I. Мусульманские побеги

            Некий один, с хитрой заднеходной резьбой немец, в бедуиновом шатре заедая финиками сыр и хлеб, выменял себе на кожаный узорный спинджак мусульмановую бабу, не догадываясь, что промеж грудей баба носит многоногого и ядовитейшего паука с мохнатыми волосами.
            Дело, однако, скажу, вовсе даже не о немце; - как и не о том, что паук был зверски смертноядовит, а на щекотливое касание приятен - а что некоему мусульману привиделось во сне, будто б он, как есть, обрелся вдруг в неизвестном глиносбитном доме, где, как есть, не было ничего, окромя глинодолбленного окна с паутинным кругом, в то время как паучина в дрожащем средоточии его был не только с круглый и тяжелый кулак мертвеца размерами с крестом брюха, как явившийся из разверзнутых алтарных ворот народу митрополит, но и из себя им еще и весь блистающе прозрачный и голубой, как алмаз в парче.
            А между тем, на соседной улице, за стеной, был фруктовый мусульманский сад со смоквой, миндалем и кустиками, где был третий, какового, как-то ночью, вселенная - со всеми своими ядоносными грудями, снами, садами, смоквами, алмазами, миндалем, женскими телами, паутиной и пауками - не застала, потеряла и не нашла; вообще нигде.
            Потому что он исчез из вселенной.

            II. Piccolo-ниана

            Если бл. священномученик Бенедикт в нежной и похожей на морскую с шестью трепетными языками вынесенную на хрящ синеющего побережья звезду Европе, ради гласного исповедания Христа, возлег на багровосмертное ложе мясной жаровни с угольями, где сам, доброхотно заживо ворочаясь с подрумяненного на сырое, весь как есть чудно-заживо испекся, то бл. русский Венедикт, из похожей на горловину мешка с бьющимися внутри птицами византийской города-Москвы, и’дя за в нощи, как тот нагой юноша, принял ту же смертнораскаленную жаровню, как парное олово и свинец, в губы, в тайновкусии, ради посмеяния миру, винного спиртуоза.
            Дело и речь, впрочем, ясно, не о тернии венца, но, живи, благо был пиит, бл. В. во, заметим, например, втором, а не третьем Риме, иное из его письменностей могло бы иметь Фортуну сообществовать с апофегмами Добротолюбия, как-то: о первой любви и последней жалости, какие едины суть, аки Иисус с Отцем. Так что, ради его памяти, наподобие злых сатир его, как церковную свечу, составляю сию русскую сугубую piccolo-ниану, сиречь - паукоперечисление, вернее же, издраное из ее, как зуб, двойчатое разглагольствие:
            из фряжского полонного казематного цепного сидения князек Набок ко Белому царю вопиет:
            "... Рождество честное Христово, будто нимчин. с простоквашной глиняной плошкой встретил, паче же лютейше умственное мучительство, мыслильные забавы: един некий прельстительный благообразным видом старик повадился подпускать в скорбное мое узилище игральных гадов. Видно, мыслю, побуждает переняться в срамную веру. Вот единый раз напичкал ко мне будто бы ветошку, а то вервие обтерханное какое такое - разве только в темном угле лежит и чуть себе серебрится - ан то по-на деле из бычьего потроха фурвин, и при ем мехи. Злой старик мехи нагнел, фурвин вздухося, нагнел - фурвин заворохтался, нагнел - и по каморе закозлекаше.
            Другоряд - павука пружинчатого дебелого, с доброго свиненка дородством, подкрутив железную пружинку, подпустит в мой смертный склеп..."
            Пушка же болярин-дьяк и честной грамматик, предмет возвышенного безгреховного Набокова восторга и воздыхания, ничесо о сих наугольных и подпотолочных зверях-ткачах не писал, вяжущи глаголы токмо о латынских виршах: "Скорблю тебе, претерпевающем поругание, честной князь, аки непорочный агнец под снарядом смертного заклания, а снился мне студный сон: зачал, будто, еть девку-блядь: девка подхватлива, огниста, сноровиста, повадлива на всякую телесную хитрость, а вот только наминаю ее в маяте всухую, будто бессеменной: вкусна, да не сладка; ан то, диву даюсь вдруг, не девка вовсе, а вергилиева вирша. А не сладко с нею, милый князь, мыслю, потому как, грешный аз, ищу созвучий словесных дров-кровь, прут-труп и подобных им, а латынцы, по недоумению, чуждались их, а вот переложил на забавный московитский слог Скорбящего Врана: што де пришол я к восторому, аки конская скребница, закраю леса, и за холмом садицца солнышко, и вот уже по пояс за холмом. А в лесу темно. И вран сидит в сдобе сумерек, будто запеченный в ржаной хлеб, не могущи пошевелить крылом. Грудка темно жолта, плащик чорен, ниже клюва в киноварь влит. И он грает, он скворчит и чикалдыкает на уходящее солнце: иди ко мне, иди ко мне. А на небе скоро загоряцца звездочки. И вот что-то мне тогда не захотелось входить к нему в темный лес".

            III. О национальной идее

            А с первоначала о добродетельных с доверчивых почтальонах-немцах Третьего Рейха с алоотороченными кантом форменными фуражками на мягких шарах голов, - мечтающих белокурыми сердцами о белокурых передках гемютных ундербар фрау - что, приостанавливаясь на велосипедах, сострадательно рассказывали проходящим близ евреям с бледными лимонно-желтыми звездами, что де, - уважаемые евреи, - Гитлер очень рассердился, что Иваны не растаяли под блеском Фюрера. Что Иваны даже, между нами, его побили. Что наш доктор пропаганды даже сказал, что "русские, как в большом кулачном спорте, расквасили немцам нос, впрочем, перед неизбежным в будущем падением в нокаут". Так что Фюрер начал злиться. Он ел носовой платок. Он кусал подушку. Он стал падать на пол и грызть пол. Ему стали стелить ковер. Он стал грызть ковер. Вот его и прозвали - "ковроед".
            А теперь печальная история, устно сочиненная одним еврейским писателем в Аушвице:
            Некий безымянный баварский перец-колбасник выпил нанесенного осенним ветром в пивцо смертноядовитого паука, отчего помер. Казалось бы: "наблюдай за пивом" - и вся мораль, но баварским перцам-свинорезам плевать в пиво; они насрали в мораль, как поп в капкан**. Они сказали:
            "Это еврей отравил булькающие баварские роднички"
            А что еврей? Еврей только продавал на дорогах пряничные петушки. Но они стали долго убивать еврея. Они принесли к еврею пива и стали пить. Они принесли к нему мясорубные ножи. А еврей лежал в корыте. Они хотели, как христиане Исусенка, раскрошить еврея и съесть его.
            Но тут пришел очень фанатично-добрый нацист-эсэсовец, пергидролевый блондин с синими, как блюдца с купоросом, глазами. В руках он держал маленькую железную кружку. На боку кружки был нарисован ягненок. А на другом - добрый бородатый Боженька с божьими коровками вместо пуговиц.
            Добрый нацист сказал: "Пусть он обелит себя. Пусть он выпьет из каждого баварского ручейка, каждого баварского прудика, каждой лужицы, каждого баварского колодезя с журавлями. Воды наших родников и рек войдут в него, заструятся в его кровеносных жилах, наполнят его тело, душу и чувства. Тогда еврей станет немцем".
            И еврей пил. Еврей выпил тридцать три кружки с Богом и барашком на двух боках.
            И баварская вода - кровь земли - заструилась в его жилах. И тогда еврея вырвало.
            Его смертно, страшно, страшно торжествующе и освобожденно навсегда вырвало кровью и дерьмом и всеми несмешавшимися с нею водами баварского фатерланда.