Легенда о льве святого Иеронима
Жил-был святой Иероним,
В подвижничестве поседев.
Монахи жили, иже с ним,
И жил при них могучий лев,
Тьмоогненный, как Божий гнев,
От хищи кротостью храним.
И ласков был Иероним
С громадным львом, как с малым сим,
Велел ему пасти осла,
И преотлично шли дела;
Под вечер лев препровождал
Ослятю с пастбища во хлев.
Достойно поощренья ждал,
Урок исполнив, рыжий лев.
Но как-то увидал осел
Мимоидущий караван,
Взбрыкнул — и с пастбища ушел
Туда, где били в барабан,
Где шли верблюды, скакуны,
Брела ослиная семья,
Блистали где, обнажены,
То меч, то лезвие копья.
И караван иной страны
Сглотнул ослятю, как змея.
В час трапезы вернулся лев
И лег поодаль от стола.
С насмешкой доброй поглядев,
Святой спросил: "Сожрал осла?"
Лев, на безмолвье обречен,
Прикрылся лапой, хвост поджал.
Святой сказал, меняя тон
На утвердительный: "Сожрал..."
И лев, бессмысленно завыв,
Убрался в степь, во тьму, назад:
Как объяснишь, что ослик жив
И что пастух не виноват?
...Лишь через много-много лет,
Робея, в скит вернулся лев.
"Иеронима, — слышит, — нет!
Уж год живем, осиротев!"
И место указали льву,
Где похоронен был святой,
И на могильную траву
Лев рухнул всею немотой,
Скулил, в бессилии кряхтел,
Каменья грыз, когтил песок —
Дорыться, видимо, хотел
До оправданья — и не мог!
И злоба в самый первый раз
Смиренным овладела львом,
И яро грива поднялась
В рыда... в рычанье гробовом.
Ну как ты мог, Иероним,
Уйти, безвинного виня?!
Дозволь, паду я рядом с ним:
Утешь его! Услышь меня!
Ты, осудив его, исчез
В поспешной слепоте ума...
Но отчего же я сама,
Владычица своих словес,
Как лев твой, бедственно нема?
Виновны разве мы своей
Непоправимой правотой?
За всех людей, за всех зверей —
Дай оправдаться нам, святой!
Не то на будущем Суду,
Меж черной тьмой и голубой,
Я тоже слова не найду,
Как этот лев перед тобой.
1987
Перед расставанием
Тебя не будет у меня,
И у тебя меня не будет.
Кто вразумит нас, кто разбудит?
Кто разберет нас, кто рассудит?
Кто нас простит, не обессудит?
Спроси у речки, у огня,
Узнай у ночи и у дня,
Зови собаку и коня!
Но перебежкой деловитой
Собака мчится мимо нас.
В тумане лошадь напоказ
Всплывает пегой Афродитой...
Огонь горит, река течет,
День устает, и ночь подходит,
Всё движется и колобродит,
А вид движения — не в счет.
Всё предано своим делам,
Что только действовать способно.
Всё в мире остается нам,
Тебе и мне, но только дробно.
Святая эта мельтешня
Не приутихнет, не убудет,
Лишь у тебя и у меня
Тебя со мной уже не будет.
1969
Женщина в ковчеге
Белый голубь, сизый мой,
Отворяю настежь клетку.
Прочь лети! Лети домой!
Принеси живую ветку!
Дай нам знак, что есть земля,
Горы, пастбища, оливы,
Дай нам знак, что с корабля
Мы сойдем — и будем живы!
Никому уже не мил
Ищущий дорогу к порту
Наш кораблик без ветрил
И с пробоиной по борту.
Смрад великой тесноты
Раздражает нас, калечит.
Замечал, мой голубь, ты,
Как поглядывает кречет?
Мало в нас телесных сил,
А ума — совсем немножко!
Пес жирафа укусил,
Сожрала котенка кошка!
Все безумствуют — кто как.
С братом я грешить готова...
Голубь сизый, дай мне знак,
Что не сделаю такого!
Дай мне знак, что наш ковчег
Скоро к берегу причалит,
Где безвестный человек
Усладит и опечалит
Жизнь мою, и стану я
Плодородна и прекрасна,
Вроде нашего зверья,
Заселившего пространства!
...Голубь, горюшко моё!
Ты вернулся с веткой в клюве!
Что ж мы сделали, зверьё?..
Что наделали мы, люди?!..
1984
Воспоминание о Пасхальной ночи 1964 г.
Свой свет раскаленный и гул,
Пахучую музыко-речь
Храм словно бы переплеснул
На кладбище — сотнями свеч.
Свист власти и взрывы гульбы,
Дебильные взвизги в ночи,
И шелест беззубой мольбы
Над пламечком ближней свечи...
Глеб, Лена, и Лёва, и я
Стоим средь людской тесноты,
Свет рыженьких свечек лия
На камни, сугробы, кресты.
Обряд мы без веры творим,
Но, тая пред ликом огня,
На пальцы течет стеарин
И греют ожоги меня.
Покойный учитель мой Глеб
Ворчит: "Развлеченье нашла!
Что зрелище дуре, что хлеб —
Всё чохом гребет со стола!"
И правда, на что мне свеча?
Не верю ни в Бога, ни в рай.
Кто крохи мне сыплет, шепча:
"Хоть это лови да сбирай!"?
Зачем дожидаться-то мне,
Иззябнув над лодочкой рук,
Как черные ризы в окне
Багряными сменятся вдруг?
Как ровный березовый ствол
На фоне окна золотом,
Доселе шлагбаумно-гол,
Младенческим брызнет листом?
Как настежь откроется храм,
И колокол грянет — помочь
Всему, что свершилося там,
Расплавленно вылиться в ночь?
Как выйдет ликующий ход
С хоругвями и со крестом,
И храм обогнет, и споет
На чуждом наречье густом?
Как стражников бодрый ручей
Разделит нас на две стены,
Служа безопасности... чьей?
Для той иль другой стороны?
Как, руки раскинув, мильтон
Теснить нас начнет в суете
На выход, "в сторонку, в сторон..."
К ночной городской темноте?..
И прав будет этот амбал,
Заданье исполнив свое:
Кто смертию жизнь не попрал,
Спешит ограничить ее.
1988
Сказ о Саблукове
Укрепил свой замок Павел.
Втиснул в камень свой альков.
Караул вокруг расставил
Царедворец Саблуков.
В гневе царь ссылал придворных,
Но, в делах раскаясь вздорных,
Возвращал — и лобызал
На паркетах аванц-зал.
Впрочем, ничего такого
Не изведал Саблуков.
Нрав брезглив у Саблукова,
Честь — крепка и ум — толков.
Он о заговоре ведал,
И царя врагам не предал,
Но не выдал Саблуков
И царю бунтовщиков.
Те монарху намекнули:
"Ненадежен Саблуков!"
И, сменясь на карауле,
Царедворец был таков!
Той же ночью Павла душат,
Заушают, на пол рушат, —
Но к злодействам сих волков
Непричастен Саблуков!
Вот убийцы-супостаты
Ждут земель и мужиков...
К ожиданью щедрой платы
Непричастен Саблуков!
Вот неспешно, по секрету
Александр убрал со свету
Всех губителей отца
И дарителей венца...
Саблуков же — в новой сфере:
Он — английский дворянин.
У него супруга Мери,
Дом, лужайка и камин.
Пламя пляшет, Мери вяжет.
Никогда ей муж не скажет
О расейской маяте
И злодейской клевете.
Но вдали, на пестрой карте —
Блеск оружья, а не спиц.
Разъярился Бонапарте,
Заварился Австерлиц.
Саблуков, хоть был в отставке,
Объявился в русской ставке,
Удаль выказал он здесь
И посбил с французов спесь.
Царь и знать герою рады.
Но, с прищелком каблуков,
Не приняв отнюдь награды,
Отбыл в Лондон Саблуков.
Пламя пляшет, Мери вяжет.
Детям папенька не скажет
Ни словца про Австерлиц
И про ласку высших лиц.
Годы мчатся. Бонапарте
На Россию прет в азарте.
Напряженно взведено,
Боя ждет Бородино.
По привычке, по отваге ль
Сквайр английский Саблукофф
Заявился в русский лагерь —
В строй кутузовских полков.
Тут врагов он покалечил,
Русским силам обеспечил
Несомненный перевес —
Ибо в схватку так и лез.
Говорит ему Кутузов
Простодушно, без прикрас:
"Ты, французов отмутузив,
Будь полковником у нас!"
Хоть почтительно и внемлет
Полководцу Саблуков, —
Назначенья не приемлет:
Отдал честь — и был таков!
Пламя пляшет, Мери вяжет.
Муж о битве ей не скажет,
Детям тоже не дано
Ведать про Бородино.
Лет прошло почти что двести.
Вот Российская страна
Без отваги и без чести,
Без войны побеждена.
Ей призвать бы Саблукова
Ради случая такого,
Но давно уж Саблуков
Отбыл к Богу, — был таков...
Пламя пляшет, Мери вяжет.
Бог всё видит — да не скажет.
1992
Белый табун
или
Новый сказ об Иване и Коньке-Горбунке
В гиблую Потьму — а может, в Майами,
К жухлым болотам, — к лазури лагун,
Бог наш, богатый — отплатой, конями, —
Выслал для нас белоснежный табун.
Золотокованы, золотогривы,
Золотохвостно хлестнув по бокам,
Переступив, как балетные дивы,
Двинулись кони к своим седокам.
В джинсы заправить разболтанный свитер,
Прянуть в седло — наяву, не во сне, —
Въехать, ликуя, в Москву или в Питер
На белопенном, жемчужном коне!
...Смотрит Иван, как торопко и рьяно
Скачут братаны... В усердьи таком
Мешкать ли им из-за дурня-Ивана
Вместе с уродцем его, Горбунком?
А Горбунок, низкорослый, как в сказке,
Разве что белый — уже не черён —
Молвит, скосив через челочку глазки:
"Сядь — и помчимся вдогон, вперегон!
Горы мелькнут, прорябит краснолесье
И океан ускользнет из-под ног!
Раньше их, Ваня, мы будем на месте,
Или уж я не Конек-Горбунок!
Мы их обставим — уже запыленных
И запаленных, и потных, и злых,
Снежнопородных и громко-хвалёных,
Их, специальных лошадок въездных!
Ваня, садись! Обещаю победу —
Въезд во главе! Торжествующий скок!.."
Ну, а дурак наотрез: — Не поеду
И не позарюсь на братний кусок!
Братьям — почет! Их стращали расстрелом,
Высылкой, ссылкой, лишением прав...
Каждый да въедет победно — на белом,
Всё на пути разметав-притоптав!
Я ни к чему на державном развале!
(Был и в державе я не ко двору.)
Пусть проваландались мы, прозевали —
Долю, Конек, не беру на пиру!
Новое пусть возникает сказанье,
Как потерялись мы где-то вдали,
И, не вступя с табуном в состязанье,
Этим и славу себе обрели!..
...Смотрят Иван и Конек терпеливый,
Как, удаляясь в пылищу и зной,
Белый табун превращается в сивый...
Серый... Каурый... Совсем вороной...
1995
Вознесение
У Бога обителей много.
Пословица
После причастья, утром воскресенья,
Под новенькой иконой Вознесенья,
Одна старушка молвила: "Гляди!
Вознесся-то — живой! А уж здоровый!
Без ни одной царапинки, как новый!
А мышцы— то какие на груди!
Точь-в-точь как налинован по линейке!..
Будь милостив, Спаситель, мне, злодейке —
Грешу после причастья! Пощади!"
Всё это было шепотом скудельным
С каким-то смаком сказано постельным,
С отчаяньем завистливым, смертельным,
Что вот, не вознесутся с ней живьём
Платок ее веснушчатый, курячий,
И локоток толкучий и горячий,
Мышиный взор, приметливо-незрячий,
Кошелка с макаронным хворостьём.
Соседка ей в ответ: "Коли спасемся,
И мы во всей природе вознесемся,
Со всем, над чем радеем и трясемся,
Что наш, а значит Божий, интерес.
Присядем там, где пенье без умолку
Средь тюля и голубенького шелку...
А ты задрай на молнию кошелку,
Чтоб не посеять макаронный лес!"
Я, слушая, подумала: — Вот то-то!
Конечно, это разума дремота,
Язычества беспамятного нота!
Но коль не так — где точка-то отсчета?
Как безо рта блаженство-то снедать?
...Впусти же нас, Господь, со всей одеждой,
Со всей заботой, мелочной и здешней,
Со всей сварливой бестолочью нежной...
А нашу зависть посчитай надеждой:
Хоть зависть — грех, надежда — Благодать.
1988
Перед собой
Как легко ошибается пристальный взор!
Из окна электрички, далечко —
То ль седой от дождей, серебристый забор,
То ль от ветра ребристая речка.
Ошибается слух: разбирай, узнавай,
Что звучит ему ночью, бедняге, —
То ли близкий комар, то ли дальний трамвай,
То ли нервы заныли в напряге...
Ошибается ум: друг тяжел и угрюм,
Враг приветлив, душевней родного...
То ли вздох парусов, то ли каторжный трюм,
То ли шаткая палуба Слова.
Ошибаются разум, и зренье, и слух,
Устремляясь наружу, вовне,
А внутри безошибочно щелкает дух,
Начисляющий должное мне.
1988
