— Как вам известно, первая помощь в ситуациях подобного рода оказывается закрытым массажем сердца, который чередуется с дыханием рот в рот...
           "Здесь и сейчас", — прошептал Николаеву на ухо Блëстов, увлекавшийся философией гештальта по Фредерику Перлзу. Его не слишком интересовала общая медицина, и он уже с первого курса готовил себя в психотерапевты, а ныне, на третьем, уже свободно и, признаться, назойливо оперировал разными терминами и фамилиями шаманов.
           "Важно прочувствовать здесь-и-сейчас во всей его полноте, — проповедовал Блëстов. — Только этим обретается целостное мировосприятие".
           На металлическом столе перед Николаевым, Блëстовым и остальными студентами-медиками лежала резиновая кукла без опознавательных признаков. Кто-то ей, правда, проковырял рваные глаза. Какое-то давно ушедшее поколение. Доцент сложил ладони буквой V, приложил их к тому межреберью, из которого надеялся достучаться до кукольного сердца; но сердца, понятно, не было: не было, если говорить откровенно, и межреберья. Он навалился и несколько раз надавил-качнул: вот так. И бросился к губам, улыбнувшимся улыбкой Фантомаса. "Ха, ха, ха", — глухо и мрачно встретил его бросок Николаев. Губы у куклы были, и преподаватель принялся с силой вдувать животворную силу в безнадежного голема, уже много повидавшего на веку, уже не верившего поцелуям и служившего потенциальным разносчиком заразы.
           — Теперь засунь ему, — шепотом посоветовал Николаев, но доцент, судя по всему, не расслышал и ничего такого не сделал.
           — Он орально фиксируется, — предположил Блëстов. — И потискать любитель резиновое, неживое.
           — Некрофил?
           Наставник оторвался от манекена и снова начал трудиться над его податливой, но безответной грудной клеткой.
           — Вот таким примерно манером, — он сделал шаг в сторону и одновременно выписал в воздухе приглашающий жест:
           — Кто первый? Блëстов, прошу вас...
           — Губы вытри, — шепнули Блëстову в спину.
           — Свои, — уточнил третий голос.
           — Набрось ей платок.
           — Подушку положи под попку...
           — Тебе теперь дорога жениться, брат.
           Блëстов приблизился к манекену, в уме рисуя картины кровавой и ужасной катастрофы, приведшей к реанимационному мероприятию. Куклу рвало на части зубами, крючьями, лопастями пропеллеров. Вздохнув, он молитвенно сложил ладони.
           — Не так, — поправил его доцент. — Смотрите: надо крест-накрест. Ладонный бугор выпирает и упирается в нужную точку.
           — У него выпирает не ладонный бугор, — прошелестело сзади.
           — Но и не лобный, — добавил кто-то.
           — И не выпереть, когда нечему...
           — Зато есть кого...
           Блëстов, держась высокомерно и расслабленно, сложил руки, как велено. Доцент улыбнулся и набросил манекену на лицо марлевую повязку.
           — Бог вас знает, — сказал он с прищуром, — что вы в себе носите... Пиво пьете из сопливых кружек...
           После Блëстова дело стало спориться; группа подтягивалась к столу, вминала резину — кто от души, а кто с прохладцей; чопорно и холодно прикладывались к намарленным устам; иные вживались в роль и дули в резиновые губы по-настоящему, ибо заранее полнились любовью к человечеству и хотели себе навыка.
           Когда упражнение завершилось, каждый участник ощутил себя в какой-то условной мере уже участвующим в оздоровлении граждан. Еще вчера никто из них не имел представления, куда и как наложить целительные ладонные бугры, да сильно ли нажимать, чтобы не сломать ребра. И сколько раз полагается дунуть ("Не вдуть, не перепутай", — предупредил Николаев), дабы вернуть кислород в осиротевшие легкие, а самое главное — куда после всего содеянного звонить.
           Блëстов, Николаев и еще одна веселая девушка по прозвищу Монолиза попрятали халаты в сумки, переобулись и вышли из клиники. Всем троим было к метро; по пути остановились, как всегда, выпить пива, и Монолиза, как обычно, взяла себе маленькую кружку, а Николаев облепил ущербный край своей большой кружищи каменной солью бесплатного, уже коммунистического, пользования.
           — Вот мы стоим здесь и сейчас, — блаженно молвил Блëстов, берясь за старое. — Старый Перлз умел остановить мгновение.
           — Чародей, да и только, — покачал головой Николаев.
           Напившись пива, друзья завернули в метро. Важность от сознания того, что им отныне доступны вещи, возможные не всякому пассажиру, еще не рассосалась и даже чуть-чуть загустела от духоты.
           — Ишь, сколько набилось, — сказал Николаев, провожая взглядом старушку с хозяйственной тележкой; старушка, ковылявшая впереди, по-козьи скакнула и ловко поплыла по эскалатору, держась за грудь и тяжело отдуваясь. — Причем именно здесь и сейчас.
           — Здесь и сейчас, — снова проблеял Николаев, — здесь и сейчас я наблюдаю скопление мутного люда, и мне не терпится выйти из этого состояния.
           — Значит, ты осознал гештальт, — сказал Блëстов.
           — Заткнитесь оба, — приказала Монолиза. — Давайте о прекрасном.
           И прикусила язык, потому что эскалатор резко, как он один умеет, остановился, и всех шатнуло. Друзьям до схода оставалось совсем немного; они разобрали крики "Доктора! Доктора!", летевшие из собравшейся толпы. Блëстову нравилась Монолиза, и он решил опередить ее, опередить Николаева, добежать первым. Это удалось ему без труда: "Я — врач!" — твердил он на каждой ступеньке, и люди нехотя расступались, как манекены, в надувании коих преуспел Блëстов. Добравшись до места, он увидел, что на платформе лежит человек и, похоже, ничуть не дышит; Блëстов помнил, как проверяется пульс и проверил: пульс не прощупывался.
           — Не пьяный, не пахнет, — оправдывали тело соседи, невольно давая подсказки, в блаженном неведении снабжая шпаргалками Блëстова. — Не припадочный. Видно, сердце у него.
           Краем глаза Блëстов отметил, что Монолиза уже здесь и сейчас, как выражался смекалистый Перлз: стоит и ждет подвига, что свойственно дамам всех эпох и народов и дает их рыцарям право на приставку "моно" , пусть даже с другими прозвищами. Николаев бессмысленно хватал лежавшего то за руку, то за ворот, и поминутно приподнимал ему веки в надежде, что это поможет, как помогало одному сказочному герою, однако под веками было белым-бело, с прогалинами собачьей желтизны.
           Блëстов разодрал на мужчине пальто, сел на корточки, хотя удобнее было бы встать на колени, сложил себе ладони ("чтобы не сложить тебе" — пролетела, кукуя, циничная мысль) и приступил к чуду оживления человека.
           — Молодчина какой, — дышали вокруг.
           Шапка съехала Блëстову на глаза, он вспотел, переходя от бледной, в малиновых точечках, груди к губам — и обратно. О марлевых повязках и носовых платках от гигиены и для профилактики Блëстов не вспоминал. Он работал, как заведенный — мечтая, моля об удаче: это был он, Блëстов, как он есть, здесь и сейчас, и этот законченный образ запечатлевался в сознании взволнованных зевак бетонным гештальтом, среди которых была и та, ради которой он, собственно говоря, и старался; вот еще немного... мужчина вдруг дернулся и начал кашлять; тогда, заслышав этот кашель, Блëстов напрягся сверх мыслимого, надавил и оглушительно пукнул.
           Горное эхо, пронзая толпу вокруг тела, разлетелось по станции.
           Спасенный шевелил руками и ногами, понемногу садился; к нему уже направлялись настоящие халаты с чемоданами, а Николаев радостно и негромко напевал фамилию родоначальника гештальта.
           — Остановись, мгновенье, здесь и сейчас, — сказал он Монолизе, которая покраснела и улыбалась, глядя в сторону.
           Блëстов распрямился. Поправил шапку.
           — Вы молодец, — говорили ему, — как ваша фамилия.
           Блëстов замотал головой и начал пятиться в двери подоспевшего поезда.
           Николаев крикнул фамилию, но другую, не Блëстова, а все того же ученого аналитика.
           Оживший же поглядел под себя. Он сидел, по-собачьи встряхивался, не в силах понять, где это он здесь и что будет сейчас.