...Мы стояли на самой середине Николаевского моста, и — если б его тогда случайно развели — я так и не узнал бы об этом проекте. Но мост не развели, и не думали разводить! И я — там же — через полчаса — пальто-реглан, шляпа, бриллиантовые запонки, белый шарфик — силуэтом на фоне догорающего запада, лицо — маска из рук Мельпомены — отражаясь в невских водоворотах — о, не становится оно нервнее! — и в руках — свиток, и буквицы проступают на нем... Шепчу ли я? — видимо, да — временами "Двадцатый трест", иногда <...> — а свиток тем временем разматывается и повествует:

СЕКРЕТНЕЙШИЙ УКАЗ О НАШЕМЪ ПАРАДИЗЕ            

            (Здесь и далее — смесь, странная смесь из розы мускусной и средиземной спеси.)
            Смысл сего — дик, но краток. Идея проста — не нова. Поелику суть се гласящим — державный правитель есмь граду сему, то воплотить намеревался: ибо наводнения — посредством вод многих затоплять имеют — быть! Дабы сии затопления не во вред любезным сослуживцам, но к вящей славе державной оказались — изобресть нечто. Именно же: с закатного берега на Васильевском острову — чудо света о 10-и этажах. Ибо пусть — как заливает — в первом коллежский регистратор тонет, а в восьмом асессор жизнь возлюбил, в девятом — титулярный подмок, — а в третьем — <...> здрав и проч. — не хаотично! На крыше — Е.И.В. — трубку курит, шведу грозит.
            Что ж, идея понравилась — ондатра пискнула, бояре приговорили — глядь — <...> — то: Венецию — на Васильевском, Амстердам — На Березовом, Лондон — на Заячьем — да мечтают о новом, неподражаемом. А тут — такая идея! Виден стал государь: ходит с трубочкой по аллейке — виселицы по краям — думу думает... — "Придумал!" — захохотал... "Место — кричит, место — нашел я! Тут!" — кричал он, тыча шпагою в карту, поспешно нарисованную шпагой на спине ближайшего царедворца.
            — Голодай — болото, но не в море же! — и на дне морском — мелкое, благо, морюшко наше (заплакал царь, заплакала свита, тяжелые совы поднялись из рощ адмиралтейской части — впрочем, туда же и воротились...) И — пока совы летали, соловушки — сами понимаете, а прочие (кто суть — прочий?) — тысячи талантливых самородков осуществляли с лодок монаршью волю, и дно поглощало, и песок поднимался со дна...
            Солнце уже скрылось; вот-вот должна была за ним последовать заря, и небеса уже не так золотились.

            Ниже пергамент сообщает следующее.

            Слушали — постановили: дом государев, воля монаршия, сваи дубовые — где взять?
            Дело о дубах — устроить плантацию оных на Каменном острову, выгоняя из земли всемерно, лично Е.И.В. принял участие в дубопосадке... (позднейшая вставка: "Вот, товарищи, разгадка "дуба Петра I на острове Трудящихся!")
            Ниже: Слушали: дело о государевом Аквариуме.
            Постановили: замкнуть залив дамбою, в тепле поддерживать: на дне печки русские построить, а трубы — наружу, чтоб дым воду не портил. Два этажа нижних (неожиданно язык свитка меняется на менее официальный) — вставка? — два этажа, под водой находящихся, предполагалось остеклить (явно вставка!) — дабы из оных наблюдать жизнь дна морского.
            Видимо, сие не осталось утопией — небоскреб был возведен, а в замкнутую Маркизову лужу напустили всякой живности — крокодилы кишели среди акул и каракатиц, над водой парили летучие рыбы, а иногда из волн вылетали синие молнии — скаты трахаются! — говорили флегматичные финские рыболовы.
            И любил, любил Петр спуститься в башню — на чудищ посмотреть и себя показать, но — оставил нас в юдоли Севера — и жесточайший кризис обрушился на крокодилов и прочих птенцов гнезда петрова.
            Последние (то есть крокодилы)— уже совсем было привыкли нереститься у Валаама, отогреваясь под Стрельной. Но в 1726 году море не протопили, и видели жители Петербурга, как огромные стаи рыб взмывали одна за другой в северное небо, не забудут новгородцы и москвичи, смоляне и закарпатцы, как тянулись они, летучие, к Красному морю, унося в плавниках зазевавшихся поросят.
            А весной, весной рухнула дамба, и крокодилы устремились в брешь, вспенили Балтику, изумили Ла-Манш, обогнули Горн — и на Тихом океане свой закончили поход.
            Ныне — лишь одинокий дуб на Каменном острове напоминает о величии эпох минувших, и посему прославим трест!..

            Уже стемнело, я читал, стоя под фонарем на середине Николаевского моста; оставалось, впрочем, всего несколько абзацев. Однако, страшное шуршание внутри свитка заставило меня заглянуть в него сбоку — конечно, как я и предполагал — злобная <...> уже приготовилась к смертельному укусу — видимо, все, узнававшие тайну до меня, погибали клеопатровым образом — но я бросил свиток в Неву, змеиный хвост мелькнул в воздухе, очертив биссектрису Английской набережной, тихо выпал из-за фонаря странный мой собеседник — он следил оттуда за мною — и бросился вслед за свитком — два всплеска нарушили тишину, покачнувшись, фонарь замигал. Через несколько минут я шел по Коломне, садился в трамвай, ехал по улице Глинки — рассеянно думая, что ночь — как ночь, обычная, петербургская. Да и что, собственно, к этому можно добавить?

Апрель, 1994 г.