Городской гул жизни затих, душный вечер был похож на неуловимую клоунаду. Я вышел из разноцветного китайского фонаря маленького театра во внутреннем дворе дома, построенного конструктивистом. — Я люблю постройки конструктивистов. — В этих длинных клетчатых оконных лентах, в этих противовоздушных башенках в углах крыш — еще живет мечта человечества о единой семье народов, слишком совершенной и огромной для всех людей. Мечта о негромкой поре скромности, фотокопий и выставок на квартирах.
           Спектакль был плох. Бородатый режиссер в толстовке обошелся с Еврипидом хуже Аристофана, заменив стихи звуками. "Му!" — покачиваясь на котурнах, говорил на Медею царь, и без того похожий на печальное жвачное. "Га!" — отвечала ему Медея, потряхивая поросячьими грудями. Режиссер предусмотрительно запер дверь и держался маленькими кулаками за бороду, как за вожжи.
           Воздух двора наполняла ночь.
           Странно, — присев на край заброшенного фонтана, мне уже совсем не хотелось уходить от этого дома, его розовых, голубоватых и желтых окон, от негромкого рукоплесканья ночной листвы. На близкой набережной канала когда-то жил Мейерхольд. На тротуаре этой улицы замер задыхающийся Мандельштам, прогнанный испуганным Лозинским от своей двери. Где-то здесь, зимой, проехал в санях на последнюю дуэль Пушкин.
           Здесь — в последний раз — я видел свою возлюбленную. Стоя в луже, прихлопывая по воде туфлями, она неуверенно, чуть притрагиваясь пальцами, покупала длинный, бледно-желтый цветок в освещенном и прозрачном ночном киоске. Она сильно постарела, и только что-то похожее на беззвучную мелодию флейты оживляло это разрушающееся лицо.
           — Привет, — сказал я.
           — Да кто вы? — не узнавая, спросила она меня.

           Неожиданно — стареющий человек на краю фонтана — абрикосовая косточка, почти неразличимая в полутьме — я понял, чем был плох спектакль, поставленный в театральном фонаре. Я слышал стоны, клекот и хрип. Актеры, уходя, медленно уносили с собой котурны, как потухшие лампы. Но я не мог забыть, что передо мной сцена.
           Это хитроумное и скучное представление не было самостоятельным миром, сепаратным миром, оно было только частью действительности, — в конце концов, частью меня самого. Так какой-нибудь безымянный музыкант, взбешенный городским нестройным грохотом до похожей на кегельбан мозговой боли, внезапно понимает, что этот равнодушный шум вместе с его непереносимой болью составляют — впрочем, не для него — иную, неизвестную музыку.