работы. Дождëмся его и поужинаем. Маргарита закуривает и начинает листать принесëнную мной книгу. Она закутана в коричневый пуховый платок, концы которого заправлены в джинсы. В квартире холодно, отопление отключили из-за аварии, а ветер с залива свистит во всех щелях. Я сижу и смотрю, как тонкие сквознячки разгоняют дым. В этой квартире я бывал с детства. Мы приходили сюда с родителями к Дяде Серëже с Тëтей Галей. Сергей Александрович работал вместе с отцом ещë в Севастополе, куда оба попали по распределению. Правда, Серëга-гопник (так его мама называла) закончил МГУ, а папа ЛГУ. Однажды на своëм дне рождения Дядя Серëжа напился и рухнул спать в риткиной комнате, а моя мама вместе с Тëтей Галей написали ему зелëнкой на мускулистой груди: "Хочу хлеба и женщин". Ритка на маму жутко обиделась и аккуратно, чтобы не разбудить папу смывала надпись, макая свëрнутый носовой платок в миску с мыльной водой. В конце восьмидесятых Тëтя Галя решила, что нужно всей семьëй уезжать в Израиль. Всë уже было готово, мебель по большей части продали, книги раздали друзьям и буквально сидели на чемоданах, как вдруг Дядя Серëжа неожиданно объявил, что никуда не едет, поскольку не может оставить маленького ребëнка одного с матерью. Оказалось, что уже года три, как он умудрялся жить на две семьи. Произошëл скандал, свидетелями которого оказались в том числе и мои родители, и родители моего приятеля Генки. Дядя Серëжа ушëл, хлопнув дверью, Тëтя Галя разбила об пол телевизор "Таурас", а Маргарита сообщила, что в таком случае она тоже никуда не собирается и останется в Ленинграде присматривать за папой. С мужем Тëтя Галя после этого не общалась. Она улетала в Вену через Москву, но тот даже провожать в аэропорт не приехал. Рита стояла с мамой в обнимку на регистрации среди чемоданов. Обе они казались маленькими и потерянными. Явно было, что Тëте Гале совершенно не хочется уезжать, и она, наверное, с великой радостью осталась, если бы всë было так, как было до. Генка трезвонит в дверь, хотя у него есть ключ. Он так делает всегда, если приходит домой позже жены. Возможно, что ему приятно, когда кто-то открывает изнутри, возможно, это просто деликатный инстинкт самосохранения от возможных стрессов. Лизавета проскакивает мимо нас в прихожую, громыхает замком. Слышен еë радостный визг. — Мне тут Лизка целую теорию вывела, что она моя дочь, — говорю я и испытующе смотрю на Маргариту. — Значит, она уже тебя успела эпатировать. На днях Лëшка заходил, так у него бедного аж икота началась. — Лëшка... Это мысль. — Прекрати, ты знаешь, что Лëшка мне как брат. — А я? — И ты как брат, только ты младший, А Лëшка старший. Генка — тоже брат, но ещë и муж. У него ума хватило раньше вас всех мне предложение сделать. Генка входит в комнату. Мы с ним обнимаемся, хлопаем друг дружку по плечам. Генка низкий, но широкоплечий. У него непомерно развиты грудная клетка от занятий греблей в детстве. С ним мы познакомились раньше, чем с Ритой и Лëшкой. Родители отдали нас в один кружок при Дворце пионеров. Вначале мы подрались, потом опять подрались, потом собирались драться в третий раз, но передумали и подружились на всю жизнь. — Ну, что, как процесс установления отцовства? — приятель улыбнулся во весь рот, — Пора нам всем заниматься воспитанием этой сукиной дочки. Совершенно не желает учиться, а ей на будущий год поступать. — О как! Ты откуда знаешь? — Лëшка звонил сегодня. Всë у меня что-то выпытывал, пока я его к стенке не припëр, он и раскололся. Думаю, поскольку Лизавета тебе открыть должна была сегодня, тебя тоже в папаши зачислили. Я прав? — Мы как раз с Ритой это обсуждаем. — А нечего обсуждать. Надо воспитывать ребëнка. Или вот, купи ты ей ролики, а то я всë не соберусь. Мы сидим за столом втроëм. Лизавета таскает с кухни разогретые голубцы. Наливаем по маленькой, стараясь не спугнуть весельем ноябрь. Рита рассказывает про свой токсикоз во время беременности. Кровь с Генкой у них оказалась какая-то несовместимая и потому врачи вообще запрещали ей двигаться. Она лежала на кровати семь месяцев, а продукты ей привозила новая папина жена. Генка в то время как раз был в армии. И я был в армии. И Лëшка был в армии. И все мы были в армии и писали друг другу письма и мечтали, что вернëмся и женимся на Ритке. Кто первый вернëтся, тот и женится. Но Генка был отличником БПП и потому вернулся раньше. А мы с Лëшкой вернулись как раз к свадьбе. Но я всë равно куплю Лизавете ролики. Хорошие ролики, — самые лучшие.
|
