К о м п о з и ц и я   т р е т ь я

            МНЕ  НЕ  НУЖНА  БАНДАНА

           Детские страхи совсем не беспочвенны.

           О, нет.

           Я позволю себе утверждать, что они полезны, они выполняют важную работу. Страх подобен транспорту. Он допускает, он изгоняет. Я расскажу вам, как я скрывался. Вам наплевать, и мне до вас не докричаться, но я расскажу, покуда не потерял сознание.

           Это была сущая мука. Я не знаю, как очутился в этом чертовом месте. Возможно, мое появление было вызвано топологическими заскоками – вернее, загибами, в которых происходили заскоки. Еще вернее: не «в которых», а «в которые». Не иначе, как я заскочил в такой загиб.

           Надо мной подшутил некто сильный и глупый. В противном случае, откуда бы у меня взялись средства, позволившие мне слиться с толпой? Он пожалел меня? Он забавлялся мною?

           В чем я уверен точно, так это в том, что я спал; я заснул в своем доме, не зная беды и опрометчиво видя в нем крепость, а пробудился на лавочке – ошеломленный, голодный и брошенный. Передо мной по бульвару расхаживали... короче говоря, мне стоило больших усилий не выдать себя и не закричать. Судя по их равнодушным физиономиям, я ничем не отличался от прохожих. Я был одет, как они, но в карманах моих было пусто, и – что говорить попусту, я сразу осознал грозившие мне голод и грустное прозябание. Это было совсем не похоже на похождения какого-нибудь художественного героя, который прочесывает незнакомую местность, заглядываясь на шпили и башенки; он бродит, глазея по сторонам, он пленяется витражами, огибает ратушу, цокает на собор, умиленно рассматривает сверкающих голубей. Он выписывает бесконечные восьмерки, огибая пруды, он подмигивает лебедям и бросает монетку в фонтан. Последнюю. Бросает, прохаживается, зевает и просыпается лишь с пробуждением желудочного сверла. Тогда до него доходит, что живому существу нужно жрать. И фабула начинает разворачиваться. Он нищ. Я не стал дожидаться сверлящего чувства. И без него было ясно, что мне придется как-то обеспечивать свое существование – при том условии, конечно, что я не сумею найти дорогу обратно.

           Но что я умел? Какие ремесла, таланты, способности ценились в здешних краях?

           К тому же, моя маскировка, хотя и была, на мой взгляд, совершенной, все-таки оставалась камуфляжем, и любой, к кому бы мне вздумалось обратиться за советом или помощью, мог присмотреться и распознать во мне монстра. Что я монстр, я знал доподлинно – достаточно было взглянуть на первую попавшуюся киноафишу. Да, именно таким я и был, как там нарисовано: дикое, зверское чудовище, жадное до крови трясущихся обывателей.

           Не стану скрывать, что я и вправду хотел их крови. Я обозлился на всю эту публику, к которой не имел и не хотел иметь ни малейшего отношения. Мне, невзирая на мое неопределенное, но отчаянное положение, доставляло подлое удовольствие знать, что я, посетитель миров, явившийся из глубины тяжелых снов, могу сорвать с себя маску и кинуться рвать и крошить. Но мочь – не значит сделать.

           Я слез с лавочки, где сидят, и заковылял к лавочке, где – едят? приобретают питание? в этом мне предстояло разобраться. Я пока не знал, что там сделаю. Сначала надо убедиться, надо разобраться и осмотреться. Будет день, но будет ли пища? Если пища все-таки будет, мне останется изыскать способ ее заполучить.

           Внутри, возле самого входа, я замедлил шаг, привлеченный большим стеклянным ящиком. Он был полон игрушек, которые, в свою очередь, полнились ужасом, так как над ними парили хищные клешни. Клешни гудели, подыскивая жертву. Разноцветные уродцы молча ждали, когда те кого-нибудь выберут: иные лежали ничком, зарываясь в сатиновые штанишки и платьица своих соплеменников; другие бросали вызов небу, точнее – клещам, ибо другого неба не знали; они, бесконечно тряпошные, лежали навзничь, раскинув простроченные конечности и широко распахнув глаза. Ящик облепила стайка молодняка. Детвора толкалась; она пищала и тявкала, исступленно тыча в кнопку и орудуя сказочным рычагом, набалдашник которого поистерся от частого употребления.

           Я понял, что не пропаду. Подойдя ближе, я осторожно заглянул внутрь и прищурился. Клешни чуть слышно лязгнули, захватывая фигурку. Через секунду они, как и следовало ждать, выпустили добычу, и маленький игрок пришел в неописуемое бешенство. Он пнул автомат и с силой толкнул рычаг, как будто рассчитывал пробить им прозрачную стену, которая стояла между ним и счастьем.

           – Дайте-ка мне, – прошептал я, беря двух мальцов аккуратно и бережно, за темечко каждого; я взял их, будто приобнимая, но вместо этого деликатно развел и завладел рычагом.

           Дома я слыл чемпионом по доставанию игрушек из разных жуликоватых автоматов – все эти устройства были нечисты на клешни. Я даже сумел сколотить небольшое состояние, продавая вытащенное, и теперь не видел, почему бы не смог повторить это дело в среде нового обитания.

           – А вы умеете? – осведомились из-под моего локтя.

           Я улыбнулся.

           – Я был когда-то странной игрушкой деревянной, – пробормотал я сквозь зубы – сквозь настоящие, родные зубы, а не те, что красовались поверх них для всеобщего обозрения.

           Меня не расслышали, а если даже расслышали, то не поняли.

           Между тем я знал, сколько времени удерживать кнопку, не считая всякого-разного «петушиного слова».

           – Ну-ка брось монетку, – попросил я у малыша, который вертелся и сопел, прилепившись к магическому ларцу. – У меня нет мелочи.

           Я говорил небрежным, развязным тоном.

           Внизу зашептали: моя просьба попирала каноны и нормы. Но вот они как-то договорились, и машина вздохнула. Автомат замигал дешевыми лампочками и тоже, как и я только что, начал что-то цедить, какую-то полупьяную песенку. Предполагалось, что она должна возбуждать азарт, однако ничего не возбуждала, потому что была похожа на бред опустившегося инвалида.

           – Сейчас уронит, – дышали под локтем.

           – Не каркай, малютка, – пропел я, искусно ведя к приемнику цветастый трофей. – За дело взялся везун. За штурвалом – фартовый парень.

           Как ни странно, мы понимали друг друга. Мне оставалось только порадоваться заботливости моего ночного переносчика, который избавил меня от губительного языкового барьера.

           Игрушка – страшный, аляповато разукрашенный карлик – упала в подставленную ладонь.

           – Получай, – я передал карлика добродетельному мальцу, учредителю моего начального капитала.

           – А мне? А мне достаньте! – посыпались просьбы.

           – Гоните мелочь, – я нетерпеливо притопнул ногой.

           Через час я собрал толпу.

           Это не входило в мои планы.

           Директор магазина, сошедший с небес посмотреть на фартового парня, готов был распустить меня на нитки. Я, к тому времени уже до дна опустошивший автомат, поспешил задобрить этого несчастного и предложил взять у меня игрушки назад за полцены. Видя, что в противном случае он останется вообще ни с чем, директор согласился, и так я разжился деньгами.

           Вид местной пищи поверг меня в уныние. Я с трудом представлял, как буду есть эти продукты.

           Хорошо, что я ничего не попробовал, потому что в лавке торговали, как выяснилось, вовсе не пищей. Это был магазин «Малыш» для новобрачных, в нем продавали, помимо всяческих заменителей и натуральных протезов, свадебный концентрат.

           Я уже собрался купить большой пакет, и это мое действие непременно привело бы меня к разоблачению, но тут в торговый зал въехал свадебный поезд. Я инстинктивно взглянул на невесту и почувствовал тошноту. Мне ужасно захотелось домой.

           Молодожены, не теряя времени, купили большую эмалированную кастрюлю, алхимический пакет – тот самый, с рассыпчатым гомункулом, который я присмотрел и едва не купил, сито и резиновые перчатки.

           Свидетели, родители, гости и администрация магазина столпились вокруг новобрачных, желая поучаствовать в их молодом деле. Солидный здоровяк – отец невесты, судя по замашкам – отозвал директора в угол и начал препираться, поминая какие-то скидки.

           Жених надорвал зубами пакет. Невеста присела, держа над кастрюлей сито. Жених высыпал концентрат, и сито дрогнуло, просеивая в кастрюлю красноватый песок. Жена трясла сито, а муж следил за посторонними вкраплениями и, как только видел инородное тело, вытаскивал и отправлял в рот, чтобы попробовать на зуб; вместе с примесью туда попадали крошки песка. Когда кастрюля заполнилась концентратом, невеста отложила сито и натянула перчатки. Свидетели поднесли бутыли с водой, нагнули и опростали в эмбриональную кучу, похожую на марсианский песок. Невеста принялась месить концентрат, как фарш или тесто. Она старалась вовсю, раствор светлел, и что-то сгущалось в глубинах мясной воды, потом со дна протянулись глиняные ручки и стали хватать маму за локти.

           Потом, когда в кастрюле загромыхал, пытаясь выбраться, уже готовый младенец, к нему присмотрелись, и вдруг разразился страшный скандал. Из ругани и бессвязных воплей я понял, что малыш получился дефектным – что-то у него не то заросло, не то не прорезалось. Призвали директора; тот, все еще продолжая держать под мышками мои честно заработанные призы и оттого неестественно скованный, попытался свалить вину на молодожена и утверждал, будто сам видел, как тот жрал строительный материал; я попятился к выходу.

           Меня дернули за одежду, я оглянулся и увидел недавнего шкета, ссудившего мне монет.

           – Меня тоже не сразу сделали, у мамочки болели пальцы, – признался малец. Наверно, он заметил тупое выражение на моем лице, которое, впрочем, объяснялось не подлинными чувствами, но полной индифферентностью маски. – Она заразила меня микробами, и месила все больше левой рукой.

           Тут я обратил внимание на то, что он и впрямь какой-то скособоченный-приплюснутый, будто желудь, на который невзначай наступили.

           – Держи должок, – я полез за деньгами, лихорадочно думая, как бы его надуть.

           – Не надо, – мотнул головой тот. – Они не настоящие.

           – Как это – не настоящие? – я уставился на монеты, которые получил от директора.

           – Это же сон, – сказал парнишка. – Вы мне снитесь. Я так мечтал вытянуть игрушку! Вот мне и приснилось, как их вытаскивают, но только не я, к сожалению.

           Я начал догадываться, в чем дело.

           – А ты не можешь проснуться?

           – Зачем же мне просыпаться? Мне попадет. Я и так непослушный. Меня, как обычно, связали перед сном... залепили рот...

           В нетерпении я стал пританцовывать.

           – Пойдем к тебе, птенчик, – я украдкой оглянулся, чтобы убедиться в том, что нас никто не слышит и не видит. Свадебный поезд распался; вокруг кастрюли образовалось кольцо, и все визжали; я с облегчением понял, что им не до нас. – Пойдем, ты покажешь мне, где ты спишь. Пойдем в постельку, я сниму пластырь, я развяжу тебя.

           Судя по глазкам, оловянным и послушным, паршивец действительно спал. Его движения приобрели сомнамбулическую окраску – мои, вероятно, тоже.

           – У папули есть ножик, – сообщил он ни к селу, ни к городу. – Огромный, с желобком и зазубринами.

           Я подталкивал его к выходу. Опозоренный автомат, потерявший всю свою балаганную притягательность, казался значительно меньшим, чем был.

           Мы вышли; город плыл, кренились башни, прогибалась лента шоссе. Хлопали петухастые флаги, солнце смотрелось в луну. Мальчик повел меня через улицу, и мы остановились перед богатым зданием, каких я не знал прежде – ну, еще бы, сказал я себе, ведь я не дома, но скоро отправлюсь домой. Мы начали подниматься; мой провожатый поминутно оглядывался, а я тяжело ступал, бренча директорским серебром.

           Секундой позже – я как-то не запомнил ни дверей, ни как мы вошли – мне предложили стул, и я сел, собираясь с мыслями. Оголец нырнул под одеяло. Я пошарил глазами по полу, там валялись обрывки бумаг и веревочные хвосты. На стене, в специально сшитом чехольчике, висели портновские ножницы. Стены и половицы были в разноцветных пятнах; треть комнаты занимал добрый комод.

           – Вы кто, дядя? – парнишка, наконец, догадался задать очень важный вопрос.

           Я поежился под оболочкой, почавкал естественным ртом.

           – Сейчас ты узнаешь. Тебе нравятся страшные сны?

           – Не очень, – он сел в постели. – Ты – страшный сон?

           – Не без того, – я распахнул дверцы комода и шагнул внутрь. – Кошмары прячутся в шкафах, не правда ли?

           Малый кивнул, прижимая к груди призового карлика.

           Я присел на корточки, взялся за дверцы и сомкнул их перед собой.

           – Смотри внимательно, – предупредил я специальным замогильным голосом. Какие-то тряпки мешали мне сидеть, пришлось их сдернуть.

           – Я уже боюсь.

           – Правильно делаешь. Я – монстр!

           С этими словами я распахнул дверцы и вывалился обратно в комнату.

           Мой гостеприимный хозяин нерешительно засмеялся:

           – Какой же вы монстр! Вы самый обычный... Вы просто дурачитесь!

           – И как же, по-твоему, выглядят монстры? – осведомился я с непритворным участием.

           Тот пожал плечами.

           – Как в кино. Такой... заросший... С ручищами... В татуировках. Волосы собраны в хвост, и на голове платок такой, злодейский.

           – Бандана? – подсказал я.

           – Да, она, – закивал малец.

           – Мне не нужна бандана, – улыбнулся я, встал во весь рост и взялся за горло. Я нащупал молнию и потянул ее вниз, камуфляж разъехался, и я выпростал правую ногу.

           Игрушка выпала из лапок, мерзкий детеныш вжался в подушку.

           – Правда же, не нужна? – я сделал еще один шаг. Теперь я уже полностью избавился от костюма. Мне очень мешали шоры – такая штуковина у здешних на глазах. Долой шоры! Прочь шоры!

           Я сорвал их и бросил в угол. Мой кругозор значительно расширился.

           Поганец соскочил с кровати и, отчаянно визжа, бросился к двери.

           – Папа! Баба! – орал он. – Бегите сюда! Скорее бегите сюда!

           Я упер руки в боки, захохотал. Тот дергал дверь, его чешуйчатый хвост бился об пол.

           – Мама! – разевала пасть эта каракатица. – На помощь! Здесь человек! Настоящий человек!...

           Темная щель под дверью вспыхнула светом. Родители, шлепая лапами и колотя хвостами, спешили на помощь. Вокруг все шипело. И я, подхваченный волною страха, понесся домой. Я летел, из меня сыпались монеты; они улетали в пропасть и прыгали, достигнув дна, разменным эхом.

           Довольный собой, я готовился к пробуждению. Мне удалось напугать их достаточно, чтобы оплатить себе обратный билет.

           – Оклемался, – раздалось над ухом. – Доброе утро!

           Говорили язвительно.

           – Ну, что твои оффшоры? – продолжил голос, из которого вдруг улетучилось всякое, даже притворное, дружелюбие. – Вспомнил, урод? Оффшоры! Напишешь, или повторить?

           Я был прикован наручниками к батарее. У меня был залеплен рот. Я мычал.

           – Не скажешь! И не говори. Все равно они накрылись, твои оффшоры. Где остальное, придурок?

           Говоривший сунул палец под платок и почесал немытый лоб.

           Я замотал головой.

           Ботинок остановился на пальцах моей левой, свободной руки.

           – Где ты держишь бабки, лапа?

           Они достали клещи. Эти клещи мне что-то напомнили. Очень большие, под главный приз. Я скосил глаза: рядом стояла большая кастрюля для супа, на полу лежал нож, чуть дальше – древние ножницы. Они обещали отрезать мне голову и сварить студень.

           Денег у меня давно не было, но в это никто не верил. Комод разорили, пол заляпали красным. Моим, я вспомнил.

           Я закрыл глаза, надеясь властью реальных событий перенестись обратно, к разбушевавшимся родителям мальчика.

           Вам никогда не случалось проснуться от соринки, которая попала в глаз во сне? Не с каждым бывает. Редкое везение. Что за вздор я несу! Мелкий, пустячный вздор! Ибо наши... тут я перешел на более или менее высокопарный слог, потому что приблизился к сферам, где уместны торжественность и вычурность стиля; все жалкое, что я смог вообразить; все, что я мог представить.