"Мартовское утро синело, голубело за окном, и, как гул моря, нарастал мерный шум базара",  —  написал я и задумался. Все-таки жизнь  —  загадка! Один живет семьдесят лет и не умнеет, а второй даже не рождается. За моим окном ничего не синело и не голубело. За моим окном небо становится видно, только если из него высунуться по пояс. Я точно решил, что если Борис Федорович с утра заявится ко мне пьяным, то ни в какое посольство христиан я его не поведу. Но в полдесятого вместо Бори ко мне ввалился Семён Черток. "Вставать надо пораньше, мыслитель, вот уже полиция гавкает", —  сказал он. Базарная полиция в половине десятого поздравляет израильский народ с началом торгового дня и просит не оставлять без присмотра велосипеды.
          —  Слушай, писатель, такой вот к тебе интерес: есть пятьдесят килограммов хорошей денежной бумаги. Все чистенько  —  без грузин. Нужен абсолютно надежный художник и свой типограф. Или хотя бы на пару месяцев типографский станок. Попроси Андрюху Р.! Тебе он не откажет.
          —  Андрюха Р. вернулся из Москвы, повернулся лицом к стене и лежит. Его еще ни разу никто трезвым не видел. Судебный исполнитель у него даже собачку описал, Коку. Какой из него работник! Да и вообще, почему ты решил обратиться ко мне?
          —  Знаешь, я все-таки считаю тебя писателем, хотя и очень плохим. И кончай ты из себя строить: не может у тебя не быть знакомой типографии.
          —  А если я тебя продам?  —  засмеялся я.
          —  Ты не продашь, поленишься.
          —  Слушай, Черток, уходи по-хорошему. Нет у меня никаких типографий  —  я писатель без типографий.
           Я еле-еле успел его спровадить к приходу Бориса Федоровича. Боря был в свежей розовой рубашке, от которой пахло Машбиром, и под мышкой кулек с жуткими серыми сардельками.
          —  Сарделек купил, свари!  —  попросил Усвяцов.
          —  Ты бы и мне чистую рубашку где-нибудь купил,  —  сказал я.
          —  Не было твоего размера,  —  ответил Борис Федорович,  —  ты давай побыстрее, дело надо делать.
          "Что за культ дела существует в русском народе!  —  думал я, глядя как Борис Федорович жадно заглатывает сардельки.  —  Тут тебе и "дело, которому ты служишь", "дело 306", "дело пестрых". Да что там Усвяцов! Как будто у меня у самого не холодеет внизу от магического слова "надо"!"
          Боря поел, и мы пошли пешком на узенькую улочку, название которой мне, хоть убей, не запомнить. В трехэтажный особнячок за золотой доской, где любят ближнего своего. Где, если ты посмотрел на женщину с вожделением, ты уже прелюбодействовал с ней в сердце своем! Нервничал Боря жутко. А внутри посольства он просто онемел: такой роскоши со швейцаром он не видел никогда в своей жизни. До самого посла Ван-Хувена нас, конечно, не допустили. Я даже не вполне уверен, что этот посол реально существует, что он не мираж в пустыне и не летучий голландец. Но зато, пока Боря озирался на роскошные хрустальные люстры, я сел на плюшевый стул  —  прямо перед секретаршей в кокошнике  —  и кратко изложил ей Борину трудовую биографию. Ни про каких "фраеров" и "сук" я рассказывать на всякий случай не стал, а просто объяснил ей, что Борис Федорович уроженец стольного града Казани и в прошлом известный казанский демократ, которого очень обижало притеснение русской церкви. Голландская секретарша в металлических очках понимающе мне кивнула. С другой стороны, сказал я, Борис Усвяцов всю свою сознательную жизнь боролся за религиозные права казанских евреев и получил за это два срока, один из которых ему навесили в лагере. И вот из этих двух обстоятельств его жизни она может выбрать любое, которое ближе ее конфессии.
          Секретарша была чудовищно, просто невероятно худа! У меня язык не поворачивается просить на хлеб у таких худых секретарш. Сколько мне при этом не болтай про религиозные догмы. А посмотрите  —  каких красавиц нам поставляет голодающая Москва! Посмотрите на секретарш в министерстве национальной абсорбции! Какие Вакх и Церера, какие московские Андромеды с каштановыми глазами, богини израильского плодородия! Попроси  —  и эти дадут! А что можно выпросить у секретарши, которая худа, как фанера, сколько бы ты не прелюбодействовал с ней в сердце своем?! Институт секретарш  —  очень тонкий институт! Что приключилось с тобой, Голландия! Видно, прошло время, когда державные цари числились твоими плотниками. Что за Ван-Дейков ты шлешь нам, в которых не могут поверить даже неразборчивые румынские кассирши! Отощали твои Саскии! Да и какая вера возможна при такой возмутительной худобе! Министерство национальной абсорбции  —  вот во что следует верить тебе, одинокий странник! Чтобы оно абсорбировало тебя в своих виноградниках, чтобы надежно сжало тебя своими пышными бедрами!
          Секретарша Ван-Хувена, видимо, работала в посольстве недавно и таких демократов, как Боря, до этого тоже не видела никогда. Удачно, что он спер эту идиотскую розовую рубашку! "Его лечили принудительно в доме для душевнобольных, КЕЙДЖИБИ",  —  добавил я полушепотом. Я знал по своему опыту, что это слово действует на них безотказно. Когда секретарша звонила по телефону наверх, у нее заметно дрожали руки.
          Я подождал, пока вниз спустятся еще две немолодые барышни, мрачно кивнул им и вытащил свой последний козырь.
          "И вот, когда из-за нас, вдоволь настрадавшись по лагерям, этот честный человек, сионист, историк, приезжает, наконец, в Израиль,  —  глядите, какую встречу ему приготовили эти люди, за которых он боролся! Боря, покажи живот. Чуть-чуть. Слишком не закатывай! Какой-то сумасшедший израильтянин воткнул ему в Иерусалиме нож прямо в живот, в желудок и в кишечник, которые у него и так еле-еле функционируют после советской тюрьмы!"
          И я протянул барышням заметку и цветную фотографию раненого Бориса Федоровича, вырезанную из газеты "Национальные новости".
          В заметке Борис Федорович Усвяцов фигурировал как бывший узник Сиона, которого зарезали на улицах Иерусалима, но не насмерть. Голландки были потрясены до слез. Пока я все это рассказывал, Борис Федорович зачарованно глядел на христианские ценности на полках. Мне даже пришлось пнуть его ногой под столом. Вещи были дареные, ручной работы, но продать их кому-нибудь в Израиле было абсолютно невозможно.
          —  Так вы говорите, что мистер Усвятсоф  —  татарин,  —  сказала в раздумье старшая из фрекен,  —  но мы не вывозим татар! В Иерусалиме совершенно нет татар. В этом месяце мы вывозим вьетнамцев. Спросите его, согласен ли он итернироваться во Вьетнам?
          —  Переводи, чего она от нас хочет,  —  попросил Борис Федорович.
          —  Она спрашивает, говоришь ли ты по-вьетнамски?
          —  Во дает!  —  возмутился Борис Федорович.  —  Это же за Китаем. Я туда не полечу, на хер сдалось! Ты сказал ей, что я ученый?
          —  Он говорит, что согласен только на Германию,  —  сказал я твердо,  —  у него там невеста. Мадам Маргарита Шкловская. Мюнхен  —  кажется, Фликштрассе или Флюгштрассе, номер точно четырнадцать. Адрес у него выкрали в больнице, но он помнит визуально.
          Голландки посмотрели на Бориса Федоровича с нескрываемым сочувствием.
          —  Немцев мы вывозим только в октябре,  —  сказала одна из них.  —  Снова надо звонить.
          На звонки ушло минут сорок. Говорили они, в основном, по-голландски, но из их разговоров я все-таки понял, что Борю пытаются устроить в христианский кибуц в северной Галилее, где ему все будут очень рады.
          —  Что он умеет делать?  —  спросила меня секретарша. Я перевел ему вопрос.
          Борис Федорович посмотрел на меня абсолютно бессмысленным взором.
          —  Она хочет устроить тебя на время в кибуц,  —  добавил я.
          —  На какое время? В исправительный?
          —  Нет, в обычный, в христианско-социалистический.
          —  Мы ему поможем,  —  сказала главная фрекен, доставая из несгораемого шкафчика сто зелененьких долларов двадцатками.  —  И он с сегодняшнего дня будет в наших молитвах. Скажите ему, что эти деньги только на первое время. Но пусть обязательно принесет заверенную справку, что он сионист, но при этом не еврей! А то, знаете ли, мы не имеем права помогать евреям: есть старый "указ Абрамовича".
          —  От тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года!  —  как эхо отозвался я и поднялся.
          —  Значит, вы сами знаете! Хау найс! И конкретно подумайте, что мы можем сделать для хорошего сиониста мистера Усвятсоф. И мы вышли с Борей на улицу. Борис Федорович чувствовал, что произвел впечатление, и был чрезвычайно собою горд.
          "Ну, пошли",  —  сказал он.
          —  Куда еще пошли?
          —  За справкой, что я не еврей!
          —  Боря, Боря! Мистер Усвятсоф!  —  разразился я целой тирадой.  —  Ведь раббанут тебе выдал справку, что не не еврей, а еврей! Да еще какой!
          Борис Федорович горестно опустил плечи и задумался.
          —  Давай ту справку порвем!  —  умоляюще попросил он.
          —  Вот что, Боря, ты меня послушай внимательно! У меня есть точные сведения, что всех русских повезут обратно. Ты спрашиваешь, куда обратно? Обратно в Казань. Там уже едят крыс. Но даже если тебе повезет и ты окажешься в Германии, то как же ты там будешь мыкаться? Ты думаешь, что она тебя ждет?! Не смеши. Она давно утешилась с полицейским или с пожарником. Женщины не умеют ценить верность. У Киплинга об этом написана целая поэма. И смотри, в кибуце тебя тоже долго держать никто не станет. Кибуцам нужны откормленные белые шведки. А тут ты всюду фигурируешь как максимальный еврей, как еврей евреев! Даже в раббануте! И кроме того, эти бабки тебе обязательно еще пару раз кинут по сотне  —  я их как облупленных знаю. И с твоим аттестатом "левита" ты рано или поздно получишь пенсию по возрасту. Да и как ты докажешь теперь, что ты "нееврей"?! Никак. Это теперь навечно.
          —  Ну, а что же мне в таком разе с этими облигациями делать?  —  попыхтев несколько минут, спросил Усвяцов.
          —  А вот на это я тебе с удовольствием отвечу: нормальный человек положил бы их в "Национальный банк" и закрыл на долгосрочную программу. И через пять лет вместо этих ста долларов у тебя будет сто тридцать, и тогда ты сможешь их пропить. Но это можно сделать прямо сейчас. И в ресторане. Тем более, что я три дня уже ничего не ел. Только не заставляй меня покупать три бутылки кубанской водки, мышиные сардельки и все эти отвратительные израильские салатики. И идти с ними в бухарский скверик.
          —  Я тебя угощаю,  —  по-царски выговорил Борис Федорович,  —  но ты позвони сначала в милицию, спроси где Данька Шиллер!
          —  На каком языке я их спрошу?
          —  Ну, так попроси кого-нибудь. Я ему доллар заплачу,  —  сказал он с достоинством.  —  Гардеробщицу попроси!
          —  Да откуда там гардеробщицы!
          В полиции ни о каких "шиллерах" шестьдесят второго года рождения сведений не оказалось.
          —  Ты не беспокойся, Боря,  —  сказал я.  —  В полиции такой же бардак, как и всюду. Скорее всего он где-нибудь запил, что же ты, Шиллера не знаешь?
          —  Лучше бы он сидел,  —  сказал с большим беспокойством Борис Федорович,  —  ему нельзя зимой освобождаться, у него легкие слабые! Ты чего себе будешь заказывать?