О. Карпинской                                                

 

Часть 1            

I            

            Трудно говорить про генеалогию, не упомянув об этногенезе. Трудно говорить и об этногенезе, не определив период гомеостаза. И уж совсем трудно говорить о гомеостазе, не имея о нем ни малейшего представления. Ужаснее же всего, что это свойственно не только мне — ибо множество прежних авторов о сем так же умалчивают — и в еще большей степени, чем я, не умалчивающий хотя бы самый факт умолчания.
            Однако не следует полагать, что время, освободившееся в результате всевозможных умолчаний, они (прочие) — посвящают этногенезу.
            Напротив, освободившееся — этногенезное — время они присоединяют к ранее освободившемуся — гомеостазному, — а затем всецело предаются генеалогическим изысканиям — если, конечно, объект позволяет — а он всегда позволяет и ему, как правило, даже приятно.
            Важно — начать достойно — и если первый предок окажется благородным, то к нынешнему потомку благородство возрастет геометрически, отчего он будет весел и мил. Однако касаться Адама и Ноя при составлении генеалогий вовсе не следует — это слишком демократично, ими может похвастаться каждый; посему я рекомендую начинать где-нибудь в античности.
            Представьте, любезный читатель (и еще более любезная читательница): — вечер, сочельник, вьюга, тени, пламя гудит в камине — стук — какой-то непонятный в окошко — вы открываете — и влетает ворон — но вместо того, чтобы каркнуть обычную гадость — кланяется и подает вам огромный зелено-бархатный альбом с золотым тиснением "ГЕНЕАЛОГИЯ" на обложке, а затем улетает так быстро, что вы не успеваете предложить ему рюмочку сухого Мартини. В волнении вы развязываете шелковую ленту, отстегиваете бриллиантовые пряжки и читаете первую строчку: "Когда колесница, запряженная пятнадцатью взмыленными крокодилами, умчала Антония и Клеопатру под сень цветущих лотосов, царица распахнула... римлянин расстегнул..." и далее — пастораль, генеалогическое древо пускает корни, отчего потомки испытывают почти такое же удовлетворение, как в свое время — Антоний.
            Вообще, подобные изыскания следует начинать со слова "когда". Правда, с их помощью можно и наговорить грубостей — но тут мне не превзойти Цицерона; к тому же, это дорого ему обошлось. Важен факт: генеалогия — предмет всеобщей гордости, и не только у людей — но и у животных, как то — крокодилов (см. выше), птеродактилей, сиринов, голубых песцов, сетчатых питонов, а в первую очередь, — у серых крыс, что и будет убедительно доказано в этой истории.

 

II            

            Общеизвестно, что черные крысы древнее серых. Известно это и самим серым крысам, поэтому к вопросам происхождения они относятся очень серьезно, ибо с тех пор, как единое серое племя населило Европу, равенство исчезло. В самом деле, ну о чем может поговорить крыс, у которого предки на протяжении веков жили в Эскуриале — со своим сородичем с какой-нибудь Корнуэльской мельницы? Много ли у них общего? Что понимает первый в свежем ячмене, а второй — в корриде? Живущий в Эскуриале (равно как в Версале, Сан-Суси etc.) — это "rattus nobiles", на мельнице — "rattus georgicus", а тот, кто по семейной традиции обитает в Нотр-Даме и Сен-Поле, в Софии и Муссаке, т. е. в религиозных заведениях — "rattus tamplierus klerikorum". И уже в новейшую эпоху сформировался четвертый тип крыса — обитателя театральных гримерных, картинных галерей, живописных мастерских и литературных ресторанов — "rattus bogemikus". Все прочие грызуны, не взирая на сословные антагонизмы, объединились в неприязни к последним. Дворцовых раздражала их бесцеремонность, пейзанских — их беседы о каких-то абстрактных материях, церковных — непочтительное отношение к свечкам. Кроме того, представитель каждого из древнейших сословий, обвинив "rattus bogemicus" во всем перечисленном, обязательно добавит — "Да и вообще..." имея ввиду, что они вообще — слишком умные — а такое, разумеется, прощать нельзя.
            Однако самих "Rattus Bogemicus" подобное отношение совершенно равнодушными. В самом деле, ну какая вам разница, о чем думают на Корнуэльской мельнице, когда вчера — сам Готье изволил наступить на хвост! Когда завтра это может сделать Виардо! Когда Вьетан сводит с ума! — так обычно рассуждают крысы, с одним из которых вам предстоит познакомиться.

 

III            

            В 1857 году, на ежегодной выставке в Парижском Салоне средь множества картин различных мастеров была представлена и "Дуэль после маскарада" Ж.-Л. Жерома, тогда еще никому не известного. Это потом уже Блок спишет с нее — "... хлынь, кровь — и обагри снега", потом художник станет столь значительным, что удостоится даже снобического порицания мирискусников — все потом. А пока — вечер, за окнами — мгла в газовых фонарях, у подъезда — фиакры, фраки, суета — сверкают пенсне и перстни, снуют сыщики, академисты кричат на барбизонцев — одним словом, ожидается прибытие императорской четы.
            До открытия выставки оставался час; в сияющих анфиладах было пусто. Вот тогда-то и отодвинулся плинтус, и довольно крупный серый крыс осторожно вошел в пустой зал. У него были умные глаза, аккуратный безволосый хвост и чистые розовые лапки. Разумеется, крыс был салонный — у него вошло в привычку осматривать каждую ежегодную выставку и он прекрасно разбирался в живописи. Впервые его привела в зал бабушка, и он был так потрясен "Плотом медузы" Жерико, что с тех пор боялся моря больше всего на свете. Позже он рыдал у "Принцев в Тауэре" Делароша, иронически восхищался "Одалиской" Энгра, а "Свободу на баррикадах" Делакруа едва не изгрыз — в знак протеста. Однако — то было в годы его молодости; с тех пор крыс стал спокойнее, рассудительней, терпимее, но не смотря на то, что в его шкурке появились серебристые волоски и хвост потерял былую упругость — не утратил способности восхищаться.
            Поэтому, лишь только он увидел "Дуэль после маскарада" — полотна Кутюра и Верне, Девериа и Кабанеля перестали его интересовать. Он замер, созерцая снег, прожженный кровью, маскарадный балахон Пьеро, ставший саваном и холодный, мистический туман, растворяющий перспективу аллей Буллонского леса. Раненый убийца идет к экипажу, опершись на плечо секунданта: лезвие брошенной шпаги просвечивает сквозь поземку... Крыс вспомнил Готье, Мейербера, рассказы бабушки о подвалах Шобора — и, грезя, не обращал уже никакого внимания на приближающийся гул шагов...
            Дикий вопль — "Крыса, крыса!" — вырвал его из размышлений. Он сразу понял, кто это кричит — таким мерзким голосом обладала в Париже лишь императрица Евгения. Она шествовала впереди придворных из зала в зал, не слишком задерживаясь у полотен, и вдруг! — о, ужас! какой-то серый грызун раньше нее осматривает выставку!.. в самом центре Парижа... а вдруг он заразный... Ужас, ужас!
            Евгения выронила носовой платок, свита оцепенела, и лишь крыс, сохраняя какое-то присутствие духа, кинулся к платку со всех лапок, честно намереваясь вручить его хозяйке — но это был сигнал к всеобщей свалке — Наполеон III, а за ним Базен, Арно и Мак-Магон, а потом и все остальные бросились ловить несчастного, кто-то закричал: "Пожар!", дамы завизжали — и это смятение убедительно доказало всю опереточность Второй Империи.
            В самом деле, если дать фантазии волю и вообразить на месте Наполеона III его великого предшественника — все выглядело бы совсем иначе! Настоящий император никогда не бросился бы на крыса лично — у настоящего императора — настоящие маршалы! Он послал бы вперед Мюрата с кавалерией, за спиной которого неторопливо наступал бы Даву, Ланн загораживал путь к отступлению и, наконец, Ней, устремившись из засады в соседнем зале, захватил бы грызуна в плен, после чего последнему за мужественное сопротивление вручается орден Почетного Легиона.
            Увы, маршалы Наполеона III стоили даже меньше, чем он сам — поминутно бедный император натыкался на их ордена и эполеты; более того, чуть не увяз в жирной заднице Мак-Магона, почти накрывшего крыса фуражкой. Присутствующий при сем Бодлер описал этот мечущийся ворох тканей и драгоценностей одной строфой.

"Все это бегало, ловило и блестело,
Как будто, вдруг озарено,
Росло и двигалось чудовищное тело,
Дыханья смутного полно"... -

             И куда уж Флоберу с его штурмом Карфагена до паники в Салоне! Но лучше всего об этом сказал Беранже, что сразу составило его репутацию первого поэта Франции:

"Одинокий серый крыс
Носовой платок прогрыз". —

             строчки тем более ценные, что документально запечатлели катарсис схватки — Бозен и Тьер уже поймали несчастного в носовой платок, как в невод, и грозная рука императора со зловещей фуражкой уже нависла над ним, как внезапно крыс — сверхкрысиным усилием челюстей — прокусил надушенный батист и под апокалипсический гул толпы юркнул в лаз у плинтуса.
            И если бы на месте Наполеона III оказался автор — он не преминул бы сделать выводы из описанного события — уволил бы министров, реформировал правительство и уж конечно не полез бы с такими маршалами на прусаков — разве под силу тем, кто не мог справиться с крысом, победить Бисмарка?
            Тем временем императрица стала приходить в себя; собственное поведение она сочла безобразным и, чтобы оно поскорее забылось, решила как-нибудь отвлечь внимание окружающих. Еще нетвердым шагом подойдя к первой попавшейся картине — а это была именно "Дуэль после маскарада" — она остановилась и, прочтя фамилию автора, громко произнесла — "Жером! Ты — гений!" — и с тех пор до самой смерти успех — вполне заслуженный, хотя и случайный, уже не покидал художника. Правда, он не знал, кому в действительности им обязан — едва ли можно навести об этом справки в литературе. Художника помнят, а крыс забыт; посему я должен рассказать о нем все, что знаю.

 

IV            

             Ненастный осенний парижский вечер. Дождь. Вода в разводах гуаши бурным потоком стекает с Монмартра, пачкая лапки и хвост бегущего в смятении крыса... Улица Риволи... Карузель... Как все чуждо! Лошадиные копыта, колеса в фиакрах — но он не замечает опасности. Даже хищные коты испуганно скрываются в подворотнях, увидев глаза, сверкающие ужасом, услыша прерывистый шепот — задыхаясь от быстрого бега, крыс ругает себя — "Я вел себя недостойно француза!.. Хам!.. Мразь!.. Напугать государыню!.. Теперь все щели в Салоне забьют мышьяком... у каждой картины поставят крысоловку.. Где я?.. Что я делаю у Сень-Антуанской заставы?.. прочь!.. прочь!.. Париж — не для меня... я не достоин его! — что это — ...Пантеон — прекрасно — теперь — вниз, в Палате Депутатов, в Сену!" — он помчался к Мосту Согласия, — чуть не попав под кабриолет — кучер плюнул ему вдогонку, попробовал ударить кнутом... Вот и Елисейские поля и мост — огромный, массивный — он сложен из камней Бастилии и кажется крысу особенно мрачным... гранитные перила... Крыс остановился, чтобы в последний раз взглянуть на город, в котором жили его предки со времен Меровингов... Вон, там на Ситэ — башня Анри IV где его пра-пра-пра-дедушка отравился мальвазией, украденной в кабинете Марии Медичи... Рядом — Нотр-Дам, где при Людовике XII были такие вкусные свечки... вдали — Коллеж-де-Франс — куда его бабушка — тогда совсем юная крысочка с синим бантиком на хвосте — бегала слушать лекции Пастера — она была первой француженкой, оценившей по достоинству картофель!.. дальше — Лувр, за ним — теряющийся в дождевой пыли купол дома инвалидов, бульвары... А внизу, под мостом — черная Сена, которая поглотит недостойного парижанина... и крыс бросился с моста.
            Случайности, однако, подстерегают всех — и одна из них не упустила возможности подстеречь и крыса — впрочем, как потом оказалось, довольно счастливая. Дело в том, что как раз в тот момент, когда лапки оторвались от перил, когда хвост устремился в небытие — из-под моста выплывала большая баржа, нагруженная душистым сеном, — и вместо холодных волн крыс почувствовал сухой клевер. Совершенно не соображая, что произошло, он зарылся в него — возможно, ощущая себя в раю, но скорее всего — не ощущая никак. Баржа продолжала плыть вниз по Сене. Наступила ночь.

 

V            

             Собственно, ничего удивительного не произошло — это нормально, если по Сене 1857 года плывет баржа с сеном. Некий ассонанс названия реки русскому названию груза не имеет французских параллелей. Правда, баржа шла под русским флагом — но и тут удивляться не стоит: флаг ни к чему не обязывал — автору этих слов случалось выходить в море на надувном матрасе под флагом Монголии...
             Баржа двигалась довольно быстро — через три часа миновали Конфлан, а затем в предрассветном сумраке показались живые изгороди Нормандии; как мимолетное виденье промелькнул Руан. Увы — крыс не видел всего этого, его прощание с Парижем оказалось прощанием с Францией. Он просидел в сене несколько дней, питаясь редкими ячменными колосьями. На пятый день его разбудила качка, он отважился вылезти из прикрытия — и не поверил своим глазам — вокруг расстилалось безбрежное море. Было раннее утро, матросы спали, лишь капитан, похожий на Харона, читал на мостике Архилоха, вставляя время от времени "Таллата, мать твою!..". Крысу вспомнился "Плот Медузы" и он потерял сознание.
            Через несколько дней по правому борту показались песчаные дюны Ютландии, затем — Роскилле и башни Эльсинора — их крыс узнал по академическим картинам; после этого земля опять скрылась из виду. Недалеко от Борнхольма баржа попала в сильнейший шторм, у Готланда заблудилась в тумане, близ Котлина встретила Летучего Голландца. Однако все-таки жизнь на ней была немного однообразной, особенно для крыса. От нечего делать стал он сочинять стихи — просто чудно, что одно стихотворение сохранилось доныне:

Тоска в океане Как чайки медленно летают! Как мало в небесах огня! Матросы ходят, и не знают - Что транспортируют меня. Загадочные племена, Костер таинственного мыса - Где хмурый жрец, мечом звеня, В дыму священного огня Заколет жертвенного крыса! Не дож и не потомок дожа - Владыки северных морей Колючим снегом стелет ложе Над бедной норкою моей - То Север, Север-чародей! Зачем я был неосторожен? Теперь погибну, обморожен, И хвост мой будет приморожен К гранитной красоте твоей!

Стихотворение было закончено уже в Маркизовой луже,а еще через сутки, в полночь, крыс спрыгнул на русскую землю, на петербургский камень, едва не отморозив лапки и хвост. О его дальнейшей судьбе сохранились лишь отрывочные сведения, которые будут сообщены в следующей главе.

 

.........................................................................................................................

 

                        ДОКУМЕНТАЛЬНОЕ СВИДЕТЕЛЬСТВО

Господину Бурние, генеральному комиссару полиции Париж, ... / .... 1857 г.

      Ваше превосходительство! Покорнейше имею честь известить, что баржа, коей изволили Вы интересоваться, вседетальнейше рассмотрена равно как и всепреданнейше изучена. Из источников весьма достоверных стало известно, что баржа сия суть собственность графа Воронцова, проживающего в Алупке - действительно, была нагружена лучшими сортами сена, добываемого в Нормандии ежесенокосно; сено же предназначалось для любимой коровы графа - Милки (впрочем, злые языки утверждают, что она ему более, чем корова). В Крым баржа прибудет по пути "из варяг в греки" - как по наиболее привычному русским людям.

К сему: с глубочайшим почтением всецело преданнейший Вашей милости сексот Ratte его И.В.                                     Париж, ... / .... 1857 г.

Пометки на полях (видимо, сделаны комиссаром полиции):

1. Кес ке се? 2. Ах, шарман. 3. Шерше ля фамм. 4. Се ля ви!

Загадочная надпись водяными знаками                   РЭУАГНЕПOШ

.........................................................................................................................

 

 

 

VI            

Огни зажигались вечерние Служителем горних кулис, Когда из Парижской губернии Причалил измученный крыс.

            Вот они, эти сведенья: несчастный крыс был, разумеется, чрезвычайно напуган тем, что судьба забросила его столь далеко от родины — он знал географию, и ему представлялось невозможным путешествие через Царство Польское, а потом по Тюрингии дубовой, по Франконии сосновой — как незадолго до этого во Францию два гренадера из русского плена брели. Однако Север оказался гостеприимным — поголодав несколько дней, крыс совершенно случайно забрел в Академию Художеств и познакомился с тамошними своими сородичами. Если в ту пору, как свидетельствует русская литература, даже всякий Французик из Бордо имел в России успех — то что не говорить о крысе из парижского Салона, единственного в своем роде! Несмотря на преклонный возраст он быстро выучил российско-великокрысское наречие, посредством коего поведал серым петербуржцам, то, что знал сам, удостоил всеобщего уважения и поселился в самой Академии, в музее слепков, в гипсовой модели Парфенона.
            Однако каждому, кто привык к академизму Франции, академизм в России представляется, как правило профанацией — и крыс не был исключением. Страдал он теперь регулярно, раз в году, на весенних академических выставках — страдал вдвойне, так как от преклонного возраста и перемены климата у него стали шататься зубки, и теперь он (при всем желании!) не мог изгрызть отдельные полотна.
            В остальном же — был счастлив, даже женился (о чем не помышлял в Париже) и стал отцом. Смерть постигла его внезапная, но эстетная — на одной из передвижных выставок крыс, уже совсем старый, увидел, совершенно случайно, картину Архипова "Прачки" — и не смог пережить этого. Жалобно пискнув — "Profani, prokul!.." он упал без чувств прямо на свое отражение в лакированных половицах. Родные оплакали его душу, а тело — глубокой ночью! — перенесли в Эрмитаж и похоронили в пустующем саркофаге, ибо покойный любил повторять, что

"...Искусство древнее смягчало
Тревожную печаль могил..."

            Далее Хроника Грызунов сообщает следующее:
            "В лето ....... (знаки крысиного алфавита) преставился известный наш знаток искусства, просветитель и мореплаватель, прожив 80 лет.
            Имя же ему было — Митрандир, что на наречии западных крыс означает "Серебристый странник". Да успокоит провидение душу его, как мы успокоили тело."
            Конечно позволительно спросить автора — почему он не усомнился в достоверности Хроники — ведь восьмидесятилетний крыс представляет собой феномен отвергаемый всеми областями современной науки. Могу в ответ на это сослаться на Ветхий Завет, в истинности которого не сомневаюсь: Адам жил 900 лет, Авраам — 800 и т.д. Митрандир — тоже праотец, и посему крысиных 80 лет представляются мне столь же достоверными, как 800 человеческих.
             Впрочем, желающие могут воспринимать эти цифры аллегорически.

 

 

Часть 2            

I            

            От Серебристого Странника до Серой Шкурки восемь поколений; один из ближайших потомков родоначальника установил майорат на жилище, другой — в феврале 1918 г. от шума мятежных событий бежал в Таврический дворец, и дрожа от холода забрался в портфель Я.М.Свердлова, скушал обнаруженную там красную икру и биф-фим-годар, запил тамошним же шампанским, заснул, а проснулся лишь в борделе, когда вождь полез в портфель за потребительской карточкой. Он укусил Якова Михайловича, от чего тот вскорости издох. Крыса сочли загримированным Савинковым.
            Внук этого крыса в блокадную зиму покинул Академию Художеств и перебрался в Смольный, где быстро скончался от ожирения. Но его потомки, к каковым относится и Серая Шкурка, так и остались жить в Смольном, справедливо полагая, что нигде больше нет таких вкусных биточков, столь ароматной солянки, а также таких ленивых и жирных котов, на протяжении уже многих поколений отучившихся воспринимать крыс и мышей как пищу.
            Жизнь была приятной и однообразной, и мы бы с удовольствием ограничились описанием быта той поры — если бы не совершенно неожиданные и удивительные события.
            Однако, прежде, чем обратиться к ним, заметим, что все, написанное выше — это в сущности, лишь генеалогия главного действующего лица нашего повествования, изложенная чуть более подробно, чем обычно. Автор не сомневается в ее достоверности, как не усомнилась бы ни одна из крыс. Возникновение крысиного образа в собственном творчестве автор склонен объяснить гораздо меньшим количеством неприятностей, доставленных ему крысами (по сравнению, t.i., с людьми). Избегая лжи и подтекстов, скверных описаний и даунических воспоминаний, рассуждений на общие темы, восхищений желтыми фонарями в снегопад, в Павловске, на синем темнеющем небе — а это — очень трудно — интеллектуального стриптиза and so one — автор не преследует никакой цели и цель отвечает ему тем же.
            Чудное единение! Зимний город, Троицкий мост, а на севере, в тумане — Ботанический сад — там обитают родственники Серой Шкурки, в норе под стройной кокосовой пальмой... Тропинка по невскому льду, для крысы достаточно прочному... Впрочем, и для людей, о коих не сужу — так как сейчас не просто зима, а 31 декабря 1986 г., не просто холод, а нечто, чему есть название только в якутском языке — вдыхаемый воздух замерзает уже в горле, и вырывается из ноздрей легкой пургой, шампанское застывает, фонтанируя, и превращается в острый клинок...
            Все пустынно, мертвенно — лишь посредине Невы, по едва заметной тропке, движется от Синопской набережной к Аптекарскому острову темная точка — это Серая Шкурка бежит в ботанический сад поздравить свою кузину и ее семейство с Новым годом. Боится ли она отморозить конечности (хвост — тоже конечность!)? — нет, совершенно нет — на таком морозе и страх невозможен! Только скорее... Вот уже и Аврора... вот и набережная... Крыска вскарабкалась по обледенелым ступенькам и побежала по тротуару. С Дворцовой площади доносился праздничный гул, где-то стреляли из ракетницы... Вот и Карповка — лед, лестница, ограда, заснеженная аллея... когда крыса пробиралась между прутьями — хвост, задев за один — звякнул наледью... "Неужто обморожен? Скорее!". Наконец Серая Шкурка осторожно постучала хвостом по нижнему стеклу оранжереи, оно отодвинулось, и вот ее, замерзшую — но радостную — обнимает кузина, кузен целует лапку, радостным писком встречают крысята... — и все это — под украшенной новогодней пальмой — на ней свечки, апельсиновые и сырные корочки. "Она пришла с мороза рассеревшаяся" — шутит кузен — и уже более серьезно спрашивает — "Простите, а как ваш хвост?" Серая Шкурка мило улыбается — "как всегда в этот день!" — к неудовольствию кузины, не одобряющей, если дама таскает тяжести — а "Рождественский хвост" — безусловная тяжесть — и тут уместно рассказать об этой традиции подробнее. Дело в том, что в Ботаническом саду жить было приятнее, а в Смольном — сытнее. Некогда и Серая Шкурка принимала у себя гостей — они шли под утро в кабинет I секретаря и напивались там всевозможных вин и ликеров (крысы особенно любят ликеры) — а затем резвились и дебоширили, перегрызая провода телефонов — но при этом теряли бдительность, что и привело однажды к трагедии: некто Г.Романов, тогда — I секретарь обкома — неожиданно проснулся и, приняв с пьяных глаз дремавшего рядышком приличного серого крыса за секретаршу, немедленно установил с последним интимные отношения, в процессе которых тот испустил дух. После этой, и других подобных трагедий решили, что праздновать лучше подальше от власть имущих. В связи с этим и возникли замечательные способы доставки родственникам новогоднего угощения, в т.ч. и "Рождественский хвост". Для того, чтобы хвост повседневный стал праздничным — когда кабинеты пустели, крыса прыгала на стол и погружала вышеозначенный хвост в баночку канцелярского клея, после чего бежала в буфет и возлагала хвост на бутерброды с красной икрой, отчего оный облеплялся икринками. Затем — снова клей, снова икра и т. д. — говорят, что некоторые особо изощренные крысы добивались того, что толщина хвоста не уступала толщине носителя — конечно, это очень снижало маневренность — но чего не сделаешь ради ласкового "крысочек" и прочих нежностей! В описываемый день — 31/ХII 1986 г. — на хвосте Серой Шкурки имелось 8 красноикорных слоев, замаскированных сверху одним черноикорным. Еще не вполне согревшись, она погрузила его (хвост) в прозрачный ручеек, убегавший в рощу алоэ, и вот уже крысятки вылавливают отклеившиеся икринки и несут их на стол — огромный лист Viktoria regia ... Тосты, веселье, отец семейства в салате из свечки — упал с фикуса... И свечи на пальме! Их в полночь съедают крысята... Танцы, крики пьяных кавалеров — "Да что мне те коты?! Вот дай ты мне этого кота — вот я его за усы-то! Да я всех их!.." Серая Шкурка — внешне не примечательная ничем, кроме больших мечтательных глаз — смотрела, как вьюга колотится в стекла оранжереи — и с досадою думала, что вот, завтра вечером — ей снова придется идти по невским торосам, а тут — вечное лето... Она очень любила бывать у родственников, но крысиная жизнь полна неожиданностей и лишена гарантий. Будет ли она здесь еще раз?.. Но она пришла в Ботанический сад и в день своего рождения, 27/II 1987 г., веселилась и так напилась, что не смогла самостоятельно выбраться из цветка рододендрона, была одурманена запахом и увидела в полубреду 1998 год в виде четырнадцати крылатых верблюдов с ластами... А назавтра опять тайной крысиной тропой вернулась в Смольный, в свою норку, и заснула под звук однообразных речей, доносившихся из зала — не желая другой жизни, не ведая, что кончатся времена, которые потом можно будет — с крысиной точки зрения — назвать счастливыми, что мир, как она его знала — подходит к концу. Следующий год напоминал предыдущие, однако Рождественский хвост Серой Шкурки был на слой тоньше, а оранжерея отапливалась чуть хуже; еще через год в столовой не оказалось черной икры для маскировочного слоя — и крысанька подверглась жутким опасностям, ибо теперь напоминала сияющую комету. Зимы были — одна страннее другой — долгие и теплые; Нева не замерзала, так что крысам приходилось пользоваться мостом, где их подстерегали кровожадные демисезонные коты — кузина Серой Шкурки едва не погибла — но была спасена одним поэтом... Но в конце концов погода — это стихия, с которой крысам не совладать! — а уличные коты никогда — со времени появления улиц — не отказывали себе в удовольствии освежевать грызуна — не взирая на его происхождение. Но один случай совершенно вывел обитателей Смольнинского подполья из душевного равновесия — а именно: когда некая очень старая, еще маленковская, крыса в час полночный не торопясь шла через колонный зал, на нее бросился кот! Она еле спаслась и, добравшись до сородичей потрясла их более всего тем, что с дрожью хвоста уверяла — кот не какой-то приблудный, а здешний — смольнинский — уверяла, давая хвост на отсечение! Странное событие...
             Весной следующего года кто-то сказал Серой Шкурке, что в Мариинском дворце кормят теперь вкуснее — старики только посмеялись над этим, ведь известно, что в Смольном — все самое лучшее! — но некий страх, тревога, увы! — становились постоянной в юном крысином сознании...
            О вечная смена эпох! При быстротечности нынешнего столетия ты случаешься до неприличия часто! Вот ведь раньше — какие были эпохи: одной хватало порою на десятки человеческих поколений! Нынешние не быстротечнее века крысиного. А ежели говорить и о периодах — на каковые эпохи имеют обыкновение подразделяться — то таковые становятся чем-то заурядных недель. В связи с этим автора живо занимает вопрос — а как велики нынче эры? И если последние тоже сокращаются, то — в скольких суждено жить ему? А может быть новая эра началась 11/XI 1967 г.? Но мы решительно отвергаем эти досужие домыслы — Серая Шкурка поступила бы так же. Ведь "Эра", "Эпоха", "Вечность" — понятия по преимуществу личные — так пусть развиваются, кака им удобно — потом лишь долго будут гадать поколения, что же там случилось...

 

III            

             Серая Шкурка так и не поняла, что же произошло в те несколько дней. Еще с девятнадцатого с утра — был обильный партийный завтрак и крысы, насытившись, занимали места под сценой колонного зала, чтобы — как обычно — подремать под однообразные голоса ораторов. Но в этот день почему-то выступления были до странности нервные, а Гидаспов говорил глупости гораздо больше обычного, так что было невозможно удержаться от смеха — какой тут уж сон! А еще через несколько дней на дверях колонного зала появился амбарный замок и столовая прекратила работу. Коты, передавив наиболее жирных крыс, разбрелись по совместным предприятиям. В Смольном поселилось новое учреждение, чрезвычайно экономившее продукты — и оставшиеся крысы начали голодать.
             Голодала и Серая Шкурка — неделю, месяц, год. Вокруг все, по-видимому, продолжало меняться — ибо лужа во дворе Смольного, из которой пила теперь Серая Шкурка — отражала крышу здания, а вместе с нею и флагшток — десятилетиями на нем висела одна и та же красная тряпка, а теперь флаги менялись с невероятной быстротой. После красного появился трехцветный, затем — красный с двухглавым орлом и свастикой — однако через неделю в луже вместо флага отразился, покачиваясь на веревки флагштока, субъект, этот флаг вешавший, потом — зеленое полотно с мальтийским крестом, — затем — голубой с чем-то неприличным, потом — трусики Элизабет Тейлор; ее сменила кошачья шкура — крыса ликовала; затем белый флаг и, наконец, Веселый Роджер. Веселый и голодный, как эти времена.
             Голодной (но не веселой) была и Серая Шкурка. Ее сородичи — те, которых любезный Кайрос избавил от кошачьих лап и голодной смерти — давно покинули это совершенно опустевшее здание с содранными занавесками и ковровой дорожкой в столовую, пропитанной крысиными слезами — на ней выступала соль, как в Северном Крыму. И даже в Год Крысы скорбь преобладала.

 

IV            

            Когда наступил Год Крысы, Серая Шкурка поняла, что осталась в полном одиночестве — в Смольном не было более живых существ; кузина давно покинула руины Ботанического сада и — вместе с семьей — перебралась на историческую родину — потом уже приходили известия, что она прилично устроилась в Сен-Брие, в габардиновой мастерской. Все меньше и меньше удавалось найти крошек в столовой и на кухне, батареи были холодны, как лапландские монахини, в галереях намели сугробы и поземка ползла из кабинета в кабинет, снег забивал замочные скважины и телефонные трубки, а по ночам призрак Кваренги задумчиво выводил на нем чертежи Города Солнца.
            В один из январских дней Года Крысы Серая Шкурка, как обычно, обшарила столовую и поняла, что теперь здесь — уже точно — ничего не осталось. И она ушла оттуда голодной — впервые! — и отправилась в пургу заиндевелых коридоров, мимо дверей с табличками, не намекавшими на съестное. По обледеневшей парадной лестнице крыса забралась на последний этаж — темнота лестничного проема притягивала, и — еще немного — притянула бы ее, но тут — скрипнула дверь (Серая Шкурка вздрогнула — нет ли кого?) — нет, лишь ветер... Однако эта дверь была ей незнакома — и она вошла в скрываемое дверью помещение. Это была небольшая прихожая; на полу — пушистый ковер, снега почти нет. Следующая дверь, скрывавшая неизвестность, была закрыта на амбарный замок, но из-под нее веяло теплом и покоем. Серая Шкурка немедленно начала прогрызать в ней лаз, в чем преуспела.
            Увы — следующее помещение оказалось библиотекой. Темные шкафы со златотиснеными корешками книг на полках, пожелтевшие листы, шагреневые переплеты... Шагреневые! Серая Шкурка вспомнила, что кто-то из стариков рассказывал ей о натуральной коже переплетов прошлого — и поняла, что в этом — спасение. Однако найти действительно кожаную обложку среди массы коленкоровых в виду отсутствия опыта было пока сложно, поэтому первая книга, изгрызенная Серой Шкуркой, обязана сему своим названием — "Шагреневая Кожа" — увы, вкусовые качества ее были весьма низки — но, сгрызая страницу за страницей, крысочка обратила внимание и на духовную сторону пищи — так началось ее знакомство с мировой литературой.
            Через несколько дней Серая Шкурка прекрасно ориентировалась в книгах — знала, что самая вкусные — с твердым знаком, особенно издательства "Голике и Вильборг", что Суворинская продукция не столь вкусна, но гораздо более калорийна; издание тип. Маркса в принципе недурны, но трудно усваиваются. Когда же рядом с ящиками каталогов был обнаружен буфет, и в нем — остатки традиционной пищи, крыса поняла, что спасена окончательно, ибо теперь литературу можно было употреблять всего лишь в качестве гарнира.
            Крысанькам присуще любопытство — посему каждая книга, съедаемая Серой Шкуркой, ею предварительно просматривалась, а иногда — даже прочитывалась — если была достойна того. Теперь крысу не удручало ничто, кроме одиночества — она хотела от книг к крысам. Впечатлений накопилось множество, но ими не с кем было поделиться.
             Однако Судьба и тут не оставила Серую Шкурку — однажды, читая и кушая руководство по геодезии 1914 года издания, она задела хвостом какую-то карточную коробку; та упала, раскрылась и — о, радость! — из нее выкатилась чернильница, полная незамерзших чернил. То были специальные спиртовые чернила, изобретение литераторов Крайнего Севера — то ли Шесталова, то ли Лапцуя — но — даже в самые суровые морозы! — ими можно и нужно было писать. Благодаря бюрократическому характеру Советской власти писчей бумаги в кабинетах оказалось достаточно; Серая Шкурка отобрала наиболее долговечные листы, перетащила их в библиотеку и ежевечерне принялась описывать проработанные ею (от корки до корки!) издания. Таким образом возник жанр, суммирующий стилистические особенности дневника, критической статьи, письма, научного трактата и меню.
            Ужасной тайной окружена история сего манускрипта, еще более чудовищна тайна его приобретения господином Макыхталехтом, у которого (проезжая через Ондеппе в Биармию) автор имел удовольствие видеть эту — если точно выразиться — хвостопись.
            Находя собственный стиль в некотором смысле родственным стилю Серой Шкурки, он (автор) считает возможным привести ниже некоторые выдержки из ее сочинения.

 

V. Записи Серой Шкурки         

      День сильного снега. *         

            Завтрак — сочинение г. Платона "Пир" — очевидно, ценима людьми, т.к. обложка — из натуральной кожи. Содержание способствует аппетиту, каковой является, по всем признакам, здоровым. Корешок напоминает ВЕТЧИНУ.
            Обед — подшивка "Нивы" за 1904 г. Жутко! Официоз беспредельный! Ну и беспредел официозный! Но как могли русские генералы встретить японский флот в Северном море? Ведь даже наш отдаленный предок переплыл его безболезненно! Содержание мешает кушать.
            Ужин. Достоевский "Бесы", старое издание. Зачем эти мерзкие двуногие (так наз. "люди") переводят такую вкусную свиную кожу на подобное дерьмо? Я понимаю, что могут быть разные подходы к материалу — одному не важно "о чем", важно "как" — но когда так, уже и неинтересно, о чем. Вот. И антитеза ему — Битов. Тот уж знает, как — только ему не о чем. О, если б можно было их смешать...

День, в который ветер сдул железо кровли.        

             Утро было столь вьюжным, сколь ночь. Скушанный из уважения к содержанию томик В.А.Лейкина переваривается плохо. За окном — попугайные стаи (неужели и на Канарах — хаос?)
            Обед... (первая часть фразы не читается — бумага разорвана — видимо, хвост заледенел) ...едригла. Прекрасная кожа обложки скрывает такое же содержание. Ах, теперь бы шампанского!
            Ужин. Л. Толстой — ПСС — кожи только на корешках, увы! Между томами корочка хлеба... Лес за окном все гуще (Бирнамский? Булонский? Шервудский? — публикатор недоумевает)

День невского ледохода.     

Эпиграф: "Под утро проснулась от шума         
И треска ломавшихся льдин"         

             Завтрак — Ницше (если бы Заратуштра был жив — возопил бы "клевета!!!") Атлас "Западная Европа" — решила возвращаться на историческую родину. На дорогу закусила Достоевским — какое все-таки д... (дальнейшие записи изорваны в клочья озверевшими поклонниками Федора Михайловича. Кроме того, известно, что весной того же Года Крысы Серая Шкурка покинула Россию.)

 

.........................................................................................................................

 

                             ДОКУМЕНТАЛЬНЫЕ СВИДЕТЕЛЬСТВА:

            1) Письмо автору из Сен-Брие (пер. с бретонского):

            Дорогой Тимофей! По вашей просьбе сообщаем: морской тунец достигает 20 кг веса, скорость у него 40 км/ч, а талия 83 см. Вкусен с зеленым горошком. Ферма наша - 93 арпана - есть виноградник, козочки, коровы et cetera, а у Жана - лошадка с золотыми зубами. Приезжайте, выпьем.

            P.S. А крысы здесь серые...

 

            2) ТЕЛЕГРАММА

            С-Пб, Весенний дворец, Тимофею Л. Валуа, Париж