Ностальгия
Пора! Стальные прутья, ветки...
Бетонный обнажив барьер,
бьет по шестиразрядной сетке
пятизарядный револьвер.
Я только допишу — не каркай,
заткнуться не сочти за труд.
Взгляни в окно, пленись флюгаркой,
ты — в окруженьи крыш и труб.
На власть из камня и железа,
на шпили, купола, кресты —
да, целить в город из обреза
бессмысленно и с высоты.
Мы кротостью царя Давида
искупим вечер. Так верней.
Се наш досуг: вот аква вита,
и тихий иск — о нем, о ней...
То сцен сюжетных, то пейзажа
нам не хватало, как манжет
и сюртука, но... Выпей, Саша!
Я подыскал один сюжет:
Там начинается Фонтанка.
Бывало... много лет назад —
восторг ребячий, чувств фанданго...
Оттуда виден Летний сад,
где позже, на виду у статуй,
впервые на веку моем
между канав гулял я с Татой;
сё — вид на жительство вдвоем.
Где рассуждал я о России,
где был я бит у райских врат,
где, как Иуда, на осине
повеситься я был бы рад.
Добро бы путаник-теолог
сбивался так, идя не в такт...
Теперь тверди себе: "Ты — олух",
на каждый шаг, на встречный шаг...
Ни долго злить, ни долго злиться
ты не умеешь. Но на край
скажи, в иные глядя лица:
Калигула был славный guy.
Встряхни заблудших, что змеятся
перед трибуной, славя спесь...
Мы будем надо всем смеяться —
и для кого прощенье есть
у нас... Мы проживем, ощерясь,
по своему календарю.
Но... Выстрел — в небо, в быт мой, в челюсть,
и я другое говорю.
Так часом грянет орудийный
с Невы — и губы до крови...
Прости меня, мой стиль студийный
в поэзии, прости, в любви...
Прощай...
До холодов, до кипы писчей
посуду в угол отодвинь;
что даст бог день и даст бог пищу —
скажи... Но где он, этот день?
Ведь лед уже не лед, а пленка,
ведь высмеяли воробьи
мою любовь, мою дубленку,
больные выдумки мои...
* * *
Если хочешь, чтобы тебя выслушали,
начинай со слов: — Я тоже давно мертвец,
никуда не спеши,
верь только самоубийце,
но главное, будь скромнее...
Художник, и дома не снимая шляпы,
извиняясь за беспорядок, говорит,
что работал всего лишь он — жалкий дилетант.
Поэт хвалит другого поэта, говоря,
что не знает ничего лучше этих или тех строк.
Искусствовед говорит: — Это культурные стихи
или же не говорит ничего.
Муж говорит жене, что в нищей стране
пусть и она со своим ребенком останется нищей.
Или сыну: — Если б твой отец был настоящим мужчиной,
ничего подобного не случилось бы.
Влюбленный молчит. Но он хочет сказать фразу Пьера:
— Будь я красивейшим, умнейшим, лучшим из людей,
то сейчас же, не раздумывая, на коленях
просил бы руки и любви Вашей...
...Ветер в каждом ищет опоры.
Солнце уже не выдает себя за золотые прииски.
Осенний лес еще богатец,
но завтра не проронит и листа...
Каждый мудр. Как Бог Отец...
Очевидно, пришла пора скромности,
выставок на квартирах,
фотокопий и карикатур.
Белое море
Море дровяное, травяное,
позывное северных зовин!
Наконец-то (города виною),
мы с тобой побудем визави.
Камбалы подводные, наружные,
чайки, нестихающий борей,
желтые — махровые и нужные
водоросли — отруби морей.
Берег со следами бурелома
костью, древом, сыростью пахнет.
Никогда здесь не поставлю дома —
море что посеет, то пожнет.
Глиняное, белое, нордическое,
беспокойный и суровый вид.
Вскинется — без всяких околичностей
мощный останавливает винт.
Под водой торцовые и тесом
крыты мостовые вместо дна:
Кемь славна морской торговлей лесом,
массой топляка и плывуна.
От Кеми не устоять на якоре,
но пройдя сквозь водяной завал,
под его торжественное бряканье
смотрятся спокойно Кузова.
Побратавшись с каменными лбами
лезем вверх, не по годам ловки.
В шляпах, разноцветными грибами
с Кузовов глядим на Соловки.
Острова — отличья патриарши,
кремль — многодетный арестант!
Рад я, что не солоно хлебавши,
довелось мне снова к вам пристать.
Но древнее скитов соловецких
путь из греков в сумрачный варяг.
Дальше — волны в плясках половецких.
Ни камней, ни кряжа, ни коряг.
От косых дождей был череп скользким,
буднично старались холода.
Но о Крымском пожалеть на Кольском?!
Сети мои сети, невода!
Дальше, дальше — за хвостом белуги,
только в Баренцевом сменим галс —
половцев сменяют нибелунги
у норвежских настоящих скал.
Дальше! Море потакает льдинам,
бродит хищник белый и густой;
альбинос смеется над блондином,
альбатрос — над чайкою простой!
* * *
В доме с искусственными цветами
слушайте бардов с арбузными ртами...
Полушария скорбь в изголовьи их скорби —
бледную дверь, о, снимите с петель!
Но на улице холод сгорбит,
даст по шапке метель.
Перчаток влажная гангрена — впустую:
ни жить, ни отражать не хочется...
И еще лютее — в ту стужу —
я мечтал о Трое и Хортице...
В сечь снежинок из засады черного хода
небоскреба — магистра могил
я впивался глазами живого урода,
а над телом Патрокла рыдал Ахилл...
Я сносил эти слезы без ропота,
как глухой — оскорбленья сносил,
как побои робота.
Я представил, что умер Патрокл,
даже помню, — он волосы сгреб,
сжал виски, белым снегом потрогал
и вернулся в родной небоскреб...
...Эта гитара — неестественный инструмент —
мистерио!
Отпер двери таперу в оперу,
а конклав фортепьяно впустил петуха...
В сопровождении слов — пускает по миру,
соло — к вину и танцу,
в мехи и в меха.
Улица затемнена нежно,
комната облицована.
Милые лица... Конечно!
И делает лицо она...
Я, подсев поближе, начинаю говорить о том,
что лишь в духе гор, а не финских бань
(семь потов и семь кож бараньих!)
я хотел бы обставить жизнь...
опускаясь — испытывать уничиженье,
поднимаясь — восторг и восторг.
Балансируя глазами,
видя радугу — перевязь неба,
прятать ласты под крыло!
* * *
У меня в обиходе — парадные,
где из окон — собор или мост.
Надо мною миры сепаратные,
пьяный месяц и несколько звезд...
Да десяток бессвязных пародий,
адресованных миру в те дни,
когда был, как дежурный по роте,
одинок я.
Все были одни.
А писать в это время стоило —
цель известности, благо, ясна:
если жизнь — одиночное стойло,
то на людях и смерть красна.
Иногда, как уехать на лето
поздней осенью или зимой,
пропадал я в Ковчеге Навета —
на вокзале, что рядом с тюрьмой.
О мошенниках публиковали,
торговали, толпились у касс,
ожидали... а публика валит,
и горит несгораемый газ.
Возвращаются — лыжники, джентри,
с воздухов, с перепоя, с блинов —
оседать на окраинах, в центре,
в вытрезвителях... способ не нов.
Рыболовы — шарманщики зимние:
тот — на санках везет инструмент...
Свитера, полушубки дымные,
пальтеца, и по-летнему — мент.
Возвращаются с дачных аллей,
словно с Альп или Пириней,
или как с пьедесталов полей...
Так и я не стоял перед ней,
или пьяные пели парами
что-то помню я, стих один:
"Перелесками, перепадами,
пожалуйста, приходи".
Хорошо... там увидеть, что внове,
а потом перейти через мост
и покончить с величием в "Гноме"...
Пьяный месяц... да несколько звезд...
Но, когда не с толпою, а с тенью
алкоголь передернет венец,
то я верю сердец разночтенью
и кого-то люблю, наконец...
Словно локон, подаренный Блоком,
это чувство... под этим знаком
мне не трудно думать о завтра...
Звезды, словно камешки в футляре,
как в шампанском от земли — снежок.
Фонарям — балладу о фигляре,
а себе — упречливый стишок.
Почему? До белого каленья
забавляясь собственной судьбой —
где им до прямого обвиненья,
до истории о нас с тобой...
Свет ламп без лампады
светла
и громады
вид ламп манит дразнит
бедлам
ты прекрасен...
Сядем, выпьем огненного кофе,
сигареты сладко теребя...
Этот муравейник на Голгофе,
это время суток
и тебя
я люблю...
Но верь дурному глазу,
а не в голубые острова...
Так темнело небо... Сразу! Сразу!
— как перед судом —
и ты права,
— но от государственной котельной
утром, разрывая покрова,
обнажало грудь и крест нательный...
в золоте Собор...
Но ты права:
разве случай не достоин оды,
множества стихов, названий книг?
Но любому чувству
нужен отдых...
В каждой ячее конгломерата —
жизни золотая маята...
Что же ты не весела, не рада?
Глядя на меня...
И ты
не та...
На круги своя
Кого ни повторяя... то есть
я ничего не повторю
из тех вещей, что скорый поезд
внушал охоте и псарю.
Я, применяясь к сотне правил,
одним похмельем жив и свят.
Убой отчизны мне оставил
на новой полке старый взгляд:
когда российским хороводом
бегут березы, дол, столбы,
когда весна грядет по водам
и зелены ее следы,
когда нелепый вид становищ
символизирует приезд,
меня уже не остановишь,
в плачевный не внося реестр —
во-первых, и от века пресных
свобод, придуманных самим,
свобода — во-вторых, и в трезвых
мне не бывать... я пью в помин...
...Казалось, что горел камин...
Ты знаешь, у печи поленья
не вызывают умиленья,
и эта мрачная зола
распад двух зол —
добра и зла,
которые пойдут по ругани,
и омрачатся вечера,
и в горло, медленно, по рукоять
войдет желание...
Вчера
весна разыгрывала Брута,
Тем тяжелей оно вошло —
сосредоточенно, как будто
тяжеловес — на эшафот...
Я не люблю привычек новых бар
моя душа не северный амбар —
пустое пекло...
С ней можно без вериг и власяниц
перегорать до горсти пепла
и восставать,
и падать ниц...
Желать пера высокой пробы,
не верить никакой тщете,
жалеть, что все равны у гроба,
жить сыто,
знать о нищете...
Здесь перечень идей необходим,
я не хочу их толковать один:
когда потеряна тропа лесная,
а городская проклята черта,
как имя Господа, себя не зная,
ты всуе говоришь: — Моя мечта...
Когда с огнем надолго путь потерян,
найди поводыря, не прекословь...
Каким ты представляешь новый терем?
Ты всуе говоришь: — Моя любовь.
Любя предмет, люби и тень предмета...
Твой идеал: или пришлец извне
или
кровосмешенье всех поэтов
при Боге или Сатане...
Твоя мечта — в стене открытье лаза
в края, где мог бы, нищий и босой,
просеять небеса сетчаткой глаза,
впитать морей аттическую соль...
...Я потому люблю цветные стекла...
Пойдешь благословить союз мостов,
припомнишь ночь...
И омрачатся окна:
там ставили вино на стол,
там говорили об одном и том же —
что цены выросли,
что стены стали тоньше.
Но кто-то говорил:
...Бердяев... Шестов...
Нет, стол не походил
на остров жестов.
...Поет из гроба Элвис Пресли,
поет "Период меловой",
петля в зубоврачебном кресле —
почти над самой головой.
Ты спьяну лепишь об обиде
на бездорожье в портмоне —
и не мечтать мне о Флориде,
и зимовать на Охте мне...
Но кто бы ни пытал удачи
с тобой уединясь в подвал,
поймет, что и чердак на даче —
не деревенский сеновал.
А после — лестничные коды...
Ну, где тебе найти охоты
со мной, треплом и звонарем,
рыдать под каждым фонарем...
Немного быта... избыток уличного костыля,
премного мучится...
И это было, было
у стен Московского Кремля.
Повесь иконы, мысли патриархом,
пустись бродяжить во Христе...
Ни сыном дома, ни репатриантом
не осознать себя у этих стен...
Торжественная паранойя.
Метель и скрипка по складам,
В окне — отродье вороное
устав читает по складам.
Они хотят меня заставить
забыть, что волен человек
всегда своей судьбою править
среди свободных жизни рек.
Глаза замазывайте манной,
но никогда я не прощу
тебе страна, твоим имамам,
моих стихов
и улиц щур!
Теперь к тебе не подступиться,
да и тобой не поступиться...
Так разум к нам забудет путь,
и юность тщетна, жизнь горька...
И чтобы ненавидеть — будь
весь, как припадок дурака,
но вашу власть я ненавижу,
на площади себя я вижу
с широким площадным лицом,
и шрам — во все щеку —
шлицом!
Петрополь...
На правах магната
кого он выдал за себя?
Большой, он говорит — так надо,
заливом свой бокал зыбя.
Куда мне деться от видений,
как полугрезить, полуспать,
не полюбив теней и терний...
Забыть
или
не забывать,
бродя по городам и весям
из дальних стран до ближних мест.
Настрой души,
когда был весь он —
сметенье, хаос и протест:
что нет проезда от иллюзий,
что поклоняются впотьмах,
что копят зло
(я поделюсь им),
что мы — сырье для новых круппов,
что бехтеревки всех времен
полны калек,
а морги — трупов,
что божий дар — немым итогом,
что мелочен иной поэт,
что пишет власть высоким слогом.
Что можно, не сходя с арены,
дичать, что клявшийся в любви —
плохой слуга своей царевны...
Придет на сердце (в кои веки) —
без тормозов под паруса
сбежать от собственной опеки,
искать, заглядывать в глаза,
просить... плечами пожимая.
И разговор — до запятой...
Но всем отдаться в пожеланьях
и бредить каждой красотой...
Вам
(эта дама пожилая,
была так вежлива с юнцом),
я, безусловно, пожелаю
его увидеть не дельцом.
Вы год от года неустанней
оберегаете чертог
академических изданий.
Их пережить
пошли Вам бог.
Вам
рукоплещет вся больница:
здоровые и дураки.
Забудь меня, моя десница!
Да не протянут вам руки.
Ты
(я надеюсь, не последний), —
в душе храня вороний грай,
побыв в Европе, как в передней,
войдешь в американский рай.
Тебе,
живущему послушно,
поэт три плеши прогудел.
Поговорим, когда мне скучно,
но говорить — не твой удел.
...Из золотого руна
мехом вовнутрь,
так и от пальцев — струна —
видит грязь...
Я пожелаю Вам дивных утр,
скорбно молясь.
...Я вспоминаю: раскололи атом,
но кровь не смыли до сих пор.
Не занимайтесь плагиатом,
здесь нужен бич, а не топор.
Зарядит дождь косой саженью,
смывая старое дерьмо.
Собрать стихи, предать сожженью,
и написать одно письмо!
Проститься в нем не слишком льстиво —
(зачем любителю пяти
больших картин и примитива,
все эти искусы
в пути),
где горы гордые как горцы
сошлись в недвижное каре,
и пал один, и вот уж овцы
кишат как черви на горе.
Взгляни как камни лихорадит,
как верен свету каждый шаг.
И будь прекрасен, бога ради,
о, бога ради, только так!
Взгляни на этих скал отрогость:
внизу — река, вверху — снега.
Удел поэта — страсть и строгость.
Неискончаемо.
Всегда!
Зоологический сад*
(стихи с неправильным окончанием)
Сыну
Помнишь орла за решеткой стальной?
Все-то ты спорил, что, вот, он — больной,
и огорчался, что папа хмельной,
с фляжкой.
Вертишься, как турникет проходной,
благо пихают рукою одной,
ляжкой.
Ладно не буду, не буду, не бу...
Экая бестия, марабу —
прелесть.
Вот бы их в мире оставить одних.
Мы, говорят, происходим от них.
Ересь.
Лучше-ка мне помоги
описать
этот зоологи-
ческий сад.
Много табличек,
но мало зверей.
Множество личик,
лиц и людей,
Пыль в лабиринте,
но именно там,
Черт подерите,
живет Минотавр.
Перед глазами
лежит крокодил.
Сыро, а замер.
Рыбу удил?
Гиппо.
Толстую кожу душу изверя,
многие носят подобного зверя.
Что и хотел я. Но хватит с меня,
давит на сердце не мышь, не змея,
а стихов кипа.
Гиппо,
короче — гиппопотам.
Кожаный, ибо
в Африке, там,
толстым и кожаным
больше почет.
Как здесь нагажено!
Ходят под счет
лев и пантера,
когти и нюх.
Как из партера,
смотрим на них.
Ну, а пока...
Пока апокалипсис.
Кольчатый дождь.
Лужи кишат
спинками лягушат.
Дневной свет молний.
Что-то гром молвит?
Что-то молвит гром...
Из воскресенья.
И маленький слон —
в наше спасенье
и в жизни заслон.
Крепость,
даже с тобою я здесь
из-за слов.
Папа, должно быть, один из ослов.
Ух! Кривопись.
Вот наш грызун,
Тамбов и Орел, — непослушны.
Барс
и орел-кречет.
Все как у нас:
кого задержать
и научить,
а кого — содержать.
Тех-то и лечат.
Все как у нас: лебедь да рак,
бонза с портфелем и с дудкой дурак,
Яго, Сальери, де Бержерак.
Здесь — Дядя Степа, в вольере — жираф.
Старые танки и в небе журавль —
спрячут и их под замок навесной.
Знаешь, вскрываются почки весной,
и раскрывает малиновый зной
почки.
Птицам таким несвобода претит.
Вот он поправится и улетит.
В горы.
Снегом укрыты, камнями гремля,
горы те будут повыше Кремля.
Веришь?
А седину я нашел по зиме.
Скажут: "О, господи, ты по себе
меришь".
Жалко, что в клетках живут воробьи,
тигры — на ветках, а мы — на Оби.
Где мы, малыш, не бывали с тобой!
В Дьявол-Кале, под Божьей Стопой —
памяти гладью и чувства канвой —
чтобы не видеть сограждан конвой.
Так мы спасались от грусти.
Тек наш Ковчег. Голубиную весть
вспомни, как "Отче наш".
Что у нас есть? —
Устье,
где мы ловили с тобой окуней
и говорили про белых коней.
Как до того колесили степя —
все это было еще до тебя.
Стрелок
не износили часы, ни камней.
Белые мишки не стали умней
белок.
Паиньки зайки,
газели — пока!
Ты мои байки
забудь напока.
С ними, с нахрапа,
своей же рукой
сделался папа,
словно дикой.
Пестуй зверюшек, не пей из горла
и не забудь про больного орла.
_____________________________________________________
*) Последнее стихотворение поэта. В рукописях текст его не обнаружен.
Записано "с голоса" - с магнитофонной ленты, позднее исчезнувшей.
